Я застонал. «Ты хочешь, чтобы я стер твою программу, Ал? Все это я мог бы получить быстрее при помощи прямого изображения».
— Конечно, можете, Робин, — изображение замерцало, — но это будет не так интересно. Во всяком случае вопрос вот в чем: откуда у хичи оборудование для чтения человеческого мозга? Подумайте об этом, Робин. Кажется очень маловероятным, чтобы у хичи был тот же химизм мозга, что и у человека. Близко — да. Мы знаем примерно, что они ели, чем дышали. Фундаментально их химизм похож на наш. Но пептиды — очень сложные молекулы. Крайне маловероятно, что химические составляющие мозга, соответствующие, скажем, умению исполнять Сибелиуса или пользоваться туалетом, были у них такие же, как у нас. — Он начал снова набивать трубку, поймал мой взгляд и торопливо добавил: — Следовательно, Робин, я заключаю, что эти машины были созданы не для мозга хичи.
Он меня удивил. «Значит, для людей? Но зачем? Как? Откуда они знали? Когда…»
— Пожалуйста, Робин. По вашей инструкции, ваша супруга запрограммировала меня на создание гипотез из незначительных фактов. Я не могу защитить то, что говорю. Но, — добавил он, кивая, — у меня есть свое мнение, да.
— Боже! — Он, казалось, ничего не хочет добавить к этому, и я перешел к другой проблеме. — А что такое Древние? Они люди?
Он выбил пепел из трубки и потянулся за кисетом. «Я думаю, нет», — сказал он наконец.
Я не спрашивал его, какова альтернатива. Не хотел.
Когда Альберт на время иссяк, я попросил Харриет включить программу-юриста. Но сразу поговорить не смог, потому что принесли обед, а официантом оказался человек. Он стал спрашивать, как я перенес лихорадку, потом рассказывал, как пришлось ему, и это заняло немало времени. Наконец я остался перед голограммой, разрезал своего цыпленка и сказал: «Давай, Мортон. Что за дурные новости?»
Он извиняющимся тоном ответил: «Вы знаете, что Боувер подал иск?»
— Что за Боувер?
— Муж Триш Боувер. Или вдовец, в зависимости от точки зрения. Было назначено время разбирательства, но у судьи тяжелый приступ лихорадки… Ну, он, конечно, неправ, Робин, но он отказал нам в назначении другого времени и сразу перенес вопрос на большое жюри.
Я перестал жевать. «Разве так можно?» — спросил я со ртом, набитым настоящим цыпленком.
— Ну, по крайней мере он так сделал. Мы, конечно, подали апелляцию, но дело несколько усложнилось. Адвокат Триш получил возможность выступить и указал, что Триш отправила сообщение о своем открытии. Следовательно, возникает вопрос, на самом деле она завершила полет или нет. Тем временем…
Иногда мне кажется, что Мортон запрограммирован слишком по-человечески: он знает, как затягивать разговор. «Тем временем что?»
— Ну, вследствие последнего… гм, эпизода возникли новые осложнения. Корпорация Врат хочет выждать, пока не разберется с этим делом об источнике лихорадки, и согласилась с вынесенным судебным запретом. Ни вы, ни Корпорация ни в какой форме не должны продолжать исследования Пищевой фабрики.
Я взорвался. «Вздор, Мортон! Ты хочешь сказать, что даже если мы притащим эту штуку сюда, мы не сможем ее использовать?»
— Боюсь, что дело даже хуже, — извинился он. — Вы не должны даже сдвигать ее с орбиты. Вы не должны никак вмешиваться в деятельность фабрики в течение всего судебного разбирательства. Боувер утверждает, что, передвигая фабрику, уводя ее из района комет, вы не даете ей производить пищу и тем самым ущемляете его законные интересы. Ну, с этим мы бы справились. Но Корпорация Врат должна прекратить всякую деятельность, пока не будет окончательно ликвидирована возможность лихорадки.
— О Боже! — Я отложил вилку. Больше мне не хотелось есть. — Хорошо, что они не могут заставить исполнять этот запрет.
— Да, Робин, потому что требуется большое время для связи с партией Хертеров-Холлов, — кивнул он. — Однако…
Он исчез. По диагонали соскользнул с экрана, и на нем появилась Харриет. Выглядела она ужасно. У меня хорошие программы. Но они не всегда приносят хорошие новости. «Робин! — воскликнула Харриет. — Сообщение из Центральной больницы Аризоны. Относительно вашей супруги».
— Эсси? Эсси? Она больна?
— Хуже, Робин. Прекращение всех соматических функций. Погибла в автокатастрофе. Ее держат на искусственных системах, но… Никаких прогнозов, Робин. Она ни на что не реагирует.
Я не стал пользоваться своими привилегиями. Пошел сначала в главную контору Корпорации Врата в «Вашингтоне», оттуда к министру обороны, который отвел мне место в санитарном самолете. Самолет вылетал из Боллинга через 25 минут.
Полет занял три часа, и все это время я находился в искусственном сне. На самолете не было связных устройств для пассажиров. Да мне они и не нужны были. Я просто хотел быть там. Когда умерла моя мать, мне было больно, но тогда я был беден, неопытен и привык к страданиям. Когда у меня из жизни ушла любовь или по крайней мере женщина, которую я любил, — она строго говоря не умерла, просто застряла в некоей гигантской астрофизической аномалии, и добраться до нее совершенно невозможно, — мне тоже было больно. Но тогда мне часто бывало больно. Я еще не привык к счастью. К боли применим закон Карно. Она измеряется не в абсолютных величинах, а разницей между источником и окружающей средой, а моя окружающая среда в последние годы слишком безопасна и приятна, чтобы подготовить меня к страданию. Я испытал шок.
