Рана — ромб — сострадание — вина. Та самая, новгородская, аффективная цепь символов.
И, возможно, не потому Набоков приводит любимую героиню к гибели, что по русской литературной традиции считает пошлым благополучное житье-бытье героев [150], а ведомый родовой трагедией, ее знаком.
(Исключительно ради полноты картины добавим пример связи названия «арлекин» и дефекта кожи, придающего рту человека форму ромба (почти как у пленных новгородцев) и, в то же время, отличающегося ромбическими узорами по телу (как в одежде артистов дель-арте). Это редкое заболевание у детей, называемое «ихтиоз Арлекина»: «На коже образовываются пластины в форме ромба (как на костюме Арлекина), разделенные глубокими трещинами или гребнями. ‹…› Рот ребенка часто растянут, что делает его широко открытым. Дети, рожденные с этим заболеванием кожи, также могут иметь микроцефалию или небольшую голову и изуродованное лицо» [58].)
Связь арлекина и страдания.
Дополнительные носители черного ромба связаны с английским языком, поэтому находятся в тени в русскоязычном стихотворении To Vera: драгоценные камни («diamond» по-английски как ромб, так и бриллиант) [90]; сшитое из лоскутков разноцветное одеяло (по-английски «quilt» — отсюда фамилия Куильти [90]. Они тоже несут смысловую нагрузку: черный бриллиант — сгусток боли, скорби, отчаяния: драгоценный камень при обработке точат, режут. (Новгородцы, таким образом, — драгоценные люди.) Куилти, как хорошо видно по набоковскому сценарию фильма «Лолита», — преследующий главного героя морок, двойник-пересмешник, лощеный пошляк, наглый вор, укравший Лолиту, зловещая — черная тень героя, скрывшаяся под иноязычным одеялом.
И они тоже (как бабочки и витражи) попали из недр бездонной памяти в логическую машину бессознательного, работающую с образами денно и нощно, безостановочно и упорно решающую не свою — родовую задачу: как трагическую невстречу (частый символ у Набокова [16;152]), превратить, наконец, во встречу. Воистину «удивительна в ней мудрость ее избирательности, предвещающей видение реальности через многие годы» [161]!
По Н. С. Степановой, мотивами (символами, археипами) творчества Набокова были не только бабочки, зеркала, витражи, двойники, но и — среди многих других — собаки, дороги, странствия, смерть, дом, верность и т. д. [135].
О, это не последние подспудные и такие нужные влияния — вливания новых смыслов в котел бессознательного! Как только проказник-арлекин появился в этих благословенных недрах (благодаря витражам = венецианским окнам), он сразу, по ассоциации, притянул к себе стайку других «арлекинов», уже без явных черных ромбов (разнородная компания эта приведена в «Историческом словаре галлицизмов русского языка» Н. И. Епишкина [41]). Тут нас встречают знакомцы по фабульному слою затекста: 1) «собаки, имеющие один глаз темный, другой же сывороточный или белесый, и когда на них шерсть по белому или серому бывает с мраморными, черноватыми пежинами» и 2) «объедки вареной говядины» [41]).
Понятно теперь, как могло выглядеть это бессовестное «животное» (второе Я автора, благодаря арлекинству), и что конкретно псу бросали кухарки — не требуху, как мы расшифровали, но арлекин — объедки говядины. (Цвета совпадают с синэстетическими набоковскими графемами-фонемами!)
Всё сошлось. Значения цветов у синэстетика Набокова константы. Черный цвет в его рассказах, по И. Е. Карпович [69], объединяет близких автору героев, а также выступает в традиционной функции, как знак зла, беды, насилия, сопутствуя героям, являющимся олицетворением этих качеств. Появляется в сценах, рисующих гибель, ассоциируется с муками. В аналогичной функции выступает и жёлтый цвет — как предостережение, знак грядущей беды. Синий цвет — атрибут пейзажа России, появляется на тех страницах рассказов, где герои, находясь в изгнании, вспоминают о родине. Увековечивает прошлое, дает указание на ассоциативную связь покинутой родины с гармонией, духовным началом [69]; цвет потусторонности [91;144].
Да ведь и сам псевдоним Сирин — с очень ярким, свето-синим «с», золотистым «и», дрожаще-черным «р» и желтым «н» [39;31]!
И еще о значении цветов в произведениях Набокова. Про главного героя последнего романа Набокова Б. Бойд пишет: «Возможно, что все эти шутовские огрехи созданы намеренно, что это заплаты на арлекинском „я“ Вадима. ‹…› А может быть, „Смотри на арлекинов!“ вовсе не является сосредоточенной на авторе автопародией — хотя именно эту мысль с самого начала пытается внушить нам роман ‹…› он также являет собой своего рода перевертыш книги „Память, говори“, единственного сочинения Набокова, построенного непосредственно на обстоятельствах его жизни» [18;748–749], точнее, «обращает позитивы „Память, говори“ в негативы» [18;759].
Перевертыш: обстоятельства детства и личной жизни героя романа противоположны авторским. В частности, первые три жены Вадима, по существу, представляют собой цветные негативы Веры [18;755]. И это буквально так! Это объясняет повторяющиеся лиловые (сиреневые) ромбы в романе «Смотри на арлекинов!»: как известно, сиреневый — негатив (дополнительный цвет) хорошо знакомого нам оранжевого.
