Он опустился рядом со столиком, поднял меня над супницей. Холодное излучение ядовитого металла коснулось моей истерзанной сущности.
– Здоровый джинн в такой могиле может протянуть несколько недель, – сказал Факварл. – А ты в своём нынешнем состоянии вряд ли можешь рассчитывать больше чем на пару часов. Так-с, что там у нас?
И он проворно снял с супницы крышку.
– М-м! Суп из морепродуктов! Замечательно. Ну что ж, прощай, Бартимеус. Будешь умирать – утешайся тем, что рабству джиннов приходит конец. Сегодня мы отомстим за все!
Он разжал пальцы, и ворона с тихим плеском плюхнулась в суп. Факварл помахал на прощание и закрыл крышку. Я остался плавать в непроглядной тьме. Вокруг повсюду было серебро, моя сущность таяла и обгорала.
У меня был только один шанс – один-единственный шанс: дождаться, пока Факварл уйдёт подальше, потом собрать последние силы – и попытаться сбросить крышку. Дело непростое, но выполнимое – если, конечно, Факварл не догадается придавить крышку каким-нибудь кирпичом.
Возиться с кирпичом он не стал. Он придавил крышку целой стеной. Раздался грохот, треск, сильный удар. Супница вокруг меня сплющилась, раздавленная почти в лепёшку упавшей на неё каменной кладкой. Со всех сторон было серебро. Ворона дёргалась, корчилась, но деваться было некуда. Голова у меня закружилась, моя сущность начала закипать, и я почти обрадовался тому, что теряю сознание.
Обожжён и задавлен насмерть в серебряной миске с ухой. Бывает, конечно, смерть и похуже. Но вот так, навскидку, ничего в голову не приходит.
Натаниэль21
Натаниэль смотрел из окна лимузина в ночь, на огни, дома и прохожих. Всё, что проносилось мимо, выглядело слегка размытым: цветная, движущаяся, постоянно меняющаяся масса, которая манила, но, в сущности, ничего не значила. Некоторое время он предоставил своим усталым глазам рассеянно наблюдать за движущимися фигурами, потом, когда машина снизила скорость, приближаясь к перекрёстку, он перевёл взгляд на само стекло и отражение в нём. И снова увидел себя со стороны.
Зрелище было не особо ободряющее. Лицо осунулось от усталости, мокрые волосы, смятый воротничок… Но в глазах все ещё горела искра.
В начале этого дня искры не было. Череда ударов судьбы: сперва унизительные события в Ричмонде, потом угроза его карьере и, наконец, известие о прежнем предательстве Бартимеуса – тяжело сказалась на нём. Тщательно выстроенный образ Джона Мэндрейка, министра информации, блестящего и самоуверенного члена Совета, начал трещать по швам. Но окончательно доконал его утренний разговор с госпожой Лютьенс. Всего несколькими презрительными фразами она вдребезги разнесла броню его общественного положения и вытащила наружу таившегося за ней мальчишку. Этот разговор едва не стал для Натаниэля последней каплей. Потеря самоуважения лишила его почвы под ногами. Остаток дня он провёл, запершись в своих апартаментах, впадая то в бешенство, то в уныние.
Однако две вещи помогли ему удержаться на плаву, не дали утонуть в жалости к себе. Во-первых, на практическом уровне спасательным кругом ему послужил запоздалый доклад Бартимеуса. Сведения о месте проживания Хопкинса предоставили Натаниэлю последний шанс что-то предпринять перед завтрашним судом. Схватив изменника, он ещё может переиграть Фаррар, Мортенсена и прочих своих врагов: Деверокс сменит гнев на милость, и Натаниэль снова станет его фаворитом.
Конечно, успех не был гарантирован, но Натаниэль полагался на могущество джиннов, которых он отправил в отель. И потом, сама возможность действия уже придала ему сил. По спине то и дело прокатывала тёплая волна, заставляя его слегка вздрагивать в салоне машины. Наконец-то он что-то решает, стремится к победе, наконец-то он может стряхнуть с себя апатию последних нескольких лет! Он чувствовал себя почти так же, как в детстве, он трепетал от дерзости собственных замыслов. Такое с ним часто бывало, пока его не задавило политикой и сковывающей ролью Джона Мэндрейка.
Он больше не хотел играть эту роль. Нет, конечно, если судьба будет к нему благосклонна, он для начала позаботится о том, чтобы не стать политическим трупом. Но он давно устал от коллег-министров, его тошнило от их морального разложения, от алчности и себялюбия. Только сегодня, увидев презрение в глазах госпожи Лютьенс и Китти Джонс, он осознал, насколько же ему тошно. Нет-нет, он больше не погрязнет в рутине Совета! Чтобы спасти страну от последствий их дурного управления, требуются решительные действия. Он смотрел в окно, на размазанные силуэты людей на улицах. Простолюдинов необходимо возглавить. Им требуется новый лидер! Человек, способный дать немного покоя и безопасности. Натаниэль подумал о посохе Глэдстоуна, лежащем без дела в подвалах Уайтхолла…
Нет, конечно, он не станет использовать силу – по крайней мере, против простолюдинов. Насчёт этого Китти Джонс была права. Он оглянулся – девушка сидела рядом, в приятной близости к нему, и удивительно спокойно смотрела в ночь.
