— За что, Боб?
— За плач. — Я физически истощен. Как будто меня десять миль прогоняли сквозь строй, а сумасшедшие чокто[3] колотили меня своими дубинками.
— Вы себя лучше чувствуете, Боб?
— Лучше? — Я удивляюсь этому глупому вопросу, потом начинаю думать, и, странно, мне действительно лучше. — Да. Кажется. Не то, что называется хорошо. Но лучше.
— Отдохните немного, Боб.
Мне это замечание кажется глупым, и я ему говорю об этом. У меня осталось столько энергии, как у сдохшей неделю назад медузы, и мне ничего не остается, как отдыхать.
Но я чувствую себя лучше. «Я чувствую, — говорю я, — будто наконец позволил себе ощутить свою вину».
— И пережили это.
Я обдумываю его слова. «Кажется, да», — говорю я.
— Обсудим вопрос о вине, Боб. Почему вина?
— Потому что я отбросил девять человек, чтобы спастись самому, идиот.
— Вас кто-нибудь обвинял в этом? Кроме вас самого?
— Обвинял? — Я снова прочищаю нос, думая. — Нет. А зачем? Вернувшись назад, я стал чем-то вроде героя. — Я думаю о Шики, таком по-матерински добром, о Френси Эрейра, который обнимал меня, позволяя выплакаться, несмотря на то что я убил его двоюродную сестру. — Но их там не было. Они не видели, как я прочистил баки, чтобы выбраться.
— Вы прочистили баки?
— О, дьявол, Зигфрид, — говорю я, — не знаю. Я собирался. Я протянул руку к кнопке.
— Как вы думаете, мог ли корабль, который вы планировали покинуть, очистить соединенные баки шлюпок?
— А почему бы и нет? Не знаю. Во всяком случае, — говорю я, — ты не сможешь придумать оправдания, о котором я бы уже не подумал. Я знаю, что, может быть, Клара и Дэйн нажали свою кнопку раньше меня. Но я протянул к своей руку!
— И как вы думаете, какой корабль при этом должен был освободиться?
— Их. Мой, — поправляюсь я. — Не знаю.
Зигфрид серьезно говорит: «В сущности, вы поступили очень разумно. Вы знали, что все выжить не могут. Для этого не было времени. Единственный выбор заключался в том, умрут ли все или только некоторые. Вы решили, что лучше пусть выживут некоторые».
— Вздор! Я убийца!
Пауза, цепи Зигфрида обрабатывают мои слова. «Боб, — осторожно говорит он, — мне кажется, вы себе противоречите. Разве вы не сказали, что они все еще живы в этой разрывности?»
— Да, они живы! Время для них остановилось!
— Тогда как же вы можете быть убийцей?
— Что?
Он повторяет: «Как вы можете быть убийцей, если никто не умер?»
… — не знаю, — говорю я, — но, честно, Зигфрид, я больше не хочу об этом говорить сегодня.
— Вы и не должны, Боб. Не знаю, представляете ли вы, чего достигли за последние два с половиной часа? Я горжусь вами!
……………………………………………………………………………
СПРАВКА О СЧЕТЕ
Робинетту Броудхеду.
1. Признано, что установление вами нового курса на Врата-Два привело к экономии около ста дней на каждый полет к этой цели.
2. Решением комиссии вам присуждается один процент доходов от всех открытий, сделанных экипажами, воспользовавшимися вашим курсом. Авансом вам начисляется 10 000 долларов.
3. Решением комиссии половина этих доходов у вас вычитается в качестве штрафа за поврежденный корабль.
4. На вашем счету имеется:
проценты от открытий (решение комиссии А-135–7) с учетом вычетов (решение комиссии А-135-8) 5 000 долларов
На вашем счету всего 6 192 доллара
………………………………………………………………………………
И странно, нелепо, но я верю, что все его чипы, голограммы, цепи хичи — все это мною гордится, и мне приятно в это верить.
— Вы можете уйти в любое время, — говорит он, вставая и очень жизнеподобно отходя к креслу. Он даже улыбается мне. — Но я хотел бы показать вам кое-что.
Мои защитные механизмы сносились до предела. Я только спрашиваю: «Что именно, Зигфрид?»
— Другую нашу возможность, о которой я упоминал, Боб, — говорит он, — но которую мы никогда не использовали. Я хотел бы показать вам другого пациента, из прошлого.
— Другого пациента?
Он мягко говорит: «Посмотрите в угол, Боб».
Я смотрю…
… там стоит она.
— Клара! — И как только я ее вижу, я тут же понимаю, откуда ее взял Зигфрид: у машины, с которой Клара консультировалась на Вратах. Она висит, положив руку на стойку, ноги ее легко шевелятся в воздухе, она оживленно говорит: широкие черные брови нахмурены, она улыбается, все ее лицо улыбается, потом расслабляется.
— Если хотите, можете услышать, что она говорит, Боб.
— А я хочу?
— Необязательно. Но бояться здесь нечего. Она любила вас, Боб, любила, как умела. Как и вы ее.
Я долго смотрю, потом говорю: «Убери ее, Зигфрид».
В восстановительной комнате я чуть не засыпаю на мгновение. Никогда я не чувствовал себя так спокойно.
Я умываюсь, выкуриваю еще одну сигарету и выхожу на яркий рассеянный дневной свет под Пузырем, и все кажется хорошим и дружеским. С любовью и нежностью я думаю о Кларе, в глубине сердца я прощаюсь с ней. Потом вспоминаю о С.Я., с которой у меня сегодня свидание. Я еще не опоздал на него. Но она подождет. Она хороший товарищ, почти как Клара.
