Боятся, все боятся, откуда страх этот великий во тьме ночной берется?
— Потерпите, вот патрон...— сказал, а изо рта черногнилый зуб... нет, не зуб — уголек выхватил! Дает сыну Василю.
Оцепенел Василь, взял зуб и от нестерпимой боли вскрикнул: как огнем ожег руку тот уголек.. Пальцы к почернели и задымились...
Ухватил Янка сына за руку, стал шептать над ней, подул, пофукал, вложил уголек ему в руку. Не жжется теперь...
— Не пугайся, Василь! Заряди старое ружье и стрельни по крыше в него, того... Тогда не буду по ночам приходить детей твоих грызть... Слышишь? — захрипел зло, по-сатанински.
Выбежал Василь во двор, ночь темная, ни звездочки на небе далеком, только тучи черные плывут, как горы огромные, зловещие, как таинственная гурьба великанов-пугал...
Зарядил Василь ружье, прицелился в самый конек крыши, сказал или подумал: «Помоги, госп...»
Рвануло ружье, ахнуло, ухнуло, посыпались искры из глаз, захохотал на крыше...»
Конечно, даже молодой еще в то время автор не мог видеть свою задачу всего только в том, чтобы «по-белорусски» повторить Гоголя, его «Страшную месть» или «Вия». Нет, он стремился своим голосом, своим талантом и на белорусском фольклорно-бытовом материале выполнить хотя бы часть той работы, которую, как считал, Гоголь проделал в отношении украинской прозы. Задача, цель Горецкого в его «гоголевских» рассказах: придать как можно более сильный резонанс «белорусским мотивам».
С помощью чего? Самая буйная, безудержная фантазия вокруг легенд, местных и не местных, фольклорных, бытовых и т.д.— вот в чем видел ключ к успеху М. Горецкий, когда писал те рассказы.
«Страшная песня музыканта», «Панская сука», «Присяга» да и большинство рассказов, которые вошли потом в сборник «Перед рассветом», написаны, как нам кажется, именно с той же сверхзадачей — «резонировать» белорусскую прозу на самого широкого читателя, позвав на помощь саму историю. Но не столько даже историю, сколько народные легенды, были-небыли и безудержную фантазию.
«Было это при крепостном праве.
Был у того пана, злого и крутого нравом пана Достоевского, молодой музыкант.
Звали его — Артем Скоморох».
«...Играть паренек умел так, что отца и деда превзошел».
«...И вот однажды привез пан Достоевский из Варшавы новую любовницу-полячку».
«А та полячка возьми и влюбись в нашего музыканта.
Приметила простого парня».
Не трудно выделить в этом рассказе моменты, которые вызывают в памяти нашей гоголевский рассказ «Вий». Особенно когда пан посылает музыканта играть над отравленной им из ревности полячкой.
«Пошли даже слухи, будто полячка была колдуньей, старой краковской ведьмой, которая превратилась в красивую панскую любовницу, чтобы погубить славного музыканта.
...Подошел он к гробу, помолился за спасение ее души и взялся настраивать свою старую скрипку»
И все же если это и Гоголь в чем-то, то именно «белорус Гоголь».
На каждом шагу, в каждой фразе вы это почувствуете.
О вроде бы ведьме вдруг скажет: «...и у панской полюбовницы есть человеческое сердце, и она ведь на своем хлебе — человек».
Или о том же музыканте!
«Но вот кончил музыкант молиться, немного помолчал и заиграл что-то другое. Трудно было сразу сообразить, о чем говорит его скрипка, но слышалось что-то знакомое, давно известное, давно пережитое. Будто лес там шумит, будто метель в поле гудит, опять же будто жнеи поют. Заиграл, значит, музыкант об обыкновенной жизни человека. Кашель бьет старого деда, говор какой-то людской, будто ссора бабская, плач детей... И такой отчетливый, не важно, что музыка, будто в самом деле больной или голодный ребенок заходится от плача. Так плачет, так плачет, что вынести невозможно, хочется бежать к нему, успокоить. И слышно, как мать успокаивает: «А-а, а-а, маленький! а-а, а-а, бедненький!» Утихает дите, колышет его мать, поскрипывает зыбка всю ноченьку, скрипит и скрипит, будто совсем рядом с тобой, не важно, что это только скрипка поет под пальцами музыканта. Обычные песни играл музыкант, но слушал бы его, слушал бесконечно.
Не плачь, мой маленький,
А цыц, мой родненький.
Видишь, войт там идет,
На папку, на мамку он плетку несет,
Та плетка из кожи свита,
На той да на плетке слезки политы...
И долго еще играл музыкант о своей недоле.
И так, песня за песней, всю жизнь свою сыграл».
Народно-белорусская традиция слышна и в той особенной вере, что талант музыканта — святой и, может быть, самый высокий на земле:
«Конечно, чертям нет покоя от хорошего музыканта, потому что он своей хорошей музыкой делает людей лучшими, поворачивает их к добрым мыслям».
К сборнику «Перед утром» писатель написал своеобразное предисловие — «увертюру», чтобы объединить в одно рассказы разных лет (от 1916 г. до 1926 г.).
