За эти десять минут я не менее двадцати раз проходил мимо Клары, и только во время первого столкновения с ней мы поцеловались. Вернее, наши губы почти соединились. Я запомнил лишь ее аромат. А однажды запах мускусного масла стал так силен, что я приподнял голову, но тут же забыл об этом. И все время, то на одном экране, то на другом, снаружи висел этот огромный зловещий синий шар. Фазовые эффекты образовывали на его поверхности жуткие тени, губительные волны его тяготения все время сотрясали наши внутренности.
Дэнни А. находился в первом корабле, он следил за временем и выталкивал в шлюпку мешки и свертки. Они проходили в люк шлюпки, оттуда в другую шлюпку, потом снова в люк и в капсулу второго корабля, где я принимал их и заталкивал во все углы, чтобы вошло как можно больше.
— Пять минут! — крикнул он, и мне показалось, что почти сразу после этого Дэнни А. прокричал: — Четыре минуты! — А затем: — Три минуты, откройте эту проклятую крышку! — И наконец: — Все! Эй, вы! Бросайте, что делаете, и бегите сюда!
Мы так и поступили. Все, кроме меня. Я слышал крики остальных членов экипажа, они меня звали, но я не вовремя упал. Наша шлюпка была неимоверно загромождена, и я не мог подобраться к люку. Я пытался убрать с дороги какой-то проклятый тюк, а Клара по радио кричала:
— Боб, Боб, ради Бога, иди сюда!
И я знал, что уже поздно, захлопнул люк и прыгнул вниз. Последнее, что я слышал, был голос Дэнни А.:
— Нет! Нет! Погоди… Погоди…
Он очень и очень долго звучал в моих ушах.
31
Немного погодя, не знаю, сколько прошло времени, я поднимаю голову и обращаюсь к своему психоаналитику:
— Прости, Зигфрид.
— За что, Боб?
— За плач. — Я чувствую себя физически истощенным. Как будто меня целых десять миль гнали сквозь строй, а сумасшедшие индейцы чокто упражнялись на моей спине в. искусстве забивать скотину дубинками.
— Вы себя лучше чувствуете, Боб?
— Лучше? — Я удивляюсь этому глупому вопросу, потом начинаю думать, и, странно, мне действительно становится несколько лучше. — Да. Кажется. Не то, что называется «хорошо>». Но лучше.
— Отдохните немного, Боб.
Мне это предложение кажется неуместным, и я ему говорю об этом. У меня осталось столько же энергии, как у сдохшей неделю назад медузы, и мне ничего не остается, как отдыхать.
Но тем не менее я чувствую себя лучше.
— Я чувствую, — говорю я, — будто наконец позволил себе ощутить свою вину.
— И пережили это.
Некоторое время я обдумываю его слова.
— Кажется, да, — соглашаюсь я.
— Обсудим вопрос о вине, Боб. Почему вы вините именно себя?
— Потому что я отбросил девять человек, чтобы спастись самому, идиот.
— Вас кто-нибудь обвинял в этом? Кроме вас самого?
— Обвинял? — Я снова прочищаю нос и делаю вид, что размышляю над ответом. — Нет. А зачем? Вернувшись назад, я стал чем-то вроде героя. Я часто вспоминаю о Шики, таком по-матерински добром, о Френси Эрейре, который обнимал меня, позволяя выплакаться, несмотря на то что я убил его двоюродную сестру. Но их там не было. Они не видели, как я прочистил баки, чтобы выбраться.
— Вы прочистили баки?
— О дьявол, Зигфрид! — в сердцах восклицаю я. — Не знаю. Я собирался. Я протянул руку к кнопке.
— Как вы думаете, мог ли корабль, который вы планировали покинуть, очистить соединенные баки шлюпок?
— А почему бы и нет? Не знаю. Во всяком случае, ты не сможешь придумать оправдания, о котором я бы уже не подумал. Я знаю, что, может быть, Клара и Дэйн нажали свою кнопку раньше меня. Но я протянул к своей руку!
— И как вы думаете, какой корабль при этом должен был освободиться?
— Их. Мой, — поправляюсь я. — Не знаю.
— В сущности, вы поступили очень разумно, — серьезно произносит Зигфрид. — Вы знали, что все выжить не смогут. Для этого не было времени. Единственный выбор заключался в том, умрут ли все или только некоторые. Вы решили, что лучше пусть выживут некоторые.
— Вздор! Я убийца!
После этих слов возникла тягостная пауза, цепи Зигфрида обрабатывали мои слова.
— Боб, — наконец осторожно говорит он, — мне кажется, вы себе противоречите. Разве вы не сказали, что они все еще живы в этой разрывности?
— Да, они живы! Время для них остановилось!
— Тогда как же вы можете быть убийцей?
— Что?
— Как вы можете быть убийцей, если никто не умер? — повторяет Зигфрид.
— Не знаю, — отвечаю я, — но, честно, Зигфрид, я больше не хочу об этом говорить сегодня..
— Вы и не должны, Боб. Не знаю, представляете ли вы, чего достигли за последние два с половиной часа? Я горжусь вами!
И странно, даже нелепо, но я верю, что все его чипы, голограммы, цепи хичи — все мною гордится, и мне приятно в это верить.
— Вы можете уйти в любое время, — объявляет Зигфрид, вставая и очень жизнеподобно отходя к креслу. Он даже улыбается мне. — Но я хотел бы показать вам кое-что.
Мои защитные механизмы сносились до предела, и я только спрашиваю:
— Что именно, Зигфрид?
— Другую нашу возможность, о которой я упоминал, Боб, — отвечает он, — но которую мы никогда не использовали. Я хотел бы показать вам другого пациента, из прошлого.
— Другого пациента?
— Посмотрите в угол, Боб, — предлагает Зигфрид, и я поворачиваюсь.
…там стоит она.
— Клара! — Но как только ее вижу, я тут же понимаю, откуда он ее взял — из машины, с которой Клара консультировалась на Вратах. Она висит, положив руку на стойку, ноги ее легко шевелятся в воздухе, Клара оживленно говорит. Широкие черные брови ее нахмурены, она улыбается, все ее лицо улыбается. Затем Клара расслабляется.
— Если хотите, можете услышать, что она говорит, Боб.
— А я хочу?
— Не обязательно. Но бояться здесь нечего. Она любила вас, Боб, любила, как умела. Как и вы ее.
Я долго смотрю на призрак Клары, потом прошу:
— Убери ее, Зигфрид.
В восстановительной комнате я чуть не засыпаю и едва удерживаю себя от желания повалиться набок. Никогда я не чувствовал себя так спокойно.
Я умываюсь, выкуриваю еще одну сигарету и выхожу на яркий рассеянный дневной свет под Пузырем, и все мне кажется хорошим и дружеским. С любовью и нежностью я думаю о Кларе, в глубине сердца я прощаюсь с ней. Потом вспоминаю о С. Я., с которой у меня сегодня свидание. Я еще не опоздал на него. Но она подождет. С. Я. хороший товарищ, почти как Клара.
Клара.
Я останавливаюсь посреди аллеи, и люди натыкаются на меня. Маленькая старушка в коротких шортах спрашивает:
— Что-нибудь случилось?
Я смотрю на нее и не отвечаю, потом поворачиваюсь и возвращаюсь в кабинет Зигфрида. В кабинете никого нет, даже голограммы.
Я кричу:
— Зигфрид! Где ты?
Никого. Никто не отвечает. Я впервые нахожусь в кабинете без него. Только теперь я вижу, что здесь реально, а что голограммы. Реального почти нет, одни металлические стены, выступы проекторов. Матрац — настоящий, шкаф с выпивкой — тоже, реальные несколько предметов мебели, которых можно коснуться рукой и даже попользоваться. Но Зигфрида нет. Нет даже стула, на котором он обычно сидит.
— Зигфрид! — Я продолжаю кричать, сердце мое бьется в горле, в голове все вертится. — Зигфрид! — неистово ору я, и тут возникает что-то вроде дымки, потом вспышка — и вот он, в костюме Зигмунда Фрейда, вежливо смотрит на меня.
— Да, Боб?
— Зигфрид, я не убил ее! Она ушла!
— Я вижу, вы расстроены, Боб, — говорит он. — Не скажете ли, что вас беспокоит?
— Расстроен! Я больше чем расстроен, Зигфрид, я убил девятерых, чтобы спасти свою жизнь. Может, не в «реальности»! Может, не «целенаправленно». Но в их глазах я их убил. В моих тоже.
— Но, Боб, — рассудительно говорит он, — мы ведь все это уже обсудили. Она жива. Они все живы. Время для них остановилось…
— Я знаю, — вою я. — Неужели ты не понимаешь, Зигфрид? В этом-то все и дело! Я не только убил ее, я и сейчас ее убиваю!
— Вы думаете, это правда, Боб? — терпеливо отвечает Зигфрид.
— Она так думает! Думает теперь и будет думать бесконечно — пока жива. Для нее это произошло не годы назад. Только минуты, и это продолжается всю мою жизнь. Я здесь внизу, старею, стараюсь все забыть, а Клара там вверху, у НН Стрельца, плавает, как муха в янтаре.
Я падаю на голый пластиковый матрац и плачу. Постепенно Зигфрид восстанавливает знакомый интерьер кабинета, то тут, то там появляются знакомые декорации. На стене повисла голограмма озера Гарда, над ним воздушные лодки, а в озере плещутся курортники.
— Пусть боль выйдет, — мягко советует мне Зигфрид. — Пусть она вся выйдет.
— А что я делаю, по-твоему? — Я переворачиваюсь на пенном матраце, глядя в потолок. — Я мог бы преодолеть боль и вину, если бы она смогла. Но для нее мучения все еще не кончились. Она там, застряла во времени.
— Продолжайте, Боб, — подбадривает он.
— Я продолжаю. Каждая секунда — это все та же секунда в ее мозгу, та секунда, когда я отбросил ее жизнь, чтобы спасти собственную. Я живу и старею, но даже когда я умру, Зигфрид, для нее эта секунда будет все еще тянуться.
— Продолжайте, Боб. Выскажитесь.
— Она думает, что я предал ее, и думает это сейчас! Я не могу жить с этим!
Долгое, долгое молчание, наконец Зигфрид прерывает его:
— Вы живете.
— Что? — Мысли мои улетели за тысячу световых лет.
— Вы живете с этим, Боб.
— И это ты называешь жизнью? — насмешливо отвечаю я, садясь и вытирая нос одной из его миллионов тряпок.
— Вы очень быстро реагируете на все, что я говорю, Боб, — замечает Зигфрид, — и иногда мне кажется, что ваш ответ — это контрудар. Вы парируете мои слова словами. Позвольте мне нанести еще один удар. И пусть он попадет в цель: вы