Интеллигент в первом поколении... Не об одном только М. Горецком это скажешь. Руками именно таких интеллигентов совсем недавно более всего и творилась белорусская литература. Да и в наше время — то же.
Видятся нам два отчетливых, характерных типа интеллигента в первом поколении. (А между теми отчетливыми — еще бесчисленное множество оттенков и «смесей».)
Иногда все же побеждает мужицкая страсть «выбиться в люди», иметь то, что имели вчера другие, чему завидовал. А чему, кому наиболее мог завидовать мужик или его сын? Одним словом, панские повадки панский гонор, власть над другими, вообще карьера благосостояние, сытость на полную глотку — то, что так ненавидел М. Горецкий в некоторых «интеллигентах в первом поколении» и с чем сознательно боролся в самом себе, когда ему казалось, что можно «сопсеть». Даже о самоубийстве мысли приходили — в такие минуты...
Однако есть и другая мужицкая «жадность» — второй тип интеллигента в первом поколении.
Стремление к труду, не жалея своих сил и времени, на пользу тому люду, который «послал вперед», «наверх подсадил», стремление к культуре и духовным сокровищам, которых отцы и деды были лишены. И готовность, радость — отдать людям свои «сокровища», все, какие есть, «врата сокровищницы» держать открытыми.
Личность Максима Горецкого — довольно редкий случай, когда лучшие черты крестьянина и интеллигента слились чисто, незамутнено.
***
Из всех повестей М. Горецкого, пожалуй, самая законченная и «доведенная до лада» — «Тихое течение». Первый вариант ее (1917—1918 гг.) имел название «За что?» и печатался в мае 1918 года в «Известиях Смоленского Совета». Затем, когда жил в Вильно, М. Горецкий печатал отдельные отрывки в западнобелорусской печати. В 1926 и в 1930 годах повесть выходит отдельными изданиями.
В других повестях М. Горецкого мы находим иные исключительные качества и черты, которые тоже выделяют произведения те, в том или другом отношении. Но ощущение наибольшей завершенности, жанрово-стилевой законченности оставляет как раз «Тихое течение».
Нет, все же хочется добавить: рядом с военной хроникой «На империалистической войне». Потому что и это произведение вполне завершено и закончено (в границах своего жанра, стиля). Разница тем не менее есть.
Записки «На империалистической войне» автор считал хотя и самостоятельным произведением, однако все же также и «материалом» к чему-то более масштабному (к будущей «Комаровской хронике»).
«Тихое течение» — единственный, кажется, пример завершенного, законченного во всех отношениях произведения (крупного), которое имеется в наследии М. Горецкого. Завершенность которого — качество не только объективно-художественное, но и субъективно-авторское.
Можно сказать: была бы объективная художественная завершенность, а что думал, считал автор, так это не всегда самый точный критерий.
Однако для нас здесь важно понимание, оценка, отношение и авторское, потому что речь пойдет о стилевых тенденциях, возможностях прозы М. Горецкого —· как раз о том, к чему сам автор стремился.
Обобщенно «формулу» этого авторского стремления можно подать так: как можно ближе к самим фактам, к реальным событиям, воспоминаниям, к фактической, «документальной» правде и как можно выше в смысле культуры восприятия, изображения, отражения всего этого.
Вся задача, вся сложность в том, чтобы встретились этот «низ» и «верх» не как вода и масло, чтобы не плавало одно да по верху другого, а чтобы возник органический стилевой синтез.
А слиться, переплавиться то и другое может только в личности, в таланте самого художника: другая «реторта» не изобретена.
Правда, значение имеет в подобном случае и общее состояние национальной литературы, ее уровень, ее тенденция и возможности.
М. Горецкий писал в годы, когда молодая проза вполне естественно стремилась иметь «свой рассказ», «белорусскую повесть», «белорусский роман». К этому тянулись как к национально-литературному самоутверждению. Даже тогда, даже там, где еще нечего было особенно синтезировать в повесть, в роман.
Сложность и трудность этого нового дела — рождение белорусской повести — обнаружилось в самой истории создания «Меланхолии».
Сначала (1916—1916 гг.) был замысел романа («Крест»). Затем пишутся отдельные рассказы-главы, зарисовки-главы, которые позднее были стянуты в одно лирическим чувством, настроением, но именно «стянуты».
Всеобщее, всей литературы, стремление к своей повести, к национальному роману подтолкнуло М. Горецкого и к написанию в 1918—1919 гг. повести «Две души», в которой он, кажется, пошел даже против собственного таланта и опыта: пишет сюжетно-романтическую историю, отрываясь от того, без чего позже (да и раньше) и шагу не делал — от живой действительности и правды, как в большом, так и в малом.
...«На империалистической войне». Здесь не было, не ощущалось этого всепобеждающего желания дать обязательно повесть, обязательно роман. Материал сам по себе оказался таким самостоятельно значимым, эстетически весомым, что автор дал ему возможность и «право» разлиться так, как вынуждала внутренняя «тяжесть» и движение того материала — в документально-художественные записи. Правда, с таким далеким расчетом, что вернется еще к записям и сделает из них, в границах «Комаровской хроники», нечто «более литературное».
