Любил детей. Сколько их в его произведениях! Хо-юмочка из «Тихого течения», дети Жабона из «Антона», девочка в «Шутнике Писаревиче», мальчик во «Вкусном зайце», беспризорный в «Маленьком путешественнике», дети в «Меланхолии», «Комаровской хронике» и др. Детей жалел, присматривался к ним, любил поговорить, угощать.
...В Минске на Госпитальной был отец еще очень шутливым. Когда приводил в порядок окна, которые выходили на улицу, подвязывал мамин фартук и завязывал на голове под подбородок ее платок в крупные красные цветы. Пусть люди думают, что это молодая женщина! Я и Леня катались со смеху, глядя на него.
...Как-то вошел с книжкой (журналом) в руке, читая вслух из «Песни о Гайавате» Лонгфелло... Позже учил, что надо делать, чтобы голос стал точно как у старушки. Нужно было, читая, песню передать — пел.
В 1928 г. 2/Х отец был назначен ученым специалистом Института научного языка Инбелкульта. В январе 1929 г. после реорганизации Инбелкульта в Белорусскую Академию наук оставили его на той же должности.
В 1928 г. вышла его книжка «Молодняк» за пять лет. 1928—1928». О «Народных песнях» я вспоминала.
...Собирал материал для «Комаровской хроники». Каждое лето один или с семьей ездил в М. Богатьковку к родителям, которые жили с семьей дядьки нашего Порфирия. На другой улице той же деревни жил старший его брат Иван с женой и шестью детьми (умер в 1939 г. в Ленинграде)».
«...Все свое свободное время,— вспоминает о том же и Гаврила Иванович Горецкий,— которого мало оставалось после служебных занятий и литературоведческой работы, Максим посвятил собиранию материала к «Комаровской хронике» и «Виленским коммунарам». В качестве первоисточников были устные воспоминания родных, воспоминания стариков-богатьковцев, истории многих дворов-родов Богатьковки, наиболее значительные события в Темнолесье, многочисленные письма за многие годы, собственные воспоминания. Максим записал эти материалы в несколько толстых тетрадей, в хронологическом порядке» [25].
«Обрабатывал свои дневниковые записи военных лет для издания в 1926 г. книжки «На империалистической войне» и другие рукописи. Продолжал записывать воспоминания своих матери и отца о прошлом. Из Вильно, с войны, привез небольшой продолговатый сундучок немного более полметра длины, сантиметров 35 ширины и полметра высоты, обитый серого цвета материалом, с толстыми дном, стенками и толстой, плоской крышкой. В нем до последних дней хранил свои рукописи, переписку, хранил книжки и дневник сестры Ганны и др. дорогие ему вещи»,— пишет Галина Максимовна Горецкая.
«...Осенью 1929 г. папа вдоволь покатал нас на первом в Минске трамвае. Радовался он всему новому в социалистическом строительстве. А жизнь наша становилась беспокойной. В «Комаровской хронике»: «Я рисовал родителям светлые образы жизни в колхозах. Отец ответил задумчиво и уклончиво: «Как люди, так и мы». И спросил у меня: «А что это о тебе в газетах писали? Люди говорили: «Вот уже и Батура (Горецкий) попался!» — «Да так, ничего... Самокритика».
Летом 1930 г. Гольцман продал кому-то дом. Пришлось искать другую квартиру. Пожили временно у дядьки Гурика, а 13 июня 1930 г. переехали на Заславскую ул., д. 5, на Людаманте. Перевозил дядя Порфирий. Папа лечился в Евпатории, жил там на ул. Плеханова в санатории «Джолита». Дядя Гурик был в командировке.
Возвратился отец к 15 июля, дню рождения Лени. Ходил по делам в Дом писателей. Меня, как часто бывало, с собой взял. Когда шли назад, встретили Змитрока Бядулю и долго-долго стояли они на улице, под солнцем, о чем-то беседовали.
В «Комаровской хронике» на стр. 359 два слова есть: «Нищий приходит». Хорошо помню этого нищего. Он появился под вечер, солнце еще светило. Я сообразила, что просит милостыню, побежала домой сказать. А отец уже сам шел к калитке. Когда давал деньги, на миг их взгляды встретились. Понял папа, кто этот человек...»
«...Якуб Колас, узнав от мамы в 1931 году, что отец поедет на пять лет в ссылку в г. Вятку, старался утешить нас, рассказал историю о вятичах, которые в Москву поехали, да уснули в дороге и опять в Вятке очутились: «Мы думали, что это Москва-матушка, а это наша Вятушка». Константин Михайлович навещал нас довольно часто, утешал».
В предисловии к «Виленским коммунарам» Максим Лужанин приводит некоторыеписьма М. Горецкого уже из далекой Вятки, адресованные семье:
«16/Х 1931, г. Вятка.
...Если будешь иметь время, Леля, вышли мне бандеролью мои очерки про «Виленских коммунаров», если тебе вернули со всеми рукописями; возможно, я их здесь подготовлю к печати (а напишу и по-русски, и по-белорусски — где-нибудь примут).
20/ХІ 1931 г.
...«Коммунаров» получил, о чем сообщал тебе. Там часть рукописи осталась у тебя, ну да ладно, обойдусь без нее. Что пишу? Все понемногу... Сейчас как раз привожу в порядок рукопись «Коммунаров». Еще окончательно не знаю, в каком плане напишу. Будет это нечто вроде очерка или какой-то сыроватой повести из различных сценок и картинок.
16 декабря 1931.