Центральная больница располагается в подземелье, в пустыне недалеко от Таксона. Подлетая, мы видели солнечные установки на ее «крыше», но под ними расположены семь подземных этажей палат, лабораторий и операционных. И все заполнены. Таксон — город с напряженным уличным движением, а приступ случился в часы пик.
Когда наконец мне удалось остановить дежурную по этажу сестру и поговорить с ней, она сказала, что Эсси все еще на искусственном сердце и легких, но их могут в любой момент отключить. Необходима сортировка. Машины лучше использовать для тех пациентов, у которых больше шансов выжить.
Мне стыдно признаться, как быстро концепция справедливости вылетает в окно, когда дело касается моей жены. Я отыскал кабинет врача — он пока все равно не может им пользоваться, выгнал страхового агента, который там временно поселился, и засел за телефоны. Прежде чем Харриет сообщила данные нашей медицинской программы, я поднял на ноги двух сенаторов. Пульс Эсси начал восстанавливаться. Считают, что теперь есть достаточные основания поддерживать ее искусственно.
Конечно, помогла и Полная медицина. Но в комнатах ожидания было полно людей, ждущих помощи, и я видел по номеркам на шее, что у некоторых из них тоже Полная медицина. Больница просто была забита.
Увидеть Эсси я не мог. В палату интенсивной терапии не допускали посетителей, а это значило — даже меня: у дверей стоял полицейский, заставляя себя не спать. У него был тяжелый день, и он был очень зол. Я покопался на столе врача и нашел связь с палатой интенсивной терапии. Мне не было видно, как себя чувствует Эсси; я даже не был уверен, которая из закутанных мумий — она. Но я продолжал смотреть на экран. Время от времени Харриет сообщала мне некоторые новости. Выражения сочувствия и озабоченности она просто не передавала; их было очень много, но Эсси специально ввела в программу умение обращаться с возникающими из-за социальных условностей тратами времени, и Харриет давала звонящим мое изображение с обеспокоенной улыбкой и вежливым «спасибо», не включая меня в связь. Программы Эсси были очень хороши…
Прошедшее время. Когда я понял, что думаю об Эсси в прошедшем времени, мне стало по-настоящему плохо.
Примерно через час мне принесли бульон и крекеры, а потом я сорок пять минут простоял в очереди в уборную. Вот и все мои развлечения на третьем этаже больницы, пока в дверь кабинета не просунула голову сестра и сказала: «Senor Broad head! Рог favor» (Синьор Броудхед, прошу вас, исп. — Прим. перев.). Полицейский по-прежнему стоял у входа в палату интенсивной терапии, усиленно обмахиваясь потным стетсоном, чтобы не уснуть, но сестра уверенно провела меня мимо, и он не возражал.
Эсси находилась в камере повышенного давления. Поверхность на уровне ее лица была прозрачна, и я видел выходящую из носа трубку и большой влажный компресс на месте левой части лица. Глаза ее были закрыты. Грязно-золотые волосы убраны в сеточку. Она была без сознания.
Двух минут, которые мне были отпущены, конечно, не хватило. Ни чтобы понять, что это за массивные механизмы окружают Эсси под непрозрачным покровом. Ни для того, чтобы Эсси села и поговорила со мной; Или хотя бы просто изменила выражение лица. Да у нее и выражения никакою не было.
Снаружи мне уделил 60 секунд врач. Невысокого роста пожилой чернокожий, с заметным животиком, с контактными линзами голубого цвета, он заглянул в листок, чтобы вспомнить, с кем имеет дело. «О, да, мистер Блекхед, — сказал он.
— Ваша супруга получает все необходимое, она начала реагировать на наши средства, есть некоторая надежда, что она еще до вечера ненадолго придет в себя».
Я не стал поправлять его насчет своей фамилии и задал три самых главных вопроса из своего списка: «Больно ли ей? Что с ней произошло? Нужно ли ей что-нибудь? Я хочу сказать — абсолютно все».
Он вздохнул и потер глаза. Очевидно, слишком долго не снимал линзы. «О боли мы можем позаботиться, да она и так на Полной медицине. Я понимаю, что вы влиятельный человек, мистер Брекетт. Но вы ничего не можете сделать. Завтра или послезавтра, возможно, ей что-нибудь понадобится. Сегодня — нет. Вся ее левая сторона разбита, она попала под автобус. Согнулась почти вдвое и в таком положении оставалась почти шесть часов, пока до нее не добрались».
Я не сознавал, что произнес какой-то звук, но врач услышал. Сочувственное выражение появилось на его лице. «Но ей в этом смысле даже повезло. Вероятно, именно это спасло ей жизнь. Она как бы находилась под давлением, иначе бы умерла от потери крови. — Он посмотрел на листок. — Ей понадобится… сейчас посмотрим. Новый бедренный сустав. Замена двух ребер. Восемь, десять, четырнадцать — может быть, двадцать квадратных дюймов новой кожи; погибла значительная часть левой почки. Нам понадобится трансплант».