«Злополучный человек из Внешних земель, торговец пряностями…»
– Мадира… она… ну, она встречалась с мужчиной из Внешних земель, бхай. С варваром. Я понимаю, что это мог быть не он, но вдруг аппа выжил. Может, это означает, что Внешние земли пригодны для жизни.
«Аппа выжил и никогда не помышлял о том, чтобы вернуться к семье?»
Карим-бхай, однако, ничуть не смутился.
– Твой отец не был первым, кто ускользнул за ограду. Есть причина, почему ее сторожит не так много човкидаров, пулла. В прошлом многие убегали, но на следующее утро, на заре, их кости неизменно находили сложенными в рядок близ ограды, как будто то были остатки от нашего жертвоприношения Бессмертным Сынам. С твоим отцом произошло то же самое. Я подобрал его кости.
Все эти годы Амир никак не мог простить мертвого человека. Даже вид его костей, похороненных близ дома тем утром, не унял ненасытную ненависть, сжигающую сердце. Как будто аппа не умер, а продолжал жить в ветру и листьях, в ароматах специй, витавших над Чашей.
Сердце или печь, он никак не мог решить. Вероятно, это всегда был второй вариант.
Теперь Амир не знал, что чувствовать. Факт, что аппа мечтал о мире без Врат пряностей, словно разорвал облако обиды, сгустившееся в душе Амира. Возможно, просто возможно, что он сумеет-таки простить отца.
– Среди угнетенных никогда не бывает недостатка в революционерах, пулла, – продолжил Карим-бхай. – Всегда найдется кто-то с огнем и волей в груди, с идеями слишком великими, чтобы реальность могла их вместить. Подчас кому-то удается обуздать эти идеи, втиснуть их в границы этого мира. Илангован сумел это сделать, твой отец – нет. Ты… теперь твой черед, пулла. Не делай из этого хичди[53], смешивая в кучу нелепые идеи об уничтожении Врат пряностей или о жизни во Внешних землях. Ты сам говоришь, что Уста существуют, и они живут – дышат – под той горой в Иллинди. Не важно, пулла, настоящие они или нет. Наша жизнь всегда будет связана с ними и с Вратами. Однако, хо, в течение этой жизни мы вправе требовать справедливости. Мы ведем борьбу не с Вратами, но с теми людьми, которые определяют, как через эти Врата проходить. Мы боремся с иерархией, навязанной нам высокожителями. Вот за что сражался Илангован и многие другие, с переменным успехом, целые десятилетия и даже века. Илангован был немногим старше тебя, когда совершил побег с песчаниками из Джанака. Он совершил поступок, какой желает совершить каждый носитель твоего возраста, но боится. Высокожители устроили так, чтобы мы верили, что нам другого не дано. Что мы платим за некие неведомые грехи прежних рождений, и не остается ничего иного, как плыть дальше, через Завиток наших жизней, и молиться о большей удаче в следующий раз. В былые времена и я подумывал сбежать к Иланговану, когда прохаживался по Чаше вместе с твоим отцом. И до сих пор подумываю, в худшие из дней. Но потом вспоминаю, что в Чаше нужны люди вроде меня, способные пожертвовать своей мечтой, чтобы люди вроде тебя могли осуществить свою. Я обещал твоему отцу, что буду оберегать и защищать тебя, и сдержу слово. Я не оставлю Ралуху сейчас. И никогда впредь. Это мой дом, покуда там живут пуллы вроде тебя, грезящие о Черных Бухтах и всем таком прочем.
Карим-бхай вздохнул. То был тяжкий, покорный вздох, который Амиру не хотелось прерывать возражениями. А возражения так и вертелись на языке. В нем бурлило предчувствие чего-то большого, начавшееся этим утром на корабле Илангована и достигшее кульминации во время разговора с Карим-бхаем. Еще больше вопросов требовали ответа. Он задаст их, и задаст сейчас!
– Бхай! – Амир встал, ощутив внезапно прилив сил в мышцах и ясности в мыслях. – Я знаю, что я должен делать.
– Тебе необходимо остановить Мадиру, – предположил сочувственно Карим-бхай.
Амир помедлил.
– Это да. Конечно. Но прежде всего мне нужно поговорить с Харини.
Рот старика так и остался раскрытым. Потом губы его сложились в улыбку.
– С каждым часом я нахожу в тебе все больше общих черт с Арсаланом. Смелый, дерзкий и полный любви к тем, кого ему запрещено любить. Такое впечатление, что я все это время беседовал со стеной.
– Нет, бхай. Не важно, что ты сказал или что я думаю. Но мне необходимо понять, что делает Мадира в восьми королевствах и что означает это для всех, для меня. Почему Харини решила помогать Мадире и что она скрывает от меня такое, чего не смеет даже произнести? Я разговаривал с ней на корабле, бхай, и она… она бы мне сказала. Харини боялась навлечь на меня гнев юирсена, но теперь это не важно. Я здесь с одной из служительниц ордена. Я тоже глубоко влип и хотел бы понять во что.
– Тогда будь наготове сегодня.