В «Тихом течении» счастливо сошлись общая тенденция к белорусской повести, роману и личный поиск и шаги в том же направлении. Такие произведения, особенно гармоничные во всех своих частях и компонентах, часто появляются, пишутся с неожиданной легкостью и как что-то для автора не самое главное, а как бы «между прочим». Потому что обычно пишутся они «после» и «в результате»: уже много человек сказал о белорусской деревне, о войне, кажется, почти все, что мог и хотел. А вот это — какой-то факт, событие, человеческое лицо — еще щемит в памяти, ждет своей очереди...
Можно уже и об этом!
Например, о судьбе Панаски Нажинского, тоже из Богатьковки: совсем мальчонку, из-за ошибки в церковных книгах, забрали на войну и убили.
Факт местный, богатьковский, щемяще перекликался со стихотворением Павлюка Багрима, которое М. Горецкий знал, о котором писал впоследствии в «Истории белорусской литературы» [21].
Написал много о деревне, о войне, от многого уже освободился, что раньше, густое, тягучее, вроде бы даже мешало, тормозило, как бы связывало тебя в каждом движении — теперь, после всего, можно двигаться скорее, стремительнее, работать «виртуозно»: класть кирпич к кирпичу, хватая их, будто с воздуха, готовенькие, звонкие, емкие [22].
«Тихое течение» никоим образом не старается быть обязательно повестью (как «Меланхолия»), быть обязательно «сюжетом» (как «Две души»). Не было «задачи» обязательно писать «белорусскую повесть», была только необходимость писать, рассказать «об этом». Получилась повесть — тем лучше! Родилась девочка — тем лучше, а я и хотела родиться девочкой!
Радостно-уверенный стиль его, «Тихого течения» — хотя повествуется, кажется, совсем не о радостном.
Однако за внутренним содержанием, настроением повести, идущим от жизни, мы ощущаем еще и это настроение: радость, легкость движений мастера, которому впервые так «просто» дается это — большое полотно. Все так легко идет в руки, само, кажется, кладется, как надо, и так плотно, будто слово само притягивается на нужное место!
«Последние годы все меньше собирается народа, тише гудит дуда и тише голосят дудки-посвистели (так здесь называются двойные жалейки); не так сильно и не так старательно поют слепые нищие про того божьего угодника Лазаря и только для вида угрожающ! адским пламенем грешным людям»
«Все лето, лишь только святой праздник, ходили к князю асмоловцы, чтобы добром уговориться о несправедливых обрезах и выпросить послабление на пашню и ургу, заливной луг... «Погодите,— ласково отвечал им князь, любуясь новеньким, привезенным из чужих краев ружьем или залезая с тем чужеземцем в длинные дрожки и тараторя с ним на чужом языке (а выездные кони бьют копытами и не стоят на месте),— погодите...»
«А те асмоловцы возят и возят Князев спирт, все больше и больше нелюдимеют и уходят в себя. Ай, бог с ним, с миром, суматошным и непонятным».
«Забрался тогда «пророк» на гумно — лететь на небо — и сполз, дурак дураком. Взяла полиция и его и еще многих» .
Чувствуете, как густо, плотно, «в несколько рядов» кладутся слова, весомые, словно намокшее дерево, от мыслей о родном и «забытом» крае, и как одновременно легко несет их, слова те, общее приподнятое настроение.
Что же это за настроение и стиль, неожиданно приподнятый, чем он рожден, что в себе таит?
Уж не из такого ли ощущения он, не такой ли авторский голос в нем звучит: я расскажу вам о нашем крае, ведь вы, конечно, читали, знаете о других, близких и далеких, землях и народах. Слышали, конечно, про «украинскую ночь», про «парубків», «жінок» диканьских! А я вам расскажу о своем Асмолове, о «бедняге Днепре» — белорусском. Ведь я его, край этот, люблю не меньше, чем иные свой, и хотел бы, чтобы и вам не скучно было. Постараюсь, вспомню какие-то красивые истории, чтобы удержать внимание ваше...
Действительно, было, очень много происходило вокруг Асмолова: «притулилось то Асмолово к великому некогда пути из Великого княжества Литовского в Московию».
«Да только мелеет и ослабел старик-бедняга Днепро... Заглох совсем великий древний путь... Потихоньку разваливается, за речкой, на горочке, окруженный липами и кленами, старинный облупленный дворец взбалмошных князей Кондыб-Лугвеничей...»
Нет, не получается, не получится легенда, былина, потому что «забытый» он, этот край!
Тогда, может, деревня порадует чем-нибудь: заиграют краски, звуки, возрадуется глаз, душа читателя.
Так и кажется: набирает повествователь на всю грудь воздуха, чтобы начать вести возвышенный, пафосный, веселый хоровод смешно-радостных деревенских историй. И интонацию для этого «гоголевскую» берет, начинает ею: