Авасда Сильмеи из Талашшука, мужчина с глубоко запавшими глазами и острым лицом, облаченный в богатый кафтан, разразился смехом. В последний раз Амир видел его накануне, когда налетел на Орбалуна.
– Найдется ли хоть один пир на афсал-дина, когда бы ты не осрамился, Орба?
Снова раздался хохот, и Орбалун двинулся с места, таща за собой Харини, словно куклу. Махараджа оглянулся и подмигнул Амиру.
– Дамы и господа! – Голос Орбалуна гулко разнесся по дворцовому залу.
Рани Зариба сошла с помоста, на лице ее отражалось любопытство. Карим-бхай стоял, склонив голову, сложив руки и кивая, в обществе нескольких министров, пользовавшихся прежде его услугами посыльного. Он бросил в сторону Амира невозмутимый взгляд, как если бы был посвящен в заговор, о котором Амир понятия не имел. Но тот-то как раз уже угадал во всех деталях и подробностях, к чему клонится дело. Старик пожал плечами, отделился от компании министров и бочком направился к уставленным яствами столам. По его мнению, пришло время подкрепиться.
– Дамы и господа, – повторил Орбалун, и Амир даже вообразить боялся, чем вся эта затея кончится. – Имею удовольствие представить вам Карима Ахмеда, который с радостью исполнит для вас песню рядом с великой устад Джанака – Девайяни.
Карим-бхай застыл как вкопанный в разгар своего злополучного подхода к пиршественному столу. На лбу у него крупными каплями выступил пот. Амир легко мог представить, что под джиббой у его товарища дело обстоит еще хуже. Непривычную и серьезную на фоне веселящихся гостей фигуру представлял собой Карим-бхай – не столько успевший отпить вино из бокала, сколько расплескавший его. Глаза у него округлились и остановились на перебирающих струны пальцах Девайяни, потом встретились с лучистым взглядом Орбалуна, лихорадочными жестами предлагавшего ему подняться на помост.
Девайяни, годившаяся Карим-бхаю в дочери, закончила песню спиральным крещендо, открыла глаза и посмотрела на Карим-бхая – а тот приближался к ней с видом приговоренного к повешению.
Если происходящее должно было служить для развлечения, то Амир не видел, в чем соль. В глубине души он радовался за Карим-бхая – восседать рядом с великой устад. В Чаше он до конца жизни не устанет рассказывать об этом событии. С другой стороны, если Орбалун намеревался тем самым достичь сегодня на празднике заветной своей цели, Амир никак не мог понять, в чем расчет. Он завертел головой, выглядывая Калей, но та растворилась без следа.
Карим-бхай кое-как взошел на сцену и плюхнулся на расшитый диван рядом с Девайяни и ее ситаром. Все разговоры смолкли, и каждый шаг, который делал Амир в своих новых чаппалах, громом отдавался у него в ушах. Девайяни еще раз провела пальцами по струнам и коротко кивнула Карим-бхаю. Нежная, звучная мелодия вылетела из ситара и поплыла по дворцовому залу. На миг создалось впечатление, что Карим-бхай не более чем зритель, ухитрившийся захватить лучшее место рядом с великой устад. Пальцы Девайяни бегали по ситару, играя с ладами и с легкостью щипая струны, на губах ее появилась улыбка, а голова начала покачиваться в такт музыке.
Затем, к вящему удивлению и гордости Амира, Карим-бхай подхватил мелодию, взяв собственный ритм, и гортанным голосом начал петь.
Все эти годы Амир слушал пение Карим-бхая, пока они валялись на крыше одного из многочисленных чоулов[64] в Чаше или сидя у костра во время празднеств, когда танцуют бабушки. Тот исполнял старинные песни, которым научили его предки, но в Чаше они быстро забывались, сменяясь пьяными песнями на верандах и музыкой на лестницах. Голос Карим-бхая на фоне крика петухов и беспрестанного гомона чашников неизменно звучал надрывно, как если бы пытался вырваться из тягучей рутины жизни в Чаше. Но при всем старании посторонние шумы всегда его одолевали.
Теперь эти оковы спали. В тандеме с издаваемым ситаром нотами, преодолевая постепенно собственные робость и непривычку слышать себя, голос Карим-бхая воспарил. Он исполнял старейшую из песен Ралухи, а точнее, Чаши – «Дуновение шафрановой бури».
Это было волшебно. Даже если дальше все пойдет не так, как надо, Амир знал, что, проходя через Врата и ступая на каменную площадку, он навсегда унесет в себе этот краткий добрый миг.
Впрочем, помимо Девайяни и Орбалуна, лишь немногие лица в толпе выражали хоть какое-то подобие удовольствия и одобрение. Поглощенный музыкой, Амир подмечал, как лбы знатных слушателей хмурятся, а губы недовольно поджимаются. Им не нравилось видеть человека из вратокасты на сцене вместе с устадом, а уж тем более с самой великой устад. Карим-бхай был в их представлении одним из тех, кто несет с рождения карму грехов прежней жизни и кому положено жить в стороне от обычных людей, искупая прошлое трудом и страданиями. Одним из тех, кого нельзя касаться и нельзя дозволять касаний.
– Наслаждаешься минутой славы, да? – произнес голос за спиной у Амира.
Он повернулся и увидел Хасмина, который подошел и встал за ним. Глаза човкидара бегло скользнули по сцене и переместились туда, где стоял Орбалун, держа за руку Харини.
