Потом толчок и падение, ощущения плавания. Двигатели включились, и мы были в полете.
13
Доброе утро, Боб, — говорит Зигфрид, и я останавливаюсь на пороге кабинета, внезапно подсознательно обеспокоенный.
— В чем дело?
— Ни в чем, Боб. Входите.
— Ты тут все изменил, — обвиняюще говорю я.
— Верно, Робби. Вам нравится, как теперь выглядит кабинет?
Я изучаю его. Толстый мат с пола исчез. Абстрактные картины исчезли со стен. Их место заняли серии голографических космических сцен, гор и моря. Самое странное во всем этом — сам Зигфрид; он говорит со мной через манекен, сидящий в углу комнаты с карандашом в руке. Манекен смотрит на меня сквозь темные очки.
— Ты тут все перевернул, — говорю я. — Зачем?
Голос его звучит так, будто он благосклонно улыбается, хотя выражение лица манекена не изменяется. «Я решил, что вам понравится перемена, Роб».
Я делаю несколько шагов в глубину комнаты и снова останавливаюсь. «Ты убрал мат!»
— Он больше не нужен, Боб. Видите, новая кушетка? Весьма традиционная, не правда ли?
— Гм.
Он начинает улещать. «Почему бы вам не лечь на нее? Попробуйте, как она вам».
— Гм. — Но я осторожно вытягиваюсь на ней. Чувствую я себя необычно, и мне это не нравится, может, потому, что эта комната для меня представляет нечто очень серьезное, и изменения в ней заставляют меня нервничать. — На матраце были ремни, — жалуюсь я.
— У кушетки они тоже есть, Боб. Можете достать их с боков. Потрогайте… вот так. Разве это не лучше?
— Нет.
— Я думаю, — негромко говорит он, — вы должны позволить мне решать, нужны ли какие-нибудь изменения в терапевтических методах, Роб.
Я сажусь. «Кстати, Зигфрид! Прими наконец решение в твоем проклятом мозгу, как ты меня будешь звать. Меня зовут не Роб, не Робби, не Боб. Я Робинетт».
— Я это знаю, Робби…
— Ты опять!
Пауза, затем вкрадчиво: «Мне кажется, вы должны дать мне возможность выбирать, как обращаться к вам, Робби».
— Гм. — У меня бесконечное количество подобных бессодержательных псевдослов. В сущности я предпочел бы провести весь сеанс, не говоря больше ничего. Я хочу, чтобы говорил Зигфрид. Хочу, чтобы он объяснил, почему в разное время называет меня разными именами. Хочу знать, что он находит значительным в моих словах. Хочу знать, что он на самом деле обо мне думает… если гремящее сборище металлических и пластиковых деталей может думать.
Конечно, я знаю, а Зигфрид не знает, что моя добрая подруга С.Я. пообещала помочь мне сыграть с ним шутку. Я с нетерпением ожидаю ее.
— Хотите что-нибудь сказать мне, Роб?
— Нет.
…………………………………………………………………
ОТЧЕТ О ПОЛЕТЕ
Корабль 1–8. Рейс 013В6. Экипаж Ф. Ито.
Время до цели 41 сутки 2 часа. Цель не определена. Показания приборов повреждены.
На ленте корабельного журнала запись: «На поверхности планеты тяготение как будто превышает 2,5П, но я собираюсь произвести высадку. Ни визуальные наблюдения, ни радар не проникают под облака из пыли и пара. Выглядит не очень хорошо, но это мой одиннадцатый вылет. Устанавливаю приборы на автоматический возврат через десять дней. Если к этому времени я со шлюпкой не вернусь, капсула, вероятно, отправится одна. Хотел бы я знать, что означают эти пятна и вспышки на солнце».
Пилота не было на борту вернувшегося корабля. Ни артефактов, ни образцов. Посадочного аппарата также нет. Корабль поврежден.
……………………………………………………………………..
Он ждет. Я чувствую себя враждебным и необщительным. Вероятно, отчасти потому, что с нетерпением жду, когда можно будет сыграть эту маленькую шутку с Зигфридом, но еще и потому, что он все тут сменил. Так поступали со мной, когда в Вайоминге у меня произошел тот психотический случай. Иногда я приходил на сеанс и видел голограмму своей матери. Боже правый, очень похоже, но не пахнет ею, не чувствуется она: в сущности ее вообще нельзя потрогать, это только свет. А иногда я оказывался в темноте, и что-то теплое прижималось ко мне и обнимало. Мне это не нравилось. Я, конечно, спятил, но не настолько.
Зигфрид ждет, но я знаю, что он не будет ждать вечно. Скоро начнет задавать вопросы, вероятно, о моих снах.
— Видели что-нибудь во сне после нашего последнего сеанса, Боб?
Я зеваю. Мне скучно. «Не думаю. Ничего важного, я уверен».
— Я хотел бы послушать. Даже обрывки.
— Ты паразит, Зигфрид, знаешь?
— Мне жаль, что вы считаете меня паразитом, Роб.
— Ну… мне кажется, я даже обрывков не смогу вспомнить.
— Попытайтесь, пожалуйста.
— Черт возьми! Ну. — Я устраиваюсь удобнее на кушетке. Все, что я могу вспомнить, абсолютно тривиально и, я уверен, не имеет отношения к чему-либо травматическому или важному. Но если я скажу ему это, он рассердится. Поэтому я послушно отвечаю: — Я был в вагоне поезда. Много вагонов сцеплены вместе, и можно переходить из одного в другой. В них полно знакомых. Женщина, такого материнского вида, она много кашляла, и другая женщина, которая… ну, выглядела странно. Вначале я подумал, что это мужчина. На ней был какой-то комбинезон, так что трудно было сказать, мужчина это или женщина, и у нее были мужские очень густые брови. Но я был уверен, что это женщина.
— Вы говорили с какой-нибудь из этих женщин, Боб?
— Пожалуйста, не прерывай, Зигфрид, я из-за тебя теряю нить мысли.
— Простите, Роб.
Я возвращаюсь к сну. «Я ушел от них. Нет, я не разговаривал с ними. Перешел в следующий вагон. Это был последний вагон в поезде. К остальным он был присоединен чем-то вроде… дай-ка подумать… не могу сразу это описать. Как растягивающаяся металлическая гармошка, знаешь? И она растянулась».
Я останавливаюсь, главным образом, от скуки. Мне хочется извиниться за такой скучный неуместный сон. «Вы говорите, металлическое соединение растянулось, Боб?» — подталкивает меня Зигфрид.
— Да, верно, растянулось. И, конечно, вагон, в котором я находился, начал все больше и больше отставать от других. И я видел только хвостовой огонь, который чем-то напоминал ее лицо. Она… — Тут я утрачиваю последовательность и пытаюсь вернуться к поезду. — Как будто мне трудно к ней вернуться, как будто она… прости, Зигфрид, не помню ясно, что там случилось. А потом я проснулся. И, — виртуозно заканчиваю я, — записал все, как только смог, как ты и велишь мне.
— Я высоко ценю это, Боб, — серьезно говорит Зигфрид. Он ждет продолжения.
Я начинаю беспокойно ерзать. «Кушетка совсем не такая удобная, как матрац», — жалуюсь я.
— Простите, Боб. Вы говорите, что узнали их?
— Кого?
— Двух женщин в поезде, от которых вы уходите все дальше и дальше.
— О! Нет. Я понимаю, что ты имеешь в виду. Я узнал их во сне. Наяву я и понятия не имею, кто они.
— Похожи они на кого-нибудь знакомого?
— Нисколько. Я сам этому удивился.
Зигфрид говорит, немного выждав — я знаю, таким образом он дает мне возможность изменить ответ, который ему не нравится: «Вы упомянули, что одна из женщин, та, что кашляла, материнского типа…»
— Да. Но я ее не узнал. Мне показалось, что она на кого-то похожа, но ты же знаешь, как это бывает во сне.
Он терпеливо говорит: «Не можете ли припомнить женщину материнского типа, которая много кашляла?»
Я начинаю громко смеяться. «Дорогой друг Зигфрид. Уверяю тебя, мои знакомые женщины не относятся к материнскому типу! И у всех у них по крайней мере Малая медицина. Они вряд ли будут кашлять».
— Понятно. Вы уверены, Робби?
— Не приставай, Зигфрид, — сердито говорю я, потому что на этой паршивой кушетке трудно удобно устроиться, а также потому, что мне нужно в ванную, а разговор бесконечно затягивается.
— Понятно. — Немного погодя он берется за что-то другое, как я заранее и предвидел; голубок Зигфрид, клюет понемногу все, что я ему бросаю. — А как насчет другой женщины, той, с густыми бровями?
— Что насчет нее?
— Вы знали девушку с густыми бровями?
— Боже, Зигфрид, я переспал с пятью сотнями девушек! У них самые разные брови, какие только можно себе представить.
— Но это ведь особенные брови.
— Ничего не могу вспомнить экспромтом.
— Не экспромтом, Боб. Пожалуйста, напрягитесь и вспомните.
Легче выполнить его просьбу, чем спорить, и я делаю усилие. «Ну, хорошо, посмотрим. Ида Май? Нет. Сью Энн? Нет. С.Я.? Нет. Гретхен? Нет… ну, по правде говоря, у Гретхен такие светлые волосы, что иногда мне казалось, что у нее вообще нет бровей».
— Это девушки, с которыми вы познакомились недавно, Роб. Может, кто-нибудь раньше?
— Ты имеешь в виду в прошлом? — Я начинаю вспоминать прошлое, вплоть до пищевых шахт и Сильвии. И громко смеюсь. «Знаешь что, Зигфрид? Забавно, но я не могу вспомнить, как выглядела Сильвия… Ох, подожди минутку. Нет. Теперь я вспомнил. Она обычно выдергивала брови по волоску, а потом рисовала их карандашом. Я знаю об этом, потому что однажды мы лежали в постели и рисовали друг на друге картинки ее карандашом для бровей».
Я почти слышу, как он вздыхает. «Вагоны, — говорит он, подбирая еще одну крошку. — Как вы их опишете?»
— Как любые вагоны поезда. Длинные. Узкие. Быстро движутся по туннелю.
— Длинные и узкие и движутся по туннелю, Боб?
На этом мое терпение лопается. Он так ясен. «Кончай, Зигфрид! Никаких символов пениса ты от меня не получишь!»
— Я ничего не стараюсь получить от вас, Боб.
— Ну, ты мне надоел со всем этим сном. Клянусь, надоел. В нем ничего нет. Поезд — это поезд. Я не знаю этих женщин. И послушай, пока мы еще говорим, мне ужасно не нравится эта проклятая кушетка. За те деньги, что я плачу, можно получить что-нибудь получше.
Теперь он меня рассердил по-настоящему. Он пытается вернуть меня к сну, но я собираюсь задать ему и страховой компании встряску за свои деньги, и к моему уходу он обещает все поменять для моего следующего посещения.
Ухожу я довольный собой. Он в сущности приносит мне много пользы. Вероятно, потому что я набираюсь храбрости идти к нему, и, может, весь этот вздор полезен для меня, даже если у него иногда и возникают вздорные идеи.