Это и была вторая причина того, что к нему вернулись силы и в душе вспыхнула искра надежды. Натаниэль был очень рад, что нашёл Китти. Да, волосы у неё были короче, чем раньше, но язычок оставался все таким же острым. В их споре у трактира она срезала его доводы, точно ножом, постоянно пристыжая его своей страстной убеждённостью. Однако – и это было самое странное – Натаниэль обнаружил, что ему отчаянно хочется продолжить этот разговор.
И не в последнюю очередь потому – тут его лицо омрачилось, – что Китти, похоже, знала о Бартимеусе куда больше, чем он мог предполагать. Очень, очень странно… Но это можно будет выяснить не спеша, после пьесы и после того, как джинны возвратятся с победой – если, конечно, повезёт. Возможно, Бартимеус сам кое-что расскажет. Что Натаниэль собирался делать с Китти потом – он, честно говоря, и сам не знал.
Из задумчивости Натаниэля вывел голос шофёра.
– Мы почти на месте, сэр.
– Хорошо. Долго ли мы ехали?
– Двенадцать минут, сэр. Пришлось крюка дать. Центр города все ещё перекрыт, в парках идут демонстрации. И полицейских на улицах много.
– Если повезёт, начало представления мы пропустим.
Китти Джонс заговорила – впервые за всё время пути. Натаниэль, как и прежде, был поражён её самообладанием.
– И что же это за пьеса, на которой я вынуждена буду присутствовать?
– Премьера Мейкписа, – вздохнул Натаниэль.
– Это тот самый, что «Лебедей Аравии» сочинил?
– Боюсь, что тот самый. Премьер-министр – страстный его поклонник, а потому каждый волшебник в правительстве, от членов Совета до третьего секретаря, вынужден присутствовать на премьере под страхом впасть в немилость. Так что это дело первостепенной важности.
Китти нахмурилась.
– Как! Сейчас, когда идёт война и народ на улицах бунтует?
– Даже сейчас. У меня тоже сегодня важное дело, но я вынужден отложить его до тех пор, пока не опустят занавес. От души надеюсь, что там будут антракты!
Натаниэль нащупал за пазухой гадательное зеркало – он намеревался в антрактах проверять, как дела у его джиннов.
Выехали на Шафтсбери-авеню, узкую кривую улочку, застроенную ресторанами, барами и театрами – многие из них были новенькими железобетонными зданиями, возведёнными в рамках правительственной программы по борьбе с трущобами. Названия заведений сияли розовыми, жёлтыми, лиловыми, алыми светящимися неоновыми трубками – нововведение, недавно заимствованное в Японии. На тротуарах кишели толпы мелких волшебников и привилегированных простолюдинов, за которыми бдительно наблюдали наряды ночной полиции. Натаниэль всматривался в поисках признаков общественного беспорядка, но толпа выглядела вполне спокойной.
Лимузин замедлил ход и въехал на огороженное канатами пространство под золочёным навесом. За ограждением стояла полиция и волшебники из госбезопасности в чёрных пальто. Между ними торчали несколько фотографов с камерами на штативах. Фасад театра весь был залит светом, от мостовой к дверям вела великолепная красная ковровая дорожка.
На ковре, отчаянно размахивая руками, топтался невысокий кругленький джентльмен. Когда машина остановилась, Квентин Мейкпис подпрыгнул, бросился к машине и распахнул ближайшую дверцу.
– Мэндрейк! Наконец-то вы здесь! Нельзя терять ни секунды!
– Извините, Квентин. Беспорядки на улицах…
С тех пор как Натаниэль стал свидетелем сомнительного эксперимента драматурга с простолюдином, он относился к нему крайне неприязненно. Этот человек мерзок, от него надо избавиться. Ладно, всему своё время.
– Знаю, знаю. Идёмте же, идёмте скорее! Мне через три минуты надо быть на сцене! Вход в зал уже закрыт, но я приберёг для вас местечко в моей личной ложе. Да-да, и для вашей подружки тоже. Она куда милее, чем вы или я, – мы будем купаться в лучах её прелести! Ну-ка, быстрей-быстрей! Две минуты, время пошло!
И так, подталкивая, понукая и размахивая руками, мистер Мейкпис вытащил Натаниэля с Китти из машины и провёл по ковровой дорожке к дверям театра. Яркий свет в фойе заставил их зажмуриться. Им пришлось отпихивать назойливых капельдинеров, наперебой предлагающих подушечки и подносы с искрящимся вином. Стены были обклеены афишами премьерного спектакля. На большей части афиш красовался сам Квентин Мейкпис в разных видах – улыбающийся, подмигивающий или погруженный в глубокую задумчивость. Мейкпис остановился у подножия узкой лестницы.
– Вам туда! Моя личная ложа наверху. Я сейчас к вам присоединюсь. Пожелайте мне удачи!
И смылся, точно мелкий вихрь напомаженных волос, ослепительных зубов и сверкающих глаз.
Натаниэль с Китти поднялись по лестнице. Наверху оказалась задёрнутая портьера. Миновав её, они очутились в небольшом помещении, изобилующем атласными драпировками. У невысоких перил стояли три изящных кресла, за перилами, внизу, лежала сцена, полускрытая плотным занавесом, оркестровая яма и море партера, заполненное крошечными шевелящимися головами. Свет был притушен. Толпа шумела, как ветер в лесу, из глубин оркестровой ямы неслись нестройные звуки инструментов.