«...Около 4 часов Шура возвратилась из университета и на каждом шагу слышала, от Химы и от тети: «Где же наша новая девушка? Ушла и нет... Уж не случилось ли с ней чего-нибудь или с братом?..» Когда же принесли записку из яузской больницы — все сели в испуге и долго смотрели в недоумении друг на друга».
«...Когда Шура ехала в трамвае, ей казалось, что она увидит Марину такую, какою Марина ушла от нее: с улыбкой на лице и большой надеждой свидеться с братом».
«...Кровать Марины стояла у двери, она лежала на спине, глаза, большие и впалые, были открыты. В них были испуг и терпение. Лицо сразу осунулось после страданий и было бледновато-желтым. Голос слабый и тихий».
«...Они сидели до 8 часов. Последней ее просьбой к ним было: «Там лежит у меня замоченное белье, вы что-нибудь с ним сделайте».
Она вспоминала о доме, о матери, о братьях... Как бы хотела, чтобы кто-нибудь приехал свой, и вместе с тем не желала делать им больно».
«...В понедельник, 18/ІХ, возле Марины дежурила Мария Андреевна Путята. Марина встретила ее теми же воспаленными от болезни глазами, и на лице было страдание. Мария Андреевна присела возле нее на стул. Первым Марининым вопросом был: «Где Лаврик?»
«...Марина закрыла глаза и лежала так минут пять. Мария Андреевна сидела возле кровати и читала. Марина снова посмотрела и спросила: «Слышали ли вы, как я пела?» Мария Андреевна отрицательно качнула головой и улыбнулась. Марина тоже улыбнулась, довольно вяло, и сказала: «Мне очень легко».
«...И снова открыла глаза. Полежала так. Спросила: «Не все ли равно: позже или раньше?»
«...Мария Андреевна стала поглаживать ее. Марине было приятно, и она крепко держала Марию Андреевну за руку. Такая безмолвная нежная беседа длилась у них несколько минут. И снова началось забытье».
«...Минут 16—20 Маринка лежала тихо, тяжело дышала, начинала стонать, открывала глаза, пробовала пошевелиться, переменить положение, начинала говорить... В полном сознании сказала: «Умру я... Так и знайте, что я пропала...» Все время думала об осмотре, который должен быть завтра. Повторяла: «Обследование... завтра обследование...» Один раз сказала: «Завтра банкротство будет...» Иногда стонала и кричала так сильно, что пробуждались другие больные и подходили с разными советами. Старушки жалели, молились за нее богу, советовали кликнуть попа. Часто входила сестра... И Маринка видела возле своей постели много людей, она говорила: «Что же делать? Скажите, что мне делать?»
«...Вставать собиралась почти что каждую минуту. Три раза, когда Валя склонялась над ней, обхватывала Валю за шею руками и крепко-крепко целовала... Затем начала называть ее мамой, говорила: «Мама, дай мне пить». Четыре раза на протяжении ночи звала отца. Один раз сказала: «Лаврика мне скорее...» Стонала с разными интонациями, то громко, то беспомощно, жалким, как у ребенка, голосом и все говорила: «Вот тебе и на! Вот тебе и на! Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!.. Не одно, так другое, не третье, так четвертое...» И снова: «Хватит, хватит, я больше не могу...» Потом: «Одэн... нет, Идэн... Мартин Идэн...» Часто повторяла отдельные слова, так что нельзя было разобрать: «Цицерон... общество... социализм...» — и часто: «Обследование... надо же вставать».
«...Глаза яркие-яркие, в себя и по бокам, независимо один глаз от второго, смотрят, бегают... Дыхание начало ослабевать, утихать. Пульс уменьшается, уже 26... Тишина, все более резкие звуки: х-х, х-х, х-х... Еще раз, еще раз...»
И так — до последнего вздоха... Через память, болезненно-мучительную память брата Лаврика, присоединяется и рассказчик к последним страданиям сестры своей.
Приведенные страницы «Комаровской хроники» и почти все остальные (особенно последние «тетради») пронизаны этим чувством, этой мыслью: как легко мы, бездумно, как безвнимательно живем рядом с людьми, не отдавая им всего, чего они достойны. А потом приходит минута раскаяния и — невозможность вернуться, вернуть, чтобы сказать им, чтобы сделать для них...
Это чувство в «Хронике» обращено и к «Комаровке» — родной, далекой своей родине.
После смерти Маринки все в «Комаровской хронике» обретает иной ритм: как бы ускоренный. Особенно за пределами Комаровки. Хотя и в Комаровке много изменений. Стареют родители, особенно мать и особенно после смерти Маринки, умирает Устинька, и вся ее семья разбредается по миру. Но дети рождаются, за весной идет лето, осень, приводя в Комаровку новые, непривычные формы труда, взаимоотношений — колхоз. Подрастает, вырастает новая интеллигенция. Своя, непонятная Комаровке жизнь там в городе — у Кузьмы Батуры, у Лаврика. Слышали и здесь об их неприятностях. Отец спрашивает: «А что это о тебе в газетах писали? Люди говорили: «Вот уже и Батура попался».— «Да так, ничего... Самокритика...»
Многое в жизни Комаровки изменилось, особенно в жизни «самой интеллигентной» комаровской семьи Батур. Но жизнь способна все превратить в быт, повседневность, самое необычное становится привычным, бытом.
