евосходство, поскольку армия вторжения перебита. Те, кто хочет жить, сдаются; кто боится еще более страшной смерти, бросаются на мечи или кристаллы Кастримы.
Второе, что остановило сражение, – неоспоримый факт того, что жеода сильно повреждена. По всей общине некогда светящиеся кристаллы теперь неровно мерцают. Один из самых длинных отделился от стены и разбился, засыпав пол жеоды осколками и пылью. На нижнем уровне прекратилась подача теплой воды в общинный бассейн, хотя порой труба выдает случайные плевки. Несколько кристаллов общины совсем потемнели, умерли, треснули – но в каждом виден еще более темный образ, застывший, плененный. Гуманоидный.
Дураки. Это вам за то, что разозлили мою роггу.
Я укладываю тебя в постель и обеспечиваю, чтобы рядом были вода и еда. Кормить тебя будет трудно теперь, когда я сбросил поспешный камуфляж, который носил, чтобы подружиться с тобой, но, скорее всего, тут окажется кто-то другой прежде, чем я буду вынужден попытаться. Мы в комнате Лерны. Я уложил тебя в его постель. Думаю, ему понравится. И тебе тоже, как только захочешь снова ощутить себя человеком.
Я не обижен на тебя за эти связи. Они нужны тебе.
(Я не обижен на тебя за эти связи. Они нужны тебе.)
Но я тщательно укладываю тебя, чтобы тебе было удобно. И кладу твою руку поверх одеяла, чтобы, как только ты очнешься, ты поняла, что должна сделать выбор.
Твою правую руку, которая стала коричневой, твердой, концентрированной магией. В этом нет жестокости; твоя плоть чиста, совершенна, здорова. Каждый атом там, где должен быть, магическая кристаллическая решетка точна и крепка. Я легонько прикасаюсь к ней, хотя мои пальцы едва ощущают давление. Остаточное желание плоти, которую я так недавно носил. Справлюсь.
Твоя каменная рука застыла сжатым кулаком. По ее тыльной части идет трещина, перпендикулярная косточкам. Даже когда магия трансформировала тебя, ты боролась. (Ты боролась. Такой ты и должна быть. Ты всегда боролась.)
Ах, я становлюсь сентиментальным. Несколько недель ностальгии во плоти, и я забываю себя.
Так я жду. И через несколько часов или дней, когда Лерна возвращается к себе, воняя чужой кровью и собственной усталостью, он замирает при виде меня на страже в его гостиной.
Его оцепенение длится лишь мгновение.
– Где она?
Да. Он достоин тебя.
– В спальной. – Он тут же идет туда. Мне незачем идти за ним. Он вернется. Чуть позже – через несколько минут или часов, я знаю эти слова, но они значат так мало – он возвращается в гостиную, где я стою. Он тяжело садится и трет лицо.
– Она выживет, – не к месту говорю я.
– Да. – Он знает, что это кома, и будет за тобой ухаживать, пока ты не очнешься. Мгновением позже он роняет руки и смотрит на меня. – Ты этого не сделал, ну… – Он облизывает губы. – Ее рука.
Я прекрасно понимаю, о чем он.
– Только с ее разрешения.
Его лицо дергается. Я испытываю легкое отвращение прежде, чем успеваю вспомнить, что не так давно я тоже был в постоянном, влажном движении. Рад, что все закончилось.
– Как благородно, – говорит он тоном, предполагающим оскорбление.
Не более благородно, чем его решение не есть твоей другой руки. Некоторые вещи всего лишь приличие.
Чуть позже, вероятно, не через годы, поскольку он не шевелился, возможно, часы, поскольку у него такой усталый вид, он говорит:
– Не знаю, что нам делать. Кастрима гибнет. – И, словно подчеркивая его слова, кристалл вокруг нас на миг гаснет, погружая нас во тьму, раздражающе подсвеченную светом из другого жилища. Затем свет снова вспыхивает. Лерна выдыхает, в его выдохе много альдегидов страха.
– Мы неприкаянные.
Незачем упоминать, что они стали бы такими же неприкаянными, если бы их врагам удалось убить Иссун и прочих орогенов. Он поймет это в конце концов, по-своему трудно, тяжело. Но поскольку он кое-чего не знает, я говорю это вслух.
– Реннанис мертв, – говорю я. – Иссун убила его.
– Что? – Он слышал меня. Он просто не верит тому, что слышал. – Ты хочешь сказать… она заморозила их? Отсюда?
Нет, она использовала магию, но все, что сейчас имеет значение, – это:
– Все в его стенах сейчас мертвы.
Он обдумывает это целую вечность или несколько секунд.
– В экваториальном городе должны быть обширные запасы. Нам на много лет хватит. – Затем он сдвигает брови. – Но отправиться туда и принести назад столько добра – это же целый подвиг.
Он не дурак. Я думаю о прошлом, пока он соображает. Когда он ахает, я снова обращаю на него внимание.
– Реннанис пуст. – Он смотрит на меня, встает и начинает расхаживать по комнате, топая и плюхая. – Злой Земля – Хоа, вот ты о чем! Целые стены, дома, хранилища… и, ржавь, не с кем сражаться за все это! В эти дни никто в здравом уме не идет на север. Мы могли бы там поселиться!
