«И того же лета, 10 мая (по старому стилю), на второй день после праздника Миколы умерла в Хорошем Пелагея Матвеевна. Простыла в бане и умерла от воспаления легких. Было ей только лет 50... Ганна из Комаровки пришла, три дня с больной была. Пелагея Матвеевна ей говорила: «Ты по мне сильно не плачь, у тебя дети сейчас. Одежду забери, а то отец не отдаст потом». Утром невестке Юльке сказала: «Посмотри, сколько у нас хлеба. Принеси дежу и расчини хлеб». И когда расчинили хлеб, она поднялась, посмотрела, как сажали хлеб в печь. Ходила. Сидела. И еще Ганне сказала: «Кликни Марью из сторожки баюкать Левона, а сама больше от меня не отходи. Может, сама свечку не зажжешь, когда испугаешься, то Наталью Хритониху кликни». (А Наталья сама пришла.) Юльку и Ганну поучала: «Сходите в кладовую, там в лозовой корзине бутылка, а в той бутылке разведенные дрожжи. Возьмите эти дрожжи, дежу вымойте и на этих дрожжах разведите блины из пшеничной муки. Они вам завтра нужны будут: люди к вам придут». Сказала, посмотрела в окно: «Вот и коровки идут». Мужчины с поля приехали. Темнело на улице. Легла она, перекрестилась: «Вот и все...» Со всеми простилась, хлеба отрезала, всех благословила. И умерла» [29].
А потом где-то началась мировая война, и хотя далекая, но уж очень аккуратно и точно она выискивала свои жертвы и в неведомой миру Комаровке. Друг за другом комаровские крестьяне, чьи-то сыновья, братья, шли, ехали в свет и там исчезали. А деревня их провожала все с большей тревогой и с большими слезами. Теперь смерть и угроза смерти для жителей Комаровки обретают уже иной, совсем другой смысл: она не горькое, трагическое продолжение (все же продолжение, хотя и трагическое) привычной жизни и дел, а разрушение и обессмысливание всего привычного. Трагизм переживаний, выражение трагизма изменяются. Меняется и тональность самой «Хроники»; все обретает более напряженный, тревожный характер.
«Позавтракали и стали собирать его в путь, охать в Город. Богу помолились. Савчиных кликнули. Собрали уже Прокопа... Он упал на колени, помолился. Вот запряг отец уже и коня. Уклали уже и эти мешочки в возок. И вышли все из хаты... Стал Прокоп возле угла хаты, который поближе к Миките: «Прощай, дом!» — и заплакал. Все заплакали. Вся деревня заплакала. Дошли до того мостика, который на пути на полянковском поле против огорода Задумы. Здесь было скошено сено с лужка у Стахвановых на огороде. Прокоп говорит: «Лаврик, не забудь повернуть сено на лужку». Все еще сильнее заплакали. И Лаврик плакал, и Маринка плакала... Домна выла по Осипу... Ганна, проводив Прокопа, ушла жать в поле и жала весь день, когда Прокоп с отцом уехали, и ничегошеньки не нажала, плакала, думала. Идут Микитовы бабы, подсобили ей кусочек дожать. И пошли домой вместе. Идет Одарка Савчина. Встретив ее, Ганна говорит: «Не видела ли ты нашего Прокопа? Не загулялся ли он у вас? Скажи ты ему, сестрица Одарка, чтобы домой шел». И Одарка заплакала: от тех от слов Ганны, матери, о сыне, что на войну сына угнали, и, возможно, никогда уже не вернется...»
Во второй и последующих «тетрадях» «Комаровская хроника» обретает уже несколько иной, чем в первой «тетради», стилевой характер.
«Образ деревни», который возникает в первой «тетради» — из воспоминаний, писем, семейных легенд самой деревни, пропущенных через память, через сердце, через добрую или горькую улыбку автора-рассказчика, в последующих главах-«тетрадях» дополняется дневниковыми записями солдата-фронтовика, а затем красноармейца Прокопа (брата Кузьмы), Лаврика (самого младшего брата), сестры Маринки и самого Кузьмы (Задумы-Батуры). Здесь уже большее углубление во внутренний, психологический мир личности, человека. Каждый из авторов этих дневников, записей, писем — тоже «Комаровка». Но уже современная, новая «Комаровка» — деревня, которая дает свою интеллигенцию. Появляется у белорусской Комаровки — старой иновой одновременно — еще одна форма мироощущения, контакта с миром, как бы новый «орган» возник— деревенская, из деревни, белорусская интеллигенция.
И вот перед нами возникает композиция «двух зеркал»: словно на самом деле два зеркала поставлены друг против друга. Каждое отражает в себе глубину второго, и все, что происходит, проходит во втором. «Деревенский эпос» первой «тетради» углубляется, заостряется в переживаниях, очень индивидуальных, Прокопа, Маринки, Лаврика, Кузьмы и др. А их, уже «интеллигентские», интересы, заботы, переживания несут в себе сильное отражение народной жизни.
Человек из Комаровки начинает жить немного иной жизнью, духовной. Высшей ли — это еще неизвестно. Потому что целостность чувств, целостное восприятие — тоже огромное богатство. А целостность такую интеллигент из Комаровки уже теряет.
Внутренний мир, душевная жизнь становится более сложной — вот это уж действительно. И за сложность доводится платить — как и за всякое развитие. Платить надо и за усилия «выбиться в люди» — и Комаровка, дети ее за это платят.