Клара.
Я останавливаюсь посреди аллеи, и люди натыкаются на меня.
Маленькая старушка в коротких шортах спрашивает: «Что-нибудь случилось?»
Я смотрю на нее и не отвечаю, потом поворачиваюсь и возвращаюсь в кабинет Зигфрида.
………………………………………………………………………..
СПРАВКА О СЧЕТЕ
Робинетту Броудхеду:
На ваш счет переведены следующие суммы:
— гарантированная премия за полет 88-90А (вся сумма делится на
выживших) $ 10 000 000
— научная премия, присужденная комиссией $8 500 000
Всего $18 500 000
Всего на счету $18 506 036
…………………………………………………………………………..
Там никого нет, даже голограммы. Я кричу: «Зигфрид! Где ты?»
Никого. Никто не отвечает. Я впервые нахожусь в кабинете без него. Вижу, что здесь реально, а что голограммы. Реального мало. Металлические стены, выступы проекторов. Матрац — реальный; шкаф с выпивкой — реальный; несколько других предметов мебели, которых можно коснуться, которыми можно пользоваться. Но Зигфрида нет. Нет даже стула, на котором он обычно сидит. «Зигфрид!»
Я продолжаю кричать, сердце мое бьется в горле, в голове все вертится. «Зигфрид!» — кричу я, и тут возникает что-то вроде дымки, потом вспышка, и вот он, в костюме Зигмунда Фрейда, вежливо смотрит на меня.
— Да, Боб?
— Зигфрид, я не убил ее! Она ушла!
— Я вижу, вы расстроены, Боб, — говорит он. — Не скажете ли, что вас беспокоит?
— Расстроен! Я больше чем расстроен, Зигфрид, я убил девятерых, чтобы спасти свою жизнь. Может, не в «реальности»! Может, не «целенаправленно». Но в их глазах я их убил. В моих тоже.
— Но, Боб, — рассудительно говорит он, — мы ведь все это уже обсуждали. Она жива. Они все живы. Время для них остановилось…
— Я знаю, — вою я. — Неужели ты не понимаешь, Зигфрид? В этом-то все дело! Я не только убил ее, я и сейчас убиваю ее!
Терпеливо: «Вы думаете, это правда, Боб?»
— Она так думает! Теперь и бесконечно — пока жива. Для нее это произошло не годы назад. Только минуты, и это продолжается всю мою жизнь. Я здесь внизу старею, стараюсь забыть, а Клара там вверху, у НН Стрельца, плавает, как муха в янтаре.
Я падаю на голый пластиковый матрац, плачу. Постепенно Зигфрид восстанавливает внешность кабинета, то тут, то там появляются знакомые декорации. На стене повисла голограмма озера Гарда, над ним воздушные лодки, а в озере купающиеся.
— Пусть боль выйдет, — мягко говорит Зигфрид. — Пусть она вся выйдет.
— А что я делаю, по-твоему? — я переворачиваюсь на пенном матраце, глядя в потолок. — Я мог бы преодолеть боль и вину, если бы она смогла. Но для нее все еще не кончилось. Она там, застряла во времени.
— Продолжайте, Боб, — подбадривает он.
— Я продолжаю. Каждая секунда — это все та же секунда в ее мозгу, та секунда, когда я отбросил ее жизнь, чтобы спасти свою. Я живу, и старею, и умру, Зигфрид, а для нее все будет тянуться эта секунда.
— Продолжайте, Боб. Выскажитесь.
— Она думает, что я предал ее, и думает это сейчас! Я не могу жить с этим!
Долгое, долгое молчание, наконец Зигфрид говорит:
— Вы живете.
— Что? — Мысли мои улетели на тысячу световых лет.
— Вы живете с этим, Боб.
— И это ты называешь жизнью? — насмехаюсь я, садясь и вытирая нос одной из его миллионов тряпок.
— Вы очень быстро реагируете на все, что я говорю, Боб, — замечает Зигфрид, — и иногда мне кажется, что ваш ответ — это контрудар. Вы парируете мои слова словами. Позвольте мне нанести еще один удар. И пусть он попадет в цель: вы живете.
— … ну, вероятно, ты прав. — Это правда. Просто жизнь не очень приятна.
Еще одна долгая пауза, потом Зигфрид говорит:
— Боб. Вы знаете, что я машина. Вы знаете также, что мои функции — справляться с человеческими чувствами. Я не могу чувствовать чувства. Но я могу представить себе их в виде моделей, анализировать их, я могу их оценивать. Я могу это сделать для вас. Я могу это сделать даже для себя. Я могу построить парадигму, внутри которой у меня будет доступ к эмоциям. Вина? Это болезненная вещь; но поскольку она болезненна, она совершенствует поведение. Я могу так сделать, что вы будете избегать действий, вызывающих чувство вины, и это было бы полезно и для вас, и для общества. Но вы не можете воспользоваться этим, если не почувствуете вину.
— Я чувствую ее, Зигфрид! Боже, Зигфрид, ты ведь знаешь, что я чувствую!
— Знаю, — говорит он, — что теперь вы позволили себе ощутить ее. Теперь она открыта, и вы можете позволить ей действовать, приносить вам пользу, а не таиться внутри вас и вызывать только боль. Для этого я и существую, Боб. Вызвать наружу ваши чувства, чтобы вы могли ими воспользоваться.