«Долгими зимними рассветами слышал я, а позже, когда выбился в мир, где посветлее, описал, как мучили паны нашу бедную тетку Татьяну за какую-то заморскую сучку; как сготовил им кота вместо зайца малодушный дядька-повар; как боялся господней кары за свой высокочеловеческий поступок темный дядька Тарас; как тогда и высоко образованные люди, старые профессоры, наравне с темными и неучеными, склоняли в трудные времена головы перед неизведанными силами природы; как сходили с ума, хотя и мало ученые, но уже маловерные и несчастливые деревенские интеллигенты, «безумные учителя», за свои прекрасные, но пустые и темные поиски вечного начала; и как замечательные одиночки, песняры-музыканты нашего народа, в те черные времена болью своего сердца играли страшные песни подневольных пророков свободы».
Все это — только одна краска среди прочих на палитре М. Горецкого. И хотя он за Гоголем в чем-то идет, но краска очень уж белорусская. Мы уже отмечали это.
«Смех сквозь слезы» — это было Горецкому очень близко. (Вспомним «шутливого Писаревича» и «Тихое течение», о котором речь еще пойдет ниже.)
Но у Горецкого, даже у раннего, там, где он пытается писать свои «Вечера...», даже там смеха не сказать чтобы много, зато боли, страдания!..
Возможно, и потому также не мог он долго останавливаться на какой-то одной задаче и даже «сверхзадаче», а искал, двигался и в других направлениях. Чтобы высказать с наибольшей полнотой своей то, что болит
Мы уже говорили, как искал он у автора «Братьев Карамазовых» помощи, чтобы выразить, чтобы показать и даже сформулировать загадку национального характера белоруса («Антон», «Безумный учитель).
И как помог ему Толстой увидеть империалистическую войну без романтических, розовых очков, как подготовила его к углублению в собственные переживания толстовская «диалектика души».
И как Чехов, Горький помогли молодому писателю молодой прозы понять, оценить эстетический «вес» повседневной действительности, «тихого течения» жизни, в которой таятся молнии.
А еще — Бунин, который так поражал Горецкого недостижимой точностью и пластичностью письма, заставлял грустить и мечтать: вот нам бы так, вот таким бы белорусским языком писать!
Обо всем этом речь уже шла. Здесь мы о другом: о внутренней готовности, способности писателя (и литературы) дышать воздухом больших литератур, легко, естественно воспринимать все, чем может тебя и твою литературу обогатить, оставаясь самим собой в главном.
Речь шла, ведется о способности многое переваривать, переплавлять в своей личности — творческой, в своей литературе — национальной.
Читая М. Горецкого, произведение за произведением, удивляешься не тому, что угадаешь в каких-то рассказах, или образах, или мотивах мировую литературную культуру. Хотя в тех условиях, в те времена да для белорусского автора — это тоже многое значило и не давалось само собою.
Но не сегодня этому удивляться.
Чему можно удивляться и сегодня, всегда, так это легкости, простоте, естественности, с которой писатель этот, произведения его «дышат» воздухом мировой культуры. Так и видишь, что «всей кожей» они дышат, широко захватывают кислород высокой человековедческой культуры.
Когда мы говорим о многокрасочности и многогранности творчества М. Горецкого, речь не может не затронуть и саму личность творца. Ибо в нем самом должна быть та культура чувств, мыслей, та естественная правдивость, органичность. Поскольку стиль — это человек!
Есть все же нечто феноменальное в этой личности, в этом человеке — в Максиме Горецком.
Проще, когда даже думаешь о М. Богдановиче. Культуру письма богдановическую можно как-то объяснить, ну, хотя бы средой, в которой жил, из которой вышел поэт (ведь до самого Горького семейные знакомства Богдановичей достигали!).
А с другой стороны — Колас: весь он из деревни и с деревней — на всю жизнь. Хотя и учитель, а потом даже академик.
Очень они разные, эти два классика белорусской литературы — Богданович и Колас!
Кажется, невозможно их примирить в одной личности, в одном таланте.
Оказывается, можно представить и такое: ибо есть Максим Горецкий.
«Что-то богдановическое» и «что-то коласовское» в творчестве, в таланте М. Горецкого, на удивление, органически дополняет друг друга.
Феноменально не то, что две такие вершины способны совместиться в этом таланте, а что двух как раз и нет. Есть одна. В одну вершину слилось, совпало то, чем силен Богданович и чем силен Колас, и вершина эта — Максим Горецкий.
О таланте его говорилось уже много. Несколько замечаний о личности, без которых здесь тоже не обойтись. Произведения, творческий и жизненный путь писателя, письма М. Горецкого из Вятки, «Комаровская хроника», письма Леонида Горецкого с фронта, воспоминания близких и писателей, которые знали М. Горецкого,— из всего встает образ Максима Горецкого-человека.
(Был соблазн с большой буквы написать — Человека! Но не соотносится с обликом и с творчеством М. Горецкого даже такое выделение, даже подобное приподнимание его над обликом и судьбой его «комаровцев».)