Наконец-то. Я возвращаюсь к размышлениям, пока он бормочет, и ходит, и, наконец, смеется. Но тут Лерна останавливается и смотрит на меня сузившимися от подозрения глазами.
– Ты для нас ничего не делаешь, – говорит он. – Только для нее. Зачем ты мне это рассказываешь?
Я складываю губы изгибом, и его челюсть твердеет от отвращения. Мне-то что.
– Иссун хочет безопасного места для Нэссун, – говорю я. Молчание, возможно, проходит час. Или мгновение.
– Она не знает, где Нэссун.
– Врата Обелисков дают достаточную четкость видения.
Вздрагивание. Я вспоминаю слова для этого движения – вздрагивание, вдох, сглатывание, гримаса.
– Огонь подземный. Тогда… – Он мрачнеет и смотрит на полог перед спальной.
Да. Когда ты очнешься, ты захочешь найти свою дочь. Я вижу, как осознание этого смягчает выражение лица Лерны, снижает напряжение его мышц, расслабляет позу. Я понятия не имею, что все это значит.
– Почему? – У меня уходят годы на осознание того, что он говорит со мной, а не с собой. Однако, когда я это понимаю, он заканчивает вопрос. – Почему ты остаешься с ней? Ты просто… голоден?
Я справляюсь с желанием размозжить ему голову.
– Конечно же, потому, что я люблю ее. – Вот, мне удалось сохранить цивилизованный тон.
– Конечно. – Голос Лерны звучит тихо.
Конечно.
Он выходит, чтобы передать мою информацию другим лидерам общины. За этим следует столетие или неделя кипучей деятельности, пока остальные общинники пакуются и собираются с силами для явно долгого, изнурительного и – для многих – смертельного путешествия. Но выбора у них нет. Такова жизнь Зимой.
Спи, любовь моя. Исцеляйся. Я постою на страже и буду рядом, когда ты снова отправишься в путь. Конечно. Смерть тоже выбор. Я позабочусь об этом ради тебя.
(Но не для тебя.)
20. Нэссун, ограненная
Но еще…
Я слушаю сквозь землю. Я слышу эти вибрации. Когда вырезан новый ключ, его бородка оформлена и заточена достаточно, чтобы он мог связаться с обелисками и заставить их петь, мы все это узнаем. Те из нас, кто… надеется… ищут этого певца. Мы навеки лишены способности повернуть ключ сами, но мы можем повлиять на направление его поворота. Когда какой-либо обелиск резонирует, можешь быть уверена, что кто-то из нас рыщет поблизости. Мы разговариваем. Потому я и знаю.
Нэссун просыпается среди ночи. В бараках темно, так что она старается не наступать на самые скрипучие половицы, надевает ботинки и пальто и выходит из комнаты. Никто из остальных не шевелится, если и замечает. Они, вероятно, думают, что ей надо выйти по нужде.
Снаружи тихо. Небо на востоке начинает светлеть, хотя сейчас это сложнее заметить, поскольку пепельные облака стали плотнее. Она идет к вершине холма к началу тропинки вниз и замечает в Джекити несколько огней. Некоторые из фермеров и рыбаков проснулись. В Найденной Луне же все тихо. Так что же тревожит ее разум? Это ощущение раздражающее, липкое, словно что-то запуталось у нее в волосах и надо это оттуда убрать. Ощущение сосредоточено в ее сэссапинах – нет. Глубже. Оно тянет за свет в ее позвоночнике, серебро между клетками, нити, что связывают ее с землей, Найденной Луной и Шаффой, и сапфиром, парящим за облаками над Джекити, видимым порой, когда облака расходятся. Это раздражение… на севере.
На севере что-то происходит.
Нэссун поворачивается следом за ощущением, взбирается по холму к мозаике тигля, останавливается в центре, когда ветер взметает ее волосы. Отсюда ей как на карте виден окружающий Джекити лес: круглые кроны и случайные выходы ленточного базальта. Какой-то частью себя она ощущает перемещение сил, вибрирующие эхом линии, связи, усиление. Но чего? Чего-то громадного.
– Ты чувствуешь открытие Врат Обелисков, – говорит Сталь. Ее не удивляет, что он внезапно оказался рядом с ней.
– Больше одного обелиска? – спрашивает Нэссун, поскольку она их сэссит. Намного больше.
– Все, расположенные над этой частью континента. И сотая часть великого механизма, снова работающего так, как предназначено.
Голос Стали, на удивление приятный баритон, звучит в этот момент тоскливо. Нэссун обнаруживает, что ей интересна его жизнь, его прошлое, был ли он когда-нибудь ребенком вроде нее. Это кажется невозможным.
– Столько мощи. Через Врата идет канал к самому сердцу планеты… а она использует их на такие пустяки. – Слабый вздох. – Как и их первоначальные создатели. Полагаю.
Каким-то образом Нэссун понимает, что Сталь говорит о ее матери. Мама жива, разозлена и полна такой чудовищной силы.
– Какие пустяки? – заставляет себя спросить Нэссун.
Глаза Стали поворачиваются к ней. Она не спросила, о чьей цели – ее матери или тех древних людей, которые создали и развернули обелиски.