«Снится ему теплое утро летом, но не будни, а праздник... Такое же теплое, чистое утро! Во дворе, где солнышко целуется с золотой соломкой, резвятся поросятки рябенькие и черненькие, словно жучки, и пестренькие да оранжево-коричневые — все с гладенькой шерсткой, с маленькими, детски чистыми рыльцами. Веселятся, хватают соломку. Пискнут, взбрыкнут, ухватят клочок зубами, и виль-виль во все стороны, круть-круть коротенькими закрученными хвостиками. Похрюкивает матка их в сарайчике, зовет к себе, а им хочется бегать на солнышке. «Гули-гули-гули...» — слышно под соломенной крышей голубиное бормотание. Детей своих ласкают голуби, на волю их кличут, летать их учат. То в сарай, то из сарая да на хату, на крышу порхают голуби, все воркуют-бормочут: и в голубятне, и на крыше на солнышке. Воркуют и моются, носок об носок точат-острят, целуются-милуются, перышки слабенькие выбрасывают. Голубь за голубкой ласково гоняется, раздувается — дуется и угрожает: вурр-вурр... Поурчит и снова сладостно заворкует, нежно и томно — сам сизый, головка золоченая. Разрезают чистую, легкую синюю бездну ласточки, выделывая неожиданные повороты и петли. Вдруг ныряют вниз, а потом стрелой бросаются в сторону и снова вверх. Взмахивают острыми, будто шило, крылышками или распускают их и быстро плывут, словно сами не знают, куда еще бросятся. Устанут, сядут на коньке крыши и щебечут белогрудые щебетуньи, верткие, быстрые певуньи-ласточки: «На море была, за морем была, не видывала такого мальца Хомца: спит-спит да подсви-и-истывает...»
Лирически-очерковая «Зеленая молния» Сипакова — произведение сильного самостоятельного поэтического и одновременно очень реалистического таланта. Но разве не угадана, не предсказана и «Зеленая молния» сибирскими зарисовками М. Горецкого?
Что касается «документализма» Горецкого, столь созвучного нашей современной прозе, об этом будет речь при рассмотрении «Виленских коммунаров», «Комаровской хроники».
Чем можно объяснить такое необычно широкое созвучие творчества Горецкого прозе позднейшей?
Прежде всего, наверное, стилистической многогранностью прозы самого Горецкого. Смелым новаторством, а кое-где и экспериментаторством — решительным выходом к неизведанным еще белорусской прозой той поры путям-дорогам развития.
Отчего и откуда та многогранность и то экспериментаторство?
Остановимся вкратце на этом вопросе.
С Якуба Коласа да с Максима Горецкого проза наша начала приобретать качество, которое стало метой ее надолго — и в наше время также. Кузьма Чорный закрепил его, то качество, а проза 60-х и 70-х годов (в произведениях И. Мележа, Я. Брыля, В. Быкова, И. Науменко, М. Стрельцова, И. Чигринова, В. Адамчика, А. Кудравца, Я. Сипакова, А. Жука и других) именно этим качеством, особенностью и созвучна всесоюзной.
Мы имеем в виду богатство стилевой палитры, которое характеризует белорусскую прозу.
Опыт современной украинской прозы, с ее устойчивой поэтически-фольклорной интонацией, помогает понять, что действительная стилевая многогранность, однако, не приходит сама собой. Если она не закрепилась в свое время, к ней сегодня приходится прорываться сквозь традиционно-поэтический, возвышенный пафос, столь богатый, яркий, но со временем ставший как бы обязательным — это и наблюдается сегодня в творчестве как замечательнейших старейших украинских прозаиков, так и в произведениях младших (особенно) [19].
Наша проза вроде бы тоже начинала с этого — с преимущественно поэтической интонации в прозе. Однако вместе с тем — с бытового, по-народному, «по-бурлескному» грубоватого анекдота. После заявил себя все сильнее серьезный психологизм. И наконец — современная эпичность психологической прозы.
Богушевич — Бядуля— Ядвигин Ш.— Колас — Горецкий, а затем молодняковская проза 20-х гг. и как продолжение-отрицание ее — романы К. Чорного... Каждый из названных прозаиков, а также писатели 20—30-х годов (М. Зарецкий, М. Лыньков, П. Головач, Т. Гартный, К. Крапива, Э. Самуйленок и др.) вносили нечто очень свое в белорусскую прозу, но это «свое» включено было и в какой-то общий стилевой поток, тенденцию — идейно-стилевую, жанрово-стилевую. Каждый выражал, более или менее, определенную тенденцию.
Был период, когда казалось, что вот-вот воцарится одна, главная стилевая линия — надолго, едва ли не «навсегда». Но этого не произошло в свое время.
Не стала господствующей у нас поэтически-фольклорная традиция, как это случилось (и в свое время очень на пользу это было) в украинской прозе.
Может, недостало нашим национально-выраженных ярких красок, которые очаровали бы всех?
Но разве можем мы «пожаловаться» на свой фольклор, даже думать, что недоставало ему красок, яркости? Знаем, как высоко оценивали и оценивают его исследователи, русские, польские! Его красок, соков достало и на то, чтобы обогатить, усилить талант многих не только белорусских, а и русских, и польских прозаиков и поэтов — Сырокомли, Мицкевича, Ожешко, Куприна и др.
И все-таки факт остается фактом: недостало если не красок, то голоса. А может — резонации.
Так будет точнее. Именно резонации — широкой, далекой — и не было в первое время. В границах самой Белоруссии. (Чего не скажешь об Украине той поры.) А тем более — во всероссийском масштабе.
И не было у нас, а точнее, не нашлось для нас Гоголя, который помог украинской прозе «срезонировать» на целую Россию, на всероссийского читателя.
В 1914 году в статье «Мысли и размышления» М. Горецкий, говоря о литературной современности, такую мысль «забросил вперед»:
«Ждут люди белорусского Гоголя... Не пришел еще? А может, придет? Может...
Но он еще не пришел, а Беларусь взошла на свою настоящую дорогу, и я жду не белорусского Гоголя, а белоруса-Гоголя, как Тараса Шевченко, которого и станут лучшие российские поэты переводить на российский язык, и будет он говорить и на всех человеческих языках»
В свое время «белорусский Гоголь» не пришел — то «за белорусов» не осуществил «гоголевскую часть» их дела,— теперь, в новых условиях, уже сама белорусская литература должна будет то проделать, выполнить...
Думается нам, что именно это имеет в виду М. Горецкий, когда говорит, что нам необходим теперь уже «белорус-Гоголь».
В отличие от украинских прозаиков не могло, кажется, быть у наших первых прозаиков сильного ощущения, веры, что национальный колорит, что краски белорусские, характеры, типы — все это способно вызвать достаточную встречную волну интереса, а тем более восхищения, с каким после гоголевских «Вечеров» и «Тараса Бульбы» встречались украинские «типажи», «мотивы» и т.д. Даже для всероссийского читателя украинская литература после Гоголя стала «знакомой незнакомкой».
У нас такого не было. И поэтому прозе белорусской довелось искать немного иное направление, выбирать путь немного посложнее (но он неожиданно оказался в чем-то и короче). Не пренебрегая фольклором, всеми национальными стихиями (характерами, типажом, языком и т.д.), но обязательно разыскивая и еще нечто — всегда современные краски, и грани, и глубины.
Можно, наверно, утверждать, что современная украинская проза в стилевом отношении немного задержалась, забуксовала в своем развитии на той стадии, ноте, которая когда-то вызвала встречную волну восхищения, интереса [20]. Потому что была открытием еще одной национальной краски для целого мира. И потому что действительно было на чем задержаться!
Нам же не на чем было особенно долго задерживаться, и белорусская проза все время рвалась вперед самой себя. И достигла нынешней стилевой разветвленности, многогранности, раскованности.
Однако и это качество, достигнутое нашей прозой, не абсолютно. Если начать только эксплуатировать его, не разыскивая с той же интенсивностью новые пути и возможности, «многогранность», «разветвленноеть» тоже может стать мнимой, лишь имитацией.
Но мы уже далеко ушли от Горецкого.
Вместе с Якубом Коласом Максим Горецкий особенно много сделал, чтобы молодая белорусская проза проложила свою тропу к тому «большаку», на котором — всемирное движение литератур, и чтобы смогла она взойти, подняться на ту центральную «магистраль».
Есть много общего в таланте Горецкого с Коласом. Как раз в смысле многогранности их прозы.
Я. Колас и лирик в прозе, если к этому вынуждает настроение вещи, но он же и по-народному грубоватый бытописатель — примеров в его ранней прозе достаточно.
И вдруг — «Молодой дубок», где уже современный, «серьезный» психологический анализ. А если нужно — и потребность такая возникает часто у Я. Коласа, — перед нами мудрый в своей простоте философ («Сказки жизни»).
И в то же время Колас-прозаик един во всех произведениях. Да только не одноцветно един. Единство синтеза — вот о чем речь. Самый «простой» и «естественный» цвет — дневной свет, на самом деле является синтезом, единством богатого спектра самых разных цветов.
Максим Горецкий начал с тем же стремлением к многокрасочности. В этом был его талант. Однако значили что-то и требования, которые сами исторические условия предъявили развитию белорусской прозы.
О чем мы говорили выше.
Безусловно, ощущается в произведениях М. Горецкого и это — сознательная попытка выполнять хотя бы часть работы того «белоруса-Гоголя», о котором грустил М. Горецкий в статье за 1914 г. «Мысли и размышления». («А белорусы никого не имеют, пусть у них будет хоть Янка Купала!» —сказано это Купалой было не только о себе и не только от своего имени.)
И мы находим «белоруса-Гоголя» в произведениях М. Горецкого. Особенно в ранних его произведениях 1912—1914 гг.
«Пришла пора Янке помирать, а не покидает душа тело за колдовство его. Муки непомерные, страхи великие...
На крыше: «Скреб-скреб...» Скребется, словно кот неугомонный-вороватый... Лезет, разгребает солому...
Непрестанно скребется когтями, беспрерывно грызет острыми зубами, резцами-шильцами...
— Стреляйте из моего дедовского заклятого ружья по крыше,— хрипит колдун.