Но стоит кому-нибудь взглянуть в мою сторону — я опять улыбающийся, оживленный, богатый.
— Не хотите ли сказать, что вы чувствуете именно в эту секунду, Боб?
— Хотел бы, Зигфрид, если бы знал.
— Вы на самом деле не знаете? Не можете вспомнить, что было в вашей голове только что, когда вы молчали?
— Конечно, могу. — Я некоторое время не решаюсь, потом говорю: — О, дьявол, Зигфрид, я просто ждал, чтобы меня утешили. Я кое-что понял накануне, и мне было больно. О, ты не поверишь, как было больно. Я плакал, как ребенок.
— Что же вы поняли, Бобби?
— Я пытаюсь тебе рассказать. Относительно… ну, отчасти относительно матери. Но также… относительно Дэйна Мечникова. У меня были… были эти…
— Я думаю, вы пытаетесь рассказать что-то относительно фантазий — у вас анальный секс с Мечниковым, Боб. Верно?
— Да. Как ты все хорошо помнишь, Зигфрид. Плакал я о маме. Отчасти…
— Вы уже говорили мне об этом, Боб.
— Верно. — И я закрываюсь. Зигфрид ждет. Я тоже жду. Вероятно, хочу, чтобы меня еще уговаривали, и некоторое время спустя Зигфрид идет мне навстречу.
— Посмотрим, не могу ли я вам помочь, Боб, — говорит он. — Какое отношение друг к другу имеют ваши слезы о матери и ваши фантазии об анальном сексе с Дэйном Мечниковым?
Я чувствую, что внутри у меня что-то происходит. Как будто влажное мягкое содержимое груди начинает пузыриться в горле. Я чувствую это по голосу. Он был бы дрожащим и ужасно жалким, если бы я его не контролировал. Но я его контролирую, хотя отлично знаю, что такое утаить от Зигфрида невозможно; он получает информацию от датчиков и может судить о том, что происходит со мной, по напряжению мышц и влажности ладоней.
Но тем не менее я пытаюсь. Тоном учителя биологии, препарирующего лягушку, я говорю: «Видишь ли, Зигфрид, мама любила меня. Я это знал. И ты знаешь. Проявление логики; у нее просто не было выбора. И Фрейд однажды сказал, что ни один мальчик, уверенный в любви своей матери, не вырастает невротиком. Только…»
— Пожалуйста, Робби, это не вполне верно, к тому же вы философствуете. Но вам совсем не нужны эти преамбулы. Вы увертываетесь, верно?
В другое время я за это вырвал бы у него его цепи, но на этот раз он правильно оценил мое настроение. «Хорошо. Но я на самом деле знал, что мама меня любит. Она ничего не могла с этим поделать! Я был ее единственным ребенком. Отец умер — не прочищай горло, Зигфрид, я уже подхожу. Было логически необходимо, чтобы она любила меня, и я понимал это, никаких сомнений у меня не было, но она об этом никогда не говорила. Ни разу».
— Вы хотите сказать, что никогда за всю жизнь вы не слышали от нее: «Я тебя люблю, сын»?
……………………………………………………………………
ОТЧЕТ О ПОЛЕТЕ
Корабль аЗ-77, рейс 036В51. Экипаж Т. Паррено, Н. Ахойя. Е. Нимкин.
Время до цели 5 дней 14 часов. Позиция — окрестности Альфа Центавра А.
Резюме. Планета земноподобная, покрыта густой растительностью. Цвет растительности преимущественно желтый. Атмосфера очень напоминает смесь хичи. Планета теплая, полярных шапок нет, и средняя температура примерно такая же, как на земном экваторе. Не зарегистрированы ни животная жизнь, ни подписи (метан и прочее). Некоторые растения хищные, они очень медленно передвигаются, переставляя выступающие части лозоподобных отростков, потом подтягиваются и переносят корни. Максимальная измеренная скорость такого передвижения — примерно два километра в час. Никаких артефактов. Паррено и Нимкин высадились и вернулись с образцами растительности, но умерли от токсикодендроноподобной реакции. На их телах образовались огромные волдыри. Начались сильные боли, зуд, они начали задыхаться, вероятно, из-за накопившейся в легких жидкости. Я не принес их на корабль. Не открывал шлюпку. Отцепил шлюпку и вернулся без нее.
Оценка Корпорации. Обвинения против Н. Ахойя не выдвинуты с учетом его репутации в прошлом.
…………………………………………………………………………………
— Нет! — кричу я. Потом снова овладеваю собой. — Во всяком случае не прямо. Однажды — мне было восемнадцать лет, и я спал в соседней комнате — я слышал, как она говорила подругам, что я замечательный ребенок. Она гордится мной. Не помню, что именно я сделал; получил награду или работу, но она гордилась мной и любила меня, и так и сказала… Но не мне.
— Пожалуйста, продолжайте, Боб, — немного погодя говорит Зигфрид.
— Я и продолжаю. Дай мне минутку. Больно! Вероятно, это можно назвать основной болью.
— Пожалуйста, не ставьте себе диагноз, Боб. Просто говорите. Пусть выходит наружу.
— О, дерьмо!
Я тянусь за сигаретой и застываю. Это обычно хорошо действует, когда мне туго приходится с Зигфридом, потому что почти всегда вовлекает его в спор, не пытаюсь ли я облегчить напряжение, вместо того чтобы справиться с ним. Но на этот раз я испытываю такое отвращение к себе, к Зигфриду, даже к своей матери… Я хочу покончить с этим. «Послушай, Зигфрид, вот как это было. Я очень любил маму и знаю — знал! — что она меня любила. Но она не очень хорошо показывала это».