...Сейчас я делаю продольный и пять поперечных профилей деревообрабатывающего цеха. Работы много. А вечером читаю «Историю цивилизации в Англии» Бокля и кончаю обрабатывать «Виленских коммунаров». Ничего получился очерк, но поработаю еще.
4 января 1932 г.
...Спасибо тебе, Леня, что порадовал меня своими письмами и рисунками, а сейчас спасибо и тебе, Галинка. Я был очень рад, что и ты отозвалась. Молодец, что помогаешь маме и носила заказную бандероль. Это, наверное, вторую, которую я получил. Я по тем рукописям написал интересную историю, когда-нибудь прочитаете. Там о Вильно, где вы родились, и о виленских коммунарах. Вам будет приятно, ведь вы пионеры и многое понимаете.
3/ХІ 1932 г.
...а у меня марши, марши, марши, лестничные клетки... тавровые балки, ступеньки железобетонные и металлические, и поручни... Эти марши — к новой жизни, эти ступеньки для новых ног...
9/ХІ 1932 г.
...Не знаю, возвратили ли тебе мои рукописи с воспоминаниями о детских годах, ученье... Все это я писал там. И это все мне сейчас понадобилось бы. Но ничего: если нет, то я напишу заново» [26]/
Даем продолжение воспоминаний Г. М. Горецкой:
«25/VI 1931 г. 17 1/2 часов. Только что вышел на свободу. Пишу на почте, квартиры еще не имею»,— из письма матери моей в Минск. В единственном, почти целиком перечеркнутом и выброшенном им потом черновике «Леониуса Задумекуса» напишет: «И выйдешь ты из темницы на солнце, на свежий воздух, в ясный мир. Зеленые деревья зашумят тебе лесом. Красивые цветы зацветут тебе лугом. Сделаешь ты шагов пять. И вдруг улыбнешься. Это рефлекс. Так и птица, вылетев на волю, садится на первом же суку и поет от радости, как ненормальная. Не удивляйся смеху радости, блаженный, не называй его безумным». Отец и не напишет «Леониуса Задумекуса». После душевного разлада (заняться только техникой, оставить литературу?) он уже осенью 1931 года начнет писать «Виленских коммунаров». Мечтает написать «Комаровскую хронику».
...Когда мы приехали, отец уже имел проходную комнатку (около 9 кв. м.) на улице Свободы, дом 109, на втором этаже, с окном на светлый зеленый двор. Чтобы добраться до ФУПа, где он работал чертежником, надо было спуститься с горы, подняться на вторую, опять спуститься и по ровному месту идти далеко за город. Горы издали казались почти обрывистыми.
Через нашу комнатку ходила семья местных жителей Гулиных: отец, мать, маленькая дочка Тамара, иногда их родные, когда гостили, другие знакомые. Бегала белая собачка. Ни разу ничем не омрачили соседи нашей жизни, не помешали отцу писать вечерами «Виленских коммунаров». Сорок два года прошло с тех пор, а и теперь мы рады видеться, получить письмо с новой фотографией внука.
Мама сначала устроилась в КООПИТ секретаршей. Там же работал заведующим нормировочного бюро Владимир Иванович Пичета.
Вскоре мама перешла на работу в детский сад № 1, стала воспитательницей. Получили мы еще одну комнатку на том же этаже, изолированную (осень 1932 г.). Здесь теперь работал отец над «Виленскими коммунарами». Много курил. Махорочный дым заполнял комнатку.
Бывал у нас Ничипор Чернушевич. Сблизились он и отец, когда вместе искали в Вятке квартиру и работу. Жили они сначала на чердаке, на втором, недостроенном, этаже дома А. Ф. Палкина, 24, по Хлыновской улице, далеко от центра. Отец сначала работал землекопом. Строили стадион на месте разрушенного собора XIV века. Некоторое время копал и возил песок на строительство бани в другом конце города. Н. Чернушевич до осени 1931 г. был без службы, на тяжелую работу пойти не мог: шла горлом кровь.
С Улащиком Н. Н., который тоже жил в то время в Вятке, отец встретился раза два. Заходил иногда В И. Пичета, интересно рассказывал, говорила мама, о своей родине, детстве. Чаще всех навещал нас Адам Антонович Бабареко.
1932—1933-й годы были голодными. Матей Мышка в XII главе 2 части «Виленских коммунаров» «Грачи» вспоминает, как ел грача: «Я и черноватую кожу его съел. Ничего, как курятинка, разве что немножко попахивает птичьим гнездом и мясо худовато». Отец однажды принес грача, кем-то убитого. Мама сварила его в супе, подсыпав пшенных круп. Сама есть не смогла. Папа попробовал только, а мы, дети, все съели. Мясо и суп были синеватыми, постными... Мать считает, что нарочно принес попробовать, чтобы знать, о чем пишешь.
Весной 1933 г. иногда ходили с отцом за город, к высокому берегу реки Вятки. Собирали щепки, чтобы принести маме для треноги. От недоедания и слабости на свежем воздухе все что-то мелькало перед глазами, искрилось. Молодой врач (пригласили однажды спасти меня от ангины) сделал открытие, что в моем организме не хватает железа, и сорвал такой гонорар, что отцу довелось продать утешение свое — детекторный приемник, который привезли еще из Минска. Летом искали за городом щавель, хвощ (по-вятски — песты), луговой лук.
Воду покупали в будке на рынке. За копейку из помпы наливали ведро. Нести ведра с водой нужно было вгору целый квартал. Отец не давал маме прикоснуться к коромыслу. Сам носил. Я иног