Затем эти двое обменялись взглядом, полным взаимной неприязни. В эти два дня жизнь Хасмина состояла из одних неприятностей. Его заставили брататься с чашниками, его заковывали в цепи пираты, его били по лицу, а теперь ему приходилось смотреть, как Карим-бхай восседает на почетном месте рядом с великой устад и распевает в свое удовольствие. Как долго еще способен Хасмин накапливать это все в себе – до тех пор, пока плотина не прорвется и гнев его, подобно наводнению, не изольется на Амира? Кабира он уже отправил на тропу пряностей, какой еще пакости ожидать?
Амир боялся, что изобретательный Хасмин всегда готов затеять новый, непредсказуемый и еще более злобный подвох. Ничто не остановит его в стремлении сильнее напакостить чашникам. Амиру подумалось, что во многих отношениях лучше уж будет попасться юирсена, чем вернуться в случае неудачи в Ралуху и снова оказаться носителем под ярмом у Хасмина.
– Этому следовало произойти уже давным-давно, – проговорил он вполголоса, поправив воротник курты и отпив глоток вина, а взглядом указав на сцену, где Карим-бхай начинал новую песню.
Лицо Хасмина скривилось в гримасе раздражения, затем озарилось улыбкой.
– Впрочем, такова карма, – сказал он. – Пятьдесят семь человек из вратокасты схвачены и завтра на заре отправятся в Завиток. Заметь, не в окраины, где мы побывали, но в ту его часть, откуда не возвращаются. И возглавит их твой проповедник и первопроходец – Илангован. Приговорены к смертной казни за пиратство. Ха, это звучит слаще, чем корица в этом дворце.
Хасмин был без сознания, когда корабль Мадиры появился из-за Завитка. Он не знает. Вот и пусть пребывает в неведении.
– За что ты нас так сильно ненавидишь?
Амир помнил рассказ Карим-бхая про Хасмина и аппу, но никак не мог взять в толк, какую же злость и обиду должен питать человек, чтобы посвятить всю свою жизнь стремлению причинять страдания другим.
– Ненавижу? – Хасмин хмыкнул. – Нет, это не ненависть. Это реальность Врат пряностей, естественный порядок вещей. Таков уклад, потому что таким предопределили его Уста. Ты просачиваешься через завесу, я – далеко от нее. Так устроена жизнь.
– Ты строишь нас плетью в ряд и гонишь просто потому, что так положено делать?
Амир не мог поверить, что догмы Хасмина так примитивны.
– Я не жду, что ты поймешь. – Хасмин пожал плечами. – Каждый из нас играет свою роль. Мой долг охранять, твой – пробираться ползком через дерьмо и возвращаться, таща специи для нас. Роль махараджи – править. Так заповедано в древних писаниях. Ты по ошибке принимаешь этот порядок за несправедливость, за ущемление. Но кто тут ущемлен? Вот у нас, скажем, есть возможность побывать в других королевствах? Так ведь нет: вам, чашникам, подавай все и сразу!
Амир стиснул зубы, одновременно наблюдая, как Карим-бхай водит рукой над головой, совершая ритмические пассы, а затем переходит к более тихой и мелодичной части песни.
– Не нужно нам все и сразу. Вы сделали нас зависимыми от специй, и вам известно, что мы при любых обстоятельствах будем ходить через Врата. Но вы хотите от нас большего.
– Начать с того, что с тебя и взять-то нечего. Кроме клейма.
Произнося последние слова, Хасмин скривился. У Амира екнуло в груди от закравшейся вдруг мысли. Уже повторно сенапати припомнил Амиру способность посещать какие угодно королевства. Неужели Хасмин… завидует способностям Амира? Благословленному Устами дару проходить через Врата пряностей и преодолевать в мгновение ока немыслимые расстояния – всего лишь переставляя одну ногу перед другой? Нет, в это нельзя поверить. И все же случайная оговорка Хасмина помогла Амиру понять, что у него есть то, о чем Хасмину и другим высокожителям даже мечтать не приходится. Щепотка стремления к той жизни, от которой Амир, сколько себя помнил, хотел сбежать куда подальше.
По крайней мере, к части этой жизни. Лучшей части.
На тарелке у соседа куркума всегда желтее.
Амир подавил улыбку и резко отвернулся.
– Да начинать особо не с чего, – сказал он, сделав резкий вдох. – Но ты тоже ошибаешься. В первую очередь, мы заслуживаем большего. И это наше право. И я это право получу, а ты будешь стоять и смотреть, кака.
Вот опять, тот самый оскал. Всякий раз за последние несколько часов, стоило ему подумать про Черные Бухты, как в голове эпизодами обрисовывалась иная, невероятная возможность.
Это иллюзия, ничего больше.
Амир был раздавлен. Илангована поймали, а теперь и с Харини не представилось даже шанса поговорить. Врата, как все хрупко. Его мечты и надежды всегда висели на тонкой ниточке, готовые пропасть, как кусок тухнущего мяса. И разве это не итог жизни любого чашника?
Хасмин готовился уже в приступе гнева дать Амиру резкую отповедь, но тут в быстрой последовательности произошло несколько событий.
Прежде всего, песня достигла крещендо, и оба, Карим-бхай и Девайяни, впали в транс, навеянный собственным исполнением.