— Какое?
— Как вы знаете, на Пищевой фабрике, когда она была открыта, находилось несколько различных кораблей. Фабрика с тех пор находится под постоянным наблюдением, количество кораблей остается прежним, не считая корабля Хертеров-Холлов и того, на котором два дня назад прибыл Вэн. Но нет уверенности, что это те же самые корабли.
— Что?
— Это только предположение, — подчеркнул он. — Корабли хичи одинаковы. Но тщательный анализ фотографий свидетельствует, что пространственная ориентация одного из них изменилась. У большого. А может, у всех трех больших. Как будто остававшиеся корабли улетели, а их место заняли новые.
Холодок пробежал у меня по спине. «Альберт, — с трудом сказал я, — ты понимаешь, что это для меня значит?»
— Конечно, Робин, — серьезно ответил он, — это значит, что Пищевая фабрика по-прежнему действует. Она превращает газ кометы в CHON-пищу. И куда-то ее отправляет.
Я с трудом глотнул, но Альберт продолжал говорить: «К тому же окрестности полны ионизированным излучением. Вынужден признать, что не знаю его источника».
— Это опасно для Хертеров-Холлов?
— Нет, Робин, я бы этого не сказал. Не больше, скажем, чем пьезовидение для вас. Это не опасно, просто меня интересует его источник.
— Нельзя ли попросить Хертеров-Холлов проверить?
— Конечно, Робин. Я уже запросил. Но пройдет еще пятьдесят дней до ответа.
Я отключил его и откинулся в кресле, думая о хичи и их странных обычаях…
И тут меня ударило.
Мое кресло очень удобно и устойчиво, но на этот раз я чуть не выпал из него. Меня мгновенно охватила боль. И не просто боль: кружилась голова, утратилась ориентировка, даже начались галлюцинации. Казалось, голова вот-вот взорвется, легкие жгло огнем. Я никогда не чувствовал себя так плохо, умственно и физически, и в то же время у меня возникали фантастические сексуальные картины.
Я попытался встать и не смог. Лежал в кресле, абсолютно беспомощный. «Харриет! — прохрипел я. — Врача!»
Ей потребовалось целых три секунды для ответа, и при этом ее изображение колебалось хуже, чем у Мортона. «Мистер Броудхед, — сказала она очень встревоженно, — я не несу ответственности, но все линии забиты. Я… я… я…» — повторялось не только слово, все изображение напоминало петлю в видеозаписи, когда картинка повторяется снова и снова.
Я упал на пол, и последней моей сознательной мыслью было: лихорадка.
Она повторилась. И хуже, чем когда-либо раньше. Возможно, я не переживу этого приступа. Но мне было так плохо, так больно, так страшно, так странно психически, что я не был уверен, хочу ли пережить.
5. Джанин
Разница между десятью и четырнадцатью годами огромна. За три с половиной года, в течение которых корабль под давлением фотонов летел к облаку Оорта, Джанин перестала быть тем ребенком, каким была улетая. Она достигла того состояния взросления, когда человек начинает понимать, что ему еще предстоит вырасти. Джанин не торопилась становиться взрослой. Она просто делала это. Ежедневно. Постоянно. При помощи средств, которые у нее были.
В тот день, когда она встретила Вэна, она ничего особенного не искала. Просто хотелось побыть одной. Не только из-за личных причин. И не потому, вернее, не только потому, что устала от своей семьи. Она хотела чего-то своего, собственного, опыта, который бы она ни с кем не делила, чтобы в ее оценку не вмешивались постоянно присутствующие взрослые. Она хотела посмотреть, потрогать, вдохнуть необычность фабрики и хотела сделать это в одиночестве.
Поэтому она наобум шла по коридорам, время от времени отпивая кофе из бутылки. Вернее, то, что считала кофе. Эту привычку Джанин переняла у отца, хотя если бы ее спросили, она бы заявила, что никому не подражает.
Все ее чувства были насторожены. Пищевая фабрика — это самое удивительное, самое возбуждающее, самое пугающее происшествие в ее жизни. Больше, чем отлет с Земли: тогда она была еще ребенком. Больше, чем испачканные простыни, которые свидетельствовали о том, что она стала женщиной. Больше, чем что-либо другое. Даже голые стены коридоров действовали возбуждающе: ведь они из металла хичи, им миллион лет, и они по-прежнему светятся неярким голубым светом (Какие глаза смотрели при этом свете, когда он только появился?). Она перепархивала из помещения в помещения, касаясь пола только кончиками пальцев. В этом помещении стены покрыты полками будто из резины (что на них когда-то лежало?), а в этом большая усеченная сфера, верх и низ ее срезаны, внешне похоже на зеркальный хром, странно шероховато на ощупь, для чего она? О назначении некоторых предметов она догадывалась. Штука, похожая на стол, несомненно, стол и есть. (Ободок по краю препятствует падению предметов со стола в низком тяготении фабрики). Некоторые предметы опознаны Верой; она сравнивала их с информацией об артефактах хичи, накопленной большими компьютерными банками данных на Земле. Небольшие углубления в стенах, закрытые зеленой паутиной, считались приспособлениями для сна: но кто знает, права ли туповатая Вера? Неважно. Сами по себе эти предметы вызывают трепет. И пространство вокруг них тоже. Даже возможность заблудиться в нем. Потому что до прибытия на Пищевую фабрику у Джанин никогда в жизни не было возможности заблудиться. Мысль об этом доставляла ей страшноватое удовольствие. Особенно потому, что взрослая часть ее четырнадцатилетнего мозга все время сознавала, что Пищевая фабрика просто недостаточно велика, чтобы заблудиться в ней основательно.