Такая связь всего со всем «позволяет Набокову „одушевлять“ свой вещный мир, отыскивать во всем все, прослеживать подземные линии, которые через полвека и пол земного шара дадут внезапный отголосок ‹…› Все творчество Набокова, по существу, посвящено этой странной реконструкции. Это работа Кювье, порой более близкая методам естественнонаучным, нежели собственно художественным» [161].
Мосты между веками, ключи, позволяющие индивидуальному бессознательному проникнуть в пространство и время подспудно мучающей загадки родовой травмы — это: 1) узнавание сходных обстоятельств («изгнание», «потеря счастливой жизни на родине»), вызывающее весь комплекс чувств: боль разлуки, ностальгия (а также и сострадание покинутой родине, захваченной тираном — вором, «чужим атаманом» с его присными, не менее «чужими атаманами») и 2) узнавание себя в эгоистичном, думающем только о своих интересах, «животном» — узнавание, вызывающее чувство стыда, укоры совести (индивидуальной и родовой). Чувство стыда, пожалуй, одно из самых едких и пронзающих человеческих чувств. Благодаря ему времена сошлись, склеились в конфигурации пастиша.
Мы помним, что «витражи» тянут за собой не только «арлекинов», но и «травму». Бессознательное оказывается прошито переплетающимися символами — индивидуальными и родовыми, усиливающими друг друга: «витраж» — «травма» — «ромб» — «шут (арлекин)» — «бабочка»; «травма» — «ромб» — «витраж» — «арлекин» — «собака».
Ордынская травма делает лицо шутовской маской. (См.: «Маска схематизирует, сгущает, искажает, преувеличивает, ослабляет, изламывает, подчеркивает игру лица» [42;56].) Связь между «травмой» и «шутом». «Травма» — «шут (арлекин)» — «ромб» — «витраж».
Можно сделать и другой, противоположный, заход. Индивидуальная память В. В. Набокова, как вывел Б. Бойд, анализируя «Память, говори», начиналась с цветных ромбов Выры, «образующие наиболее явственную связь с темами любви и искусства» [18;755]. (Таким образом, витражи являлись квинтэссенцией как минимум трех основополагающих для писателя тем: родина, любовь, искусство!)
Следующий яркий автобиографический символ, по Б. Бойду, — маска (при первом знакомстве на благотворительном балу будущая жена В. В., Вера Слоним, была в ней). Заглавие романа «Смотри на арлекинов!» для Набокова даже звучало как «Смотри на маски!» [18;754].
Цветные ромбы в сочетании с классическим черным полуромбом маски дают арлекина, заставляя внимательно присмотреться к театру Евреинова? Кстати, по мнению некоторых исследователей, жанр последнего романа Набокова — буффонада [77;270]. Это объясняет, почему последний роман — «фантастическая автобиография безумной половины повествователя» [39;232]. Арлекинада, скоморошество!
Смеховой мир, чтобы сохраниться, имеет тенденцию делиться надвое, что связано «с самой сутью средневековой поэтики» [81;38]. Автору в очередной раз понадобился прием раздвоения героев на странноватого Вадима Вадимовича (VV) и успешного, остающегося за кадром, Владимира Владимировича. Не случайно в связи с первым Джонсон упоминает марот — жезл шута: «Однако волшебная палочка — это также и вездесущий символ мотива автобиографии, вынесенного в название — арлекина ‹…› — еще одной личины таинственного двойника. Вполне уместно и то, что по традиции арлекин остается невидимым для других героев комедии» [39;199]. (И новгородские предки невидимы, ибо закрыты пеленой прошедшего. Вместо них лакуна заполняется другими, родственными существами.)
Неспособность VV мысленно поменять местами правое и левое, «возможно, симптоматична для его неспособности вывернуть себя наизнанку в свое „другое“ „я“, то есть интегрировать половинки своей раздвоенной личности и совместить свой иллюзорный мир с „реальным“ миром» [39;232]. Здесь Джонсон фактически признает, что первоначально VV был не способен к скоморошеству, но стремился и достиг этого. Ибо «переходными зонами между двумя мирами служат сумасшествие и смерть. Последний роман Набокова „Смотри на арлекинов!“ — кульминация развития темы двуправорукой вселенной, темы, которая дает основополагающую космологию для целого ряда его важнейших произведений. ‹…› Набоков взял из книги Мартина Гарднера „Этот правый, левый мир“ фундаментальную оппозицию „левое/правое“, чтобы придать своей вымышленной космологии символическую структуру» [39;242].
Что это за структура? Тут важно, что «правая/левая асимметрия исчезает в следующем, более высоком измерении. ‹…› Левое/правое обращение зеркальных отражений существует на уровне каждого измерения, и энантиоморфные предметы каждого уровня становятся идентичными и наложимыми друг на друга только на последовательно высших уровнях» [39;236]. И вот, хотя «два мира не могут взаимодействовать, можно представить себе, говорит Гарднер, что они могли бы взаимно проникать друг в друга, подобно двум партиям в шашки, разыгрываемым одновременно на одной доске, одна партия — на черных клетках, а другая — на белых. ‹…› Этот образ напоминает узор на костюме арлекина — сочетание черных и белых ромбиков — изображенного на суперобложке романа Набокова. Этот узор прекрасно символизирует смежные миры Вадима Вадимовича и Владимира Владимировича. В любом случае, „другой“ четырехмерный мир можно идентифицировать с тем „другим состоянием Бытия“, которое прозревает VV в своем безумии» [39;239].