— Гм, — сказала она, потом вползла на меня, обняла и уткнулась лицом мне в шею. — Почему бы и нет? — сказала она так негромко, что я не был уверен, что услышал верно.
И тут меня охватил страх. Всегда сохранялась возможность, что она скажет «нет». И я был бы снят с крючка. Весь дрожа, я услышал свои слова:
— Значит, записываемся утром?
— Нет. — Она покачала головой. Голос ее звучал приглушенно. Я чувствовал, что она тоже дрожит. — Звони сейчас, Боб. Запишемся немедленно. Прежде чем передумаем.
На следующее утро я ушел с работы, упаковал свои пожитки в чемоданы и отдал на сохранение Шики. Тот смотрел на меня печально. Клара оставила свои занятия и уволила прислугу — та очень встревожилась, — но не побеспокоилась паковаться. У Клары оставалось немало денег. Она заплатила за свои две комнаты и оставила все в них, как обычно.
Конечно, у нас была прощальная вечеринка. Не помню ни одного человека из тех, кто там был.
И вот, кажется, совершенно неожиданно, мы втискиваемся в шлюпку, спускаемся в капсулу, пока Сэм Кахане методично проверяет имущество. Мы закрылись и начали автоматический отсчет.
Потом толчок и падение, ощущения плавания. Двигатели включились, и мы были в полете.
13
— Доброе утро, Боб, — приветствует меня Зигфрид, и я останавливаюсь на пороге кабинета, подсознательно чем-то обеспокоенный.
— В чем дело?
— Ни в чем, Боб. Входите.
— Ты тут все изменил, — осуждающе произношу я.
— Верно, Робби. Вам нравится, как теперь выглядит кабинет?
Я долго и внимательно изучаю его. Толстый мат с пола исчез, как и абстрактные картины, которые украшали стены кабинета. Их место заняли серии голографических космических сцен, гор и моря. Самое странное во всем этом — сам Зигфрид. Он говорит со мной через манекен, сидящий в углу комнаты с карандашом в руке. Причем манекен смотрит на меня сквозь темные очки.
— Ты тут все перевернул, — говорю я. — Зачем?
Голос его звучит так, будто он благосклонно улыбается, хотя выражение лица манекена не меняется.
— Я решил, что вам понравится некоторое разнообразие, Боб.
Я делаю несколько шагов в глубину комнаты и снова останавливаюсь.
— Ты убрал мат!
— Он больше не нужен, Боб. Видите, новая кушетка? Весьма традиционная, не правда ли?
— Гм.
Зигфрид начинает улещать меня.
— Почему бы вам не лечь на нее? Попробуйте, как она вам.
— Гм. — Но я осторожно вытягиваюсь на кушетке. Чувствую я себя необычно, и мне это не нравится, может, потому, что эта комната для меня представляет нечто очень серьезное и изменения в ней заставляют меня нервничать. — На матраце были ремни, — жалуюсь я.
— У кушетки они тоже есть, Боб. Можете достать их с боков. Потрогайте… вот так. Разве это не лучше?
— Нет.
— Мне кажется, — негромко говорит он, — вы должны позволить мне решать, нужны ли какие-нибудь изменения в терапевтических методах, Роб.
— Кстати, Зигфрид! — усаживаясь, говорю я. — Прими наконец решение своими проклятыми мозгами, как ты меня будешь звать. Меня зовут не Роб, не Робби и не Боб. Я Робинетт.
— Я это знаю, Робби…
— Ты опять!
Зигфрид выдержал небольшую паузу, а затем вкрадчиво проговорил:
— Мне кажется, вы должны дать мне возможность выбирать, как обращаться к вам, Робби.
— Гм.
В моем словарном арсенале бесконечное количество подобных бессодержательных междометий. В сущности, я предпочел бы провести весь сеанс, не произнося больше ничего. Я желаю, чтобы говорил только Зигфрид. Хочу, чтобы он объяснил, почему в разное время называет меня разными именами. Хочу знать, что он находит значительного в моих словах. Желаю услышать, что он на самом деле обо мне думает… если вообще этот тарахтящий набор металлических и пластиковых деталей может думать.
Конечно, я знаю, а Зигфрид даже не догадывается, что моя добрая подруга С. Я. пообещала помочь мне сыграть с ним шутку.
— Хотите что-нибудь сказать мне, Боб?
— Нет.
Он ждет, а я чувствую себя враждебным по отношению к нему и необщительным. Вероятно, отчасти потому, что с нетерпением дожидаюсь, когда можно будет сыграть эту маленькую шутку с Зигфридом, но еще из-за того, что он все тут поменял. Так поступали со мной, когда в Вайоминге у меня произошел тот психотический случай. Иногда я приходил на сеанс и видел голограмму своей матери. Очень похоже, но ею и не пахло, я совершенно не ощущал ее присутствия, потому что сознавал, что это только свет. А иногда я оказывался в темнрте, и что-то теплое нежно прижималось ко мне и обнимало. Мне это совсем не нравилось. Я, конечно, спятил, но не настолько.
Зигфрид ждет, но я уверен, что он не будет ждать вечно и скоро начнет задавать вопросы, скорее всего о моих снах.
— Видели что-нибудь во сне после нашего последнего сеанса, Боб?
Я зеваю. Мне ужасно скучно.
— Не помню. Во всяком случае, ничего важного мне так и не приснилось.
— Я хотел бы послушать. Даже обрывки.
— Ты паразит, Зигфрид, знаешь?