Так что страх был безопасным. Или казался таким.
Пока она не попала в ловушку, где ее поджидало что-то… хичи? Космическое чудовище? Спятивший космический робинзон с ножом? — это что-то двигалось к ней.
Но ничего подобного, это был Вэн.
Конечно, она не знала его имени. «Не подходи ближе!» — вопила она, сердце билось чуть не во рту, радио она держала в руке, руки прижимала к только что сформировавшейся груди. Он не стал подходить. Остановился. Смотрел на нее, выпучив глаза, раскрыв рот, чуть не высунув язык. Высокий, тощий.
Лицо треугольное, с длинным носом крючком. Одет во что-то похожее на короткую юбку и рубашку, и то и другое грязное. Пахло от него мужчиной. Он дрожал, принюхиваясь, и он был молод. Ненамного старше самой Джанин, единственный человек, примерно ее ровесник, какого она видела за долгие годы. И тут он опустился на колени и начал делать то, чего Джанин никогда не видела. Она смотрела, постанывая, похихикивая, испытывая одновременно шок, облегчение, интерес, истерию. Шок не оттого, что он делал. А от встречи с мальчиком. В своих снах Джанин видела многое, но никогда такое.
В следующие несколько дней Джанин не могла перенести, если Вэн исчезал из ее поля зрения. Она чувствовала себя его матерью, товарищем по играм, учителем, женой. «Нет, Вэн! Пей помедленней: горячо!» «Вэн, неужели ты был совсем один с трех лет?» «У тебя очень красивые глаза, Вэн». Она не обращала внимания, что он недостаточно воспитан, чтобы ответить ей, что у нее тоже прекрасные глаза, потому что точно знала, что все части ее тела восхищают его.
Остальные тоже видели это, конечно. Джанин было все равно. На всех хватало его остроглазого обостренного восхищения. Он спал даже меньше ее. Вначале это ее радовало, потому что так ей можно было проводить с ним больше времени. Но потом она заметила, что он выдыхается. Даже болеет. Когда он начал потеть и дрожать в комнате с голубоватым металлическим покровом на кушетке, она первая закричала: «Ларви! Мне кажется, он болен!» Когда он направился к кушетке, она подхватила его, протянула руку, чтобы коснуться лба, проверить температуру. Закрывающийся кокон кушетки чуть не захватил ее руку, нанеся глубокий порез от пальцев до запястья. «Пол, — закричала она, отскакивая, — мы должны…»
И тут их всех настигло статридцатидневное безумие. Самый тяжелый приступ за все время. Отличный от всех предыдущих. В промежуток между двумя ударами сердца Джанин заболела.
Она никогда раньше не болела. Изредка синяк, судорога, легкий насморк. Ничего серьезнее. Почти всю жизнь у нее была Полная медицина, и заболеть она просто не могла. Она не понимала, что с ней происходит. Тело ее терзала боль и лихорадка. Она бредила, ей виделись какие-то чудовищные фигуры, в некоторых она узнавала окарикатуренные изображения членов своей семьи: остальные были незнакомы и просто приводили ее в ужас. Она даже видела себя, с огромными грудями, с толстенными бедрами, но это была она: и в животе ее горело желание толкать и толкать во все эти воображаемые и невоображаемые углубления своих фантазий то, чего у нее нет. И в то же время она ничего не понимала. Все было неясно. Боль и приступы безумия накатывались волнами. Между ними, на секунду или две, перед ней открывалась картина реальности. Ровный голубой свет стен. Ларви скорчилась на полу рядом с ней и всхлипывает. Отец, его рвет в коридоре. Хромовое голубое покрытие кушетки, а в коконе бьется и бормочет что-то Вэн. Не разум и не воля заставили ее все время пытаться открыть кокон, на сотый или тысячный раз ей это удалось, и она наконец вытащила хнычущего и дрожащего Вэна.
Галлюцинации мгновенно прекратились.
Боль, тошнота, ужас — не так быстро. Но тоже исчезли. Все дрожали и шатались, все, кроме мальчика, который был без сознания и дышал тяжело и хрипло. Это привело Джанин в ужас. «Помоги, Ларви! — закричала она. — Он умирает!» Сестра уже была рядом с ней, пальцем прощупывала пульс Вэна, трясла головой, пробуя прояснить ее, всматривалась в его глаза.
— Обезвоживание. Высокая температура. Пошли. — Она пыталась поднять Вэна. — Нужно отнести его на корабль. Ему нужна соль, антибиотики, жаропонижающее, может быть, гаммаглобулин…
Им потребовалось почти двадцать минут, чтобы дотащить Вэна до корабля, и Джанин с ужасом думала, что он на каждом шагу может умереть. Последние сто метров Ларви убежала вперед, и к тому времени, как Пол и Джанин втащили Вэна в люк, она уже раскрыла медицинскую сумку и выкрикивала приказы: «Положите его. Пусть проглотит это. Возьмите образец крови и провер