«Умер Михалка Томашович Воевода, учитель,— умер внезапно и жалостно... Он первый из крестьян во всем округе, возможно, в целой волости, такое образование получил. Трудно ему жилось, пока учился. Отец скупился и мало денег давал. В Телепеничах стоял на квартире у евреев, сам себе есть варил — из своих продуктов, которые отец привозил. После в Полоцк за двести километров на конях нужно было ездить.
А парень он был очень хороший. Приезжая из семинарии, не гулял, как поповичи и дьячковичи. Они гуляли, трудиться стеснялись, а он и книжки читал, и пахал, бороновал, сено косил. В их двор трудно воду носить, высоко в гору, так он и воду носил, чтобы мать не носила. А если она пойдет, он подбежит и поднесет.
И в ступе толок, чтобы матери помочь... На скрипке красиво играл. Ведь их в семинарии учили. Не любил он своего прозвища — «Воевода»... «Какой воевода? над кем воевода? » И сильно хотел переменить на «Колосов » или «Колосков», потому что колосок — это красиво и о крестьянском труде напоминает... В конце лета поехал он в Хотимск, куда его назначили учителем. И заболел там скоротечным туберкулезом. Туберкулез был кишечный, на кишках. Привезли его, умирал дома. Говорил: «Как черная туча набежала — и убило меня... Раньше я и ел хуже и в худой одежде ходил, не то что сейчас, и умираю...» Перед смертью просил: «Съездите в Телепеничи, купите ситец такой, чтобы сам был черным, а на нем цветочки белые, и обейте гроб внутри и сверху». И купили, и он еще посмотрел... Мать после его смерти всего лишь шесть лет и пожила. Плакала сильно по нем, жалела. И отец, Томаш, тогда еще больше окаменел».
Комаровка к смертям привыкла: умирали крестьяне «просто». Кстати, так же как и рождались: между прочими занятиями, заботами. Как бы на самом деле «между прочим».
«Утром, в субботу, Ганна проснулась, не знала, как рожают. Заболела голова и живот, начало рвать. Спрашивает у Алены: «Уж не рожать ли мне время пришло?» — «Нет... когда рожать, тогда губы синеют, а зубки чернеют. А у тебя и губки красненькие, и зубки беленькие. Значит, еще рано». Одела Ганна свиту серую и платок черненький повязала на голову, чтобы не запылиться, и взялась овес толочь на овсянку. Толкла-толкла, болит... Пест бросила — и в хлев... В хате печь топилась, а она в хлеве возилась... И стояла и ходила... А дите выкатилось, оборвалось и лежит на навозе... Смотрит она, не знает, что делать. Стояла-стояла, никто из хаты не идет. Присела возле него. Руками боялась брать, потому что скользкое. Подол разостлала и закатила его на свиту. Оно не кугакает, смотрит... Принесла в хату. Алена и Параска Микитиха удивляются: «А-я-я! Что это ты?!» Удивлялись, что скоро родилось».
Не такое уж событие для комаровцев еще одно дите, потому что вокруг все время что-то родится: на поле, в лесу, в сарае. Женщина комаровская беременная не оставляла обычного занятия, до последней минуты и не показывала, что приходит время еще и потому, что существовала на этот счет «примета»...
«А Гашке плохо. Но с Ганной в баню пошла, чтобы бабы не подумали, что рожать уже пора (тогда плохо роженице, когда знают и думают). Возле полка Ганна веником ее немного похвостала. Пришли из бани. Картежника с печи согнали. Гашка легла. А ночью Роман скорее за Курилихой. Оксанка светила. Пока выходил,— родилось. Ганна выскочила: «Роман, иди назад! Иди!» Он назад через порог, бух — и свалился в испуге. Но все хорошо. Отрезали хлеба, пошел за Курилихой».
Самая большая, ужасная плата Комаровки за ее естественное стремление к большому разгону в жизни, к свету, к новому, более широкому счастью — гибель Маринки. Это — эмоциональная вершина «Комаровской хроники».
«Материк» оседает, а за счет этого где-то вырастают другие «острова» и «материки», другие социальные слои и формы. Растут города, вырастают новые социальные группы населения, изменяется социальная и духовная атмосфера самой деревенской жизни.
Автор «Комаровской хроники» понимает и закономерность и необходимость такого процесса: М. Горецкий, возможно, как никто иной, радуется, что в деревне белорусской появилась и растет своя интеллигенция, что жизнь крестьянина и особенно женщины становится не такой каторжной, беспросветной.
Но глобальные процессы, даже самые желанные и необходимые, иногда мало считаются с личностью, с человеческой судьбой и жизнью. Для отдельного человека движение даже в том потоке, который можно назвать «восходящим», даже такое движение — это одновременно путь утрат и спуска. К небытию движение. Потому что то самое время, которое работает на общий прогресс, забирает (как бы даже между прочим) у человека год за годом, и наконец — саму жизнь отбирает. Чувство такого «двойного» движения жизни в произведениях А. П. Чехова, например, создает очень сложное щемящее настроение. Пронизывает оно, подобное настроение, и «Комаровскую хронику». Движение жизни вперед, но на том пути столько всего остается и такое все дорогое сердцу рассказчика: стареет и умирает вечная работница, когда-то такая молодая и такая голосистая, мать Кузьмы, Лаврика, умирает от голода чудесная Устинька, сам Кузьма после белопольской тюрьмы снова оказывается в далеких от Комаровки местах, а Лаврика, несправедливо обвинив, собираются выслать за границу... И вроде бы случайность, но внутренне связанная со всеми теми утратами — дикая, бессмысленная гибель двадцатилетней, такой энергичной, такой богатой молодой совестливостью и надеждами Маринки. Много в «Комаровской хронике» смертей — как и рождений, свадеб, перемен в самой природе. Мы уже об этом говорили.