— Мне жаль, что вы считаете меня паразитом, Роб.
— Ну… мне кажется, я даже обрывков не смогу вспомнить.
— Попытайтесь, пожалуйста.
— Черт возьми! — Я устраиваюсь поудобнее на кушетке.
Все, что я могу вспомнить, абсолютно тривиально и, я уверен, не имеет отношения к чему-либо травматическому или важному. Но если я скажу ему об этом, он рассердится. Поэтому я послушно отвечаю:
— Я куда-то ехал в вагоне поезда. Бесчисленное число вагонов были сцеплены вместе, так, что можно переходить из одного в другой. В них находилось полно знакомых. Женщина, такого материнского вида, она часто кашляла, и еще одна женщина, которая… ну, выглядела несколько странно. Вначале я подумал, что это мужчина. На ней был какой-то комбинезон, так что трудно было с уверенностью сказать, мужчина это или женщина. У нее были мужские, очень густые брови. Но я был уверен, что это женщина.
— Вы говорили с какой-нибудь из этих женщин, Боб?
— Пожалуйста, не прерывай, Зигфрид, я из-за тебя теряю нить мысли.
— Простите, Боб.
— Сколько угодно раз, — отвечаю я и возвращаюсь к своему сну: — Я ушел от них. Нет, я не разговаривал ни с кем из них. Перешел в следующий вагон. Это был последний вагон в поезде. К остальным он был присоединен чем-то вроде… дай-ка подумать… не могу сразу это описать. Как растягивающаяся металлическая гармошка, знаешь? И она растянулась. — Я останавливаюсь, главным образом от скуки. Мне хочется извиниться за такой скучный неуместный сон.
— Вы говорите, металлическое соединение растянулось, Боб? — подталкивает меня Зигфрид.
— Да, верно, растянулось. И, конечно, вагон, в котором я находился, начал все больше и больше отставать от других. Я видел только хвостовой огонь, который чем-то напоминал мне ее лицо. Она… — Тут я утрачиваю последовательность и пытаюсь вернуться к поезду. — Как будто мне трудно к ней вернуться, словно она… прости, Зигфрид, не помню точно, что там случилось. А потом я проснулся и записал все, как только смог, как ты и велишь мне, — виртуозно завершил я свой рассказ.
— Я высоко ценю это, Боб, — серьезно говорит Зигфрид. Он ждет продолжения, а я начинаю беспокойно ерзать.
— Кушетка совсем не такая удобная, как матрац, — жалуюсь я.
— Простите, Боб. Вы говорите, что узнали их?
— Кого? — прикидываясь непонимающим, спросил я.
— Двух женщин в поезде, от которых вы уходите все дальше и дальше.
— О! Нет. Я понимаю, что ты имеешь в виду. Я узнал их во сне. Наяву я понятия не имею, кто они.
— Они похожи на кого-нибудь из ваших знакомых?
— Нисколько. Я сам этому удивился.
Зигфрид снова делает большую паузу, и я знаю, что таким образом он дает мне возможность изменить ответ, который ему не нравится.
— Вы упомянули, что одна из женщин, та, что кашляла, материнского типа…
— Да. Но я ее не узнал. Мне показалось, что она на кого-то похожа, но ты же знаешь, как это бывает во сне.
— И все-таки не могли бы вы припомнить, на кого похожа женщина материнского типа, которая много кашляла? — упорно продолжает Зигфрид.
Его глупая настойчивость вызывает у меня громкий смех.
— Дорогой друг Зигфрид. Уверяю тебя, мои знакомые женщины не относятся к материнскому типу! И у всех у них по крайней мере Малая медицина. Они вряд ли будут кашлять.
— Понятно. Вы уверены, Робби?
— Не приставай, Зигфрид, — сердито отвечаю я, потому что на этой паршивой кушетке трудно удобно устроиться. К тому же мне нужно в ванную, а разговор бесконечно затягивается.
— Понятно. — Немного погодя он берется за что-то другое, как я заранее и предвидел. Голубок Зигфрид клюет понемногу все, что я ему бросаю. — А как насчет другой женщины, той, с густыми бровями?
— Что, как насчет нее?
— Вы когда-нибудь знали девушку с густыми бровями?
— Боже, Зигфрид, я переспал с пятью сотнями девушек! У них самые разные брови, какие только можно себе представить.
— Но это ведь особенные брови.
— Ничего не могу вспомнить экспромтом.
— Не экспромтом, Боб. Пожалуйста, напрягитесь и вспомните.
Я давно понял, что легче выполнить просьбу Зигфрида, чем спорить, и я делаю усилие.
— Ну хорошо, попробуем. Ида Май? Нет. Сью Энн? Нет. С. Я.? Нет. Гретхен? Нет… ну, по правде говоря, у Гретхен такие светлые волосы, что иногда мне казалось, будто у нее вообще нет бровей.
— Это девушки, с которыми вы познакомились недавно, Боб. Может, вспомните кого-нибудь из более ранних?
— Ты имеешь в виду из прошлого? — Я начинаю вспоминать прошлое, вплоть до пищевых шахт и Сильвии, и это начинает меня смешить. — Знаешь что, Зигфрид, забавно, но я не могу припомнить, как выглядела Сильвия… Ох, подожди минутку. Нет. Теперь я вспомнил. Она обычно выдергивала брови по волоску, а потом рисовала их карандашом. Я знаю об этом, потому что однажды мы лежали в постели и рисовали друг на друге картинки ее карандашом для бровей.