Неожиданно я осознаю, что держу в руках сигарету, перекатываю в пальцах и даже не зажигаю. Удивительно, но Зигфрид никак не прокомментировал это. Я продолжаю. «Она мне этого не говорила. И не только это. Странно, Зигфрид, но, знаешь, я не могу вспомнить, чтобы она касалась меня. Ну, не совсем… Иногда она меня целовала на ночь. В макушку. И помню, она мне рассказывала сказки. И всегда была рядом, когда я в ней нуждался. Но…»
Мне приходится остановиться на мгновение, чтобы справиться с голосом. Я глубоко вдыхаю, ровно выдыхаю через нос, сосредоточившись на процессе дыхания.
— Но, видишь ли, Зигфрид, — говорю я, репетируя про себя слова и очень довольный их ясностью и уравновешенностью, — она не часто притрагивалась ко мне. Кроме одного обстоятельства. Когда я болел. А я часто болел. Все на шахтах болеют: постоянные насморки, болезни кожи. Она давала мне все необходимое. Всегда была рядом. Всегда: работала и заботилась обо мне в одно и то же время. И когда я заболевал, она…
Немного погодя Зигфрид говорит: «Продолжайте, Робби. Скажите это».
Я пытаюсь, но не получается, и он говорит:
— Просто скажите, как можете. Избавьтесь. Не беспокойтесь о том, пойму ли я, имеет ли это смысл. Просто избавьтесь от слов.
— Ну, она измеряла мне температуру, — объясняю я. — Понимаешь? Совала в меня термометр. И держала меня, знаешь, сколько времени нужно, три минуты. А потом доставала термометр и смотрела на него.
Я на краю вопля. Хочу начать, но прежде хочу довести до конца. Почти сексуальное ощущение. Как будто принимаешь решение о женщине и не хочешь, чтобы она слишком тебя занимала, но все равно начинаешь. Я пытаюсь справиться с голосом, чтобы он не подвел меня, пока я не кончу. Зигфрид молчит, и немного погодя я нахожу слова:
— Знаешь что, Зигфрид? Забавно. Всю жизнь… сколько прошло с тех пор? Сорок лет? И тоща и теперь у меня сумасшедшее представление, что любовь — это когда что-то в тебя вставляют, а потом вытаскивают.
26
Пока я отсутствовал, на Вратах произошли большие изменения. Повысили плату за суточное содержание. Корпорация хотела избавиться от прихлебателей, вроде Шики или меня. Плохая новость — рассчитывал на три оплаченных недели, оказалось всего десять дней. Появилось много ученых с Земли: астрономов, ксенотехников, математиков. Прилетел даже старый профессор Хеграмет; весь в синяках от старта, он бойко бегал по туннелям.
Но Оценочная комиссия не изменилась, и я был приколот к скамье, а моя старая знакомая Эмма объясняла, какой я глупец. На самом деле докладывал мистер Сен, Эмма только переводила. Но мне ее перевод понравился.
— Я предупреждала вас, Броудхед. Вам следовало прислушаться. Почему вы изменили установку курса?
— Я уже говорил. Обнаружив, что я на Вратах-Два, я просто не мог этого вынести. Хотел отправиться куда-нибудь еще.
— Чрезвычайно глупо с вашей стороны, Броудхед.
Я посмотрел на Сена. Он висел на стене, прицепившись воротником на крюк, улыбался, сложив руки. «Эмма, — сказал я, — делайте, что хотите, только отцепитесь от меня».
Она радостно ответила: «Я и делаю, что хочу, Броудхед, потому что должна это делать. Это моя работа. Вы знали, что изменять установку курса запрещено».
— Кем запрещено? Я застрял в том корабле.
— В правилах сказано, что нельзя уничтожать корабль, — объяснила она. Я не ответил, она сделала что-то вроде перевода для мистера Сена, который серьезно выслушал, поджал губы и произнес две аккуратных фразы на языке мандаринов. Можно было расслышать даже знаки препинания.
— Мистер Сен говорит, — сказала Эмма, — что вы весьма безответственная личность. Вы уничтожили невосполнимое оборудование. Оно не принадлежало вам. Оно принадлежало всему человечеству. — Он произнес еще несколько предложений, и она закончила: — Мы не можем окончательно судить о вашей ответственности, пока не получим дополнительной информации о степени урона, нанесенного кораблю. Мистер Итуно обещал при первой же возможности произвести полную проверку корабля. Ко времени его доклада в полете находились два ксенотехника. Они должны отправиться на Афродиту. Сейчас они уже на Вратах-Два, и их заключение, вероятно, прибудет с очередным пилотом-перевозчиком. Тогда мы снова пригласим вас.
Она замолчала, глядя на меня, и я понял, что встреча окончилась. «Большое спасибо», — сказал я и оттолкнулся в сторону двери. Она позволила мне долететь до нее, прежде чем сказала:
— Еще одно. В докладе мистера Итуно сообщается, что вы работали на погрузке и изготовлении костюмов на Вратах-Два. Он установил вам плату — сейчас взгляну — двадцать пять сотен долларов. Ваш пилот-перевозчик Эстер Берговиц перевела на ваш счет один процент своей оплаты за услуги, оказанные в полете; соответственно произведены изменения в вашем счете.
— У меня не было контракта с ней, — удивленно сказал я.
— Не было. Но она считает, что должна поделиться с вами. Немного поделиться, разумеется. Хотя, — она снова посмотрела в бумаги, — двадцать пять сотен плюс пятьдесят пять сотен — всего получается восемь тысяч долларов на вашем счету.