«Летом ждали в гости Кузьму. И снова не приехал. Лето прошло невесело: то было вычистили из колхоза, то Кузьму ждали — не приехал, то есть нечего было, потом Устинька умерла... Питались картошкой, молоком да тыквой. Корова паслась вместе с артельными коровами. 1/ІІІ получили от Кузьмы деньги. И Лаврик прислал 25 рублей. И купили поросенка...»
«Еще в письме от 15 февраля писали родители Кузьме: «Про нас не заботьтесь. Хлеб есть, и корова отелилась, молоко есть, отелила телочку, картошки тоже вдоволь, свинку закололи... дрова есть, и еще привезём, одно только — снега большие...»
Столько всего пережил, столько изменилось в семье и в мире, а кажется человеку: только-только начал жить...
«Было ей (матери) 64 года, и никак не могла она привыкнуть к тому, что уже старая.
— Давно ли это было? И когда ж это я постарела?..»
Умерших детей своих вспоминала. «Схоронили Васеньку возле Ховбней, в Гаюках. Стоял крест покрашенный, теремок был... Рядом с ним схоронили Панаску... Сколько плакала по Васеньке! Думала, может, сама виновата, что уехала со двора... Если бы конь ладный был, съездила бы, помянула... Разбрелись мои деточки по миру!» А ладного коня так и не было никогда.
Сравнивала прошлое с настоящим. «А бывало, разве кто-либо покупал сахар? Купит фунт какой-нибудь к первой кутье (перед рождеством) да этим сахаром посластит и постную кутью (перед крещением), а если останется, спрячет к чистому четвергу... А теперь в каждом дворе есть сахар. А люди не помнят...»
Разбрелись Ганнины детки по миру. Дети Комаровки едут учиться, работать в далекий свет. Иная жизнь иная судьба. У одних новая судьба счастливая, у других — как у Устиньки. Но вся жизнь иная. Перемены коснулись всех, каждой избы. В «Комаровской хронике» удивительно точная концовка. Называется она «Комаровский парад». Семья за семьей, двор за двором, под номерами — обо всех сказано...
«№ 1. Роман Козел умер в 1935 г. Было две хаты, одну продали, ее уже свезли. В другой хате живет Романиха, невестка ее, дочь Аксинья с девочкой и внук Сенечка. Сыновья Романа, Василь и Гришка, в Ленинграде.
...№ 8. Хлимониха в прошлом году умерла, а Хлимоненок Михалка живет в Москве, дворник.
...№ 15. В Карповой хате сейчас канцелярия, а во дворе стоят колхозные коровы. Сам Карп, вернувшись с высылки, живет в Хлимоненковой хате. Так что его двор можно не считать.
...№ 21. Иван Трихманенок живет со своей Кулиной. Вчера в лесу лыка немного надрал, прицепил за пояс. Сено там где-то ворочал, скосил в болоте в Комаровщине. Позавчера раньше всех в Телепеничи на Одиннадцатуху с палочкой пошел. Если что, говорит: «Я этого не понимаю, я неграмотный человек, темный». А если без попа хоронят, то ума хватает сказать: «Как поросенка закопали». Косить председатель посылает: «Ноги слабые».
...№ 25. Двор Ничипора Петроченка. Живет жена и дочери — Аксинья и Надька, и внук Леник... Гришка в Красной Армии на Дальнем Востоке (в Благовещенске). Федька в Перми учится на летчика. Мать получает пенсию («нетрудоспособная семья»).
...№ 31. Максим Солдатенок. Председатель колхоза. Сын Коля в Москве, в НКВД. Там же зять. Зять привез пилы, а тут злые люди написали заявление, что спекулирует. Дочь учительница в Орше.
...№ 35. Иван Микитенок. Бывший председатель колхоза. Бывший секретарь (счетовод) колхоза. С ним живет мать».
Под номером 17 двор, хата деда Стахвана Батуры.
«С ним в хате живут родители Маврины, жены Прокопа. Летом приезжала их дочь Домна. И внуки, дети Татьяны, Неля и Петя... К деду Стахвану летом приезжал сын Кузьма со своими детьми, Таней и Ивохом...»
Приезжал Кузьма Батура (Максим Горецкии) с дочерью, в последний раз походил по Комаровке (Малой Богатьковке).
«Тогда, в 1937 году,— вспоминает Г. М. Горецкая,— в июне месяце, особенно грустно было без Ефросиньи Михайловны (матери Максима Горецкого.— А. А.). Я помню, как жалела бабушку, горько чувствовала, что ее нет. А что говорить про отца...
Начали возить сено, отец со всеми на лугу был, возы складывал. Пробыл в деревне недели две, поехал Один домой...
22 или 23 июля отец снова приехал в М. Богатьковку. Между двумя приездами в деревню побывал в Минске. Хотел узнать о судьбе «Виленских коммунаров» и повидаться с Якубом Коласом. Но Константин Михайлович был на даче, беспокоить его отец не стал, в издательство идти раздумал. Уехал назад...
Тем же летом в М. Богатьковке записал отец «Комаровский парад» — перечисление всех 35 дворов в деревне и краткие данные о хозяевах и семьях. Под № 17 — хата Ивана Кузьмича Горецкого...»
Для себя, наверное, записывал, для возможной работы, но эта запись, этот «парад» дворов, семей, семейных судеб встал в «Комаровскую хронику» и зазвучал как художественная концовка огромного произведения. Как завершение книги о многовековом пути деревни: что было, что есть, что остается на будущее. Автор ставит точку, но как бы говорит этой точкой: до сих пор сделал работу я, сделал докуда смог, дальше, остальное — ваше!..