Амир нахмурился:
– Но Калей просила меня не попадаться ей вечером. Что она имела в виду? Что сегодня будет?
– Ради этого я изначально сюда и пришел. – Карим-бхай ухмыльнулся, показав перепачканные бетелем зубы. – Чтобы попросить тебя приодеться.
Он подошел к альмираху и открыл его – Амира едва не ослепило буйство красок.
– Надевай лучшую курту[54]. Орбалун приглашает нас на пир в честь афсал-дина.
– На пир? – Амир разинул рот.
Пир в честь афсал-дина неизменно предназначался для высших среди высших, для тех, кто ступает только по мрамору, путешествует в паланкине и щеголяет усеянными драгоценными камнями шлемами и ожерельями. Что там делать паре чашников? Кто там удостоит их хотя бы словом?..
– На пиру будет присутствовать Харини, – сообразил вдруг молодой человек. Потом добавил с ноткой тревоги: – И Мадира.
Он сжал кулаки. Харини тоже прыгнула в воду и была спасена моряками-джанакари. Амир не сомневался, что все так и было задумано. Он оказался маленьким бутоном среди моря шипов. Ему не постичь, хоть сломай голову, глубину хитрых умыслов тех, кто облачен в шелк, жует кардамон и пристраивает задницы на подушки из мягкого бархата. Харини ничего ему не расскажет.
И тем не менее она хотела оберечь его. Держала в темноте, потому что боялась за его жизнь.
Надежда расцвела, как аромат имбиря на исходе дня, лишенного чая.
Карим-бхай переплел пальцы у себя на груди, в глазах его плясал озорной огонек.
– Это будет опасная забава. Орбалун осведомлен о целях Мадиры, и та теперь знает об этом. Но если слуги не врут, рани Зариба собирается вывести Илангована к гостям в цепях, униженного и закованного. Пирующие вместе поднимут тост в честь его пленения. И отметят это событие, съев самый сдобренный специями авиал[55] и выпив самый перченый расам, какой ты способен себе представить.
У Амира это вызвало отвращение. Вполне естественно, что блюстителям престолов такое представление придется по нраву. Конец Илангована сулит прекращение беспрестанных бед в водах Джанака и Ванаси. Конец надежд многих чашников Ралухи, песчаников Джанака, корневиков Ванаси, восточников Халморы, змеевников Каланади, роговиков Талашшука, весельников Мешта, камышовников Амарохи – всей вратокасты восьми королевств. Разумеется, в портовых тавернах Джанака будут складывать песни о правлении Илангована, но Амиру не хотелось стихов и панегириков о былом. По возможности он хотел сохранить жизнь Иланговану, раздобыть Яд и найти с семьей приют в бухтах.
«Не думай о прочих возможностях, – велел он себе. – Не позволяй уму ступить на эту утыканную шипами тропу».
Но идея уже укоренилась, и ему стало не по силам остановить пущенные ею ростки, что обещали со временем дать урожай где-то в укромных уголках души.
Глава 16
Пытаться воссоздать Врата пряностей – бесплодная затея. Человек, напяливший королевское облачение, еще не становится королем.
Тем вечером Амир и Карим-бхай нарядились как можно роскошнее, пользуясь взятой взаймы одеждой и помогая друг другу облачиться в нее. Карим-бхай надел поверх пижамы длинную черную джиббу[56] с нашитыми поверх хлопка маленькими сапфировыми зеркалами. По большей части он сам все придумал, и хотя наряд был простой, как похлебка из дала, он придавал Карим-бхаю известное достоинство, и Амир решил, что в нем не стыдно будет появиться во дворце. Тюрбан был более нарядным – свернутая в полтора слоя полоса темно-бордового шелка, – и подчеркивал, по словам Карим-бхая, мужественность его лица.
Калей, вернувшись с одинокой прогулки, скользнула в джанакское сари, не имевшее ничего общего с привычной ей одеждой, кроме цвета: намек на шафран плыл следом за мазками серебристого и жемчужного, струился до самых пят, где зари[57] из дорогой серебряной парчи шуршала по полу. Плечи ее скрывались под шелковой блузой, поверх них сплетением черного и серого легли волосы. На лице девушки отражалась холодная решимость, она как будто позабыла и предательство Амира на корабле, и сегодняшний разговор в этой комнате и предпочитала начать все заново.
Човкидары забрали у нее тальвар, но она ухитрилась сохранить при себе кинжал, который теперь спрятала под паллу[58], сунув на поясе под нижнюю юбку. Приходилось соблюдать осторожность. Последнее, что ей сейчас было нужно, – это подвергнуться очередному обыску и изгнанию из дворца, а то и похуже.
Амир, к вящему раздражению Калей, последним покинул предоставленную им палату. На нем была доходящая до колен белая курта, под ней пижамные штаны персикового цвета и новые джутти[59] взамен старых поношенных чаппал, видевших слишком много грязи на тропе пряностей. Новые туфли так жали на пятки, что каждый шаг напоминал нечто среднее между грациозным движением вперед и неуклюжим ковыляньем, но, стоя перед зеркалом и любуясь собой, он усмехнулся и пожалел, что амма не видит его сейчас.