— А от каких они могут сбежать?
— Ну, главном образом от маленьких. С массой, скажем, в гору Эверест. Субмикроскопические черные дыры. Не больше ядерной частицы. Они очень горячие, сотни миллиардов Кельвина и выше. Чем они меньше, тем сильнее квантовый туннельный эффект и тем они горячее, поэтому они все уменьшаются и раскаляются, пока не произойдет взрыв. А у больших не так. Там действует противоположная закономерность. Чем черная дыра больше, чем больше она к себе притягивает материи, восполняющей ее массу, и тем труднее проявиться туннельному эффекту и частице вырваться. Дыра, как у Клары, имеет температуру, вероятно, в сто миллионов Кельвина, что на самом деле очень немного, Робин. И все время охлаждается.
— Значит, из такой дыры вырваться невозможно?
— Насколько я знаю, нет, Робин. Это отвечает на ваш вопрос?
— Да, на время, — сказал я и отпустил его. Но на один вопрос я все не получал ответа: почему, говоря о Кларе, он называет меня Робби?
Эсси пишет хорошие программы, но мне начинает казаться, что они накладываются друг на друга. Когда-то у меня была программа, которая время от времени называла меня детскими именами. Но это была психоаналитическая программа. Я напомнил себе, что нужно поговорить с Эсси, чтобы она внесла изменения в программы, потому что сейчас мне услуги Зигфрида фон Аналитика совсем не нужны.
Временный кабинет сенатора Прагглера размещался не в башне Корпорации, а на 26 этаже здания магистратуры. Знак вежливости со стороны бразильского конгресса по отношению к коллеге; лестный знак: кабинет всего на два этажа ниже крыши. Встав на рассвете, я тем не менее на несколько минут опоздал. Я провел время, бродя по утреннему городу. Нырял под мосты подземки, выходил на стоянках, блуждал без всякой цели. Я все еще находился в замедленном времени.
Но Прагглер, энергичный и улыбающийся, вырвал меня из него. «Замечательные новости, Робин! — воскликнул он, вводя меня в кабинет и заказывая кофе. — Боже! Как глупы мы были!»
На мгновение я подумал, что Боувер отозвал свой иск. Это показывает, насколько я был глуп: он говорил о последней передаче с Пищевой фабрики. Так долго разыскиваемые книги хичи оказались всем известными молитвенными веерами. «Я думал, вы об этом уже знаете», — извинился он, закончив свой рассказ.
— Я прогуливался, — ответил я. Неприятно слушать от другого нечто такое важное о моем собственном предприятии. Но я быстро пришел в себя. «Мне кажется, сенатор, — сказал я, — что это хорошее основание для отмены судебного запрета».
Он улыбнулся. «Знаете, я так и думал, что это придет вам в голову. Как вы себе это представляете?»
— Ну, мне это кажется ясным. Какова главная цель экспедиции? Знания о хичи. И теперь мы узнаем, что окружены этими знаниями, их нужно только подобрать.
Он нахмурился. «Мы еще не знаем, как декодировать эти проклятые штуки».
— Узнаем. Теперь, когда мы знаем, что это такое, разберемся. Мы получили откровение. Остальное — работа специалистов. Мы должны… — я смолк на середине фразы. Я уже хотел сказать, что сейчас надо скупать все имеющиеся на рынке молитвенные веера, но идея слишком хороша, чтобы делиться ею даже с другом. Я переключился. — Мы должны быстро получить результаты. Теперь экспедиция Хертеров-Холлов — не единственная важная проблема, поэтому рассуждения о национальных интересах утрачивают свой вес.
Он принял у секретарши чашку кофе, секретарша живая, не похожая на его программу, и пожал плечами. «Это аргумент. Я выскажу его комитету».
— Я надеялся, вы сделаете больше, сенатор.
— Если вы имеете в виду вообще снятие этого вопроса, то на это у меня нет власти. Я всего лишь председатель комитета. На один месяц. Конечно, я дома могу поднять бурю в сенате, и, может, я так и поступлю, но у всего есть пределы.
— А что будет делать комитет? Поддержит требование Боувера?
Он колебался. «Думаю, дело обстоит хуже. Речь идет вообще об изъятии у вас экспедиции. Тогда останется Корпорация Врат. Но этим займутся державы-учредители. Разумеется, в конечном счете вы получите компенсацию…»
Я со стуком поставил чашку на блюдце. «К черту компенсацию! Вы думаете, я все это затеял из-за денег?»
Прагглер — мой близкий друг. Я знаю, что нравлюсь ему, думаю даже, что он мне верит, но на его лице не было дружеского выражения, когда он ответил: «Иногда меня удивляет, почему вы в этом участвуете, Робин. — Некоторое время он без всякого выражения смотрел на меня. Я знал, что он знает о Кларе, знал, что он несколько раз был гостем за столом Эсси в Таппане. — Примите сочувствие по поводу болезни вашей жены, — сказал он. — Надеюсь, она скоро поправится».
Я ненадолго задержался в его приемной, чтобы связаться с Харриет и передать ей зашифрованный приказ отдать распоряжение моим людям скупать все молитвенные веера. У нее был для меня миллион сообщений, но я выслушал только одно: Эсси провела спокойную ночь и через час встречается с врачами. Для остального у меня не было времени: нужно было кое-что предпринять.
Не так легко поймать такси у бразильского конгресса: швейцары выполняют приказы и отлично разбираются в субординации. Мне пришлось пройти немного вдоль квартала, чтобы остановить машину. Когда я назвал шоферу адрес, он заставил меня дважды повторить его, а потом даже написать. И не из-за моего плохого португальского. Он не хотел ехать в Свободный город.
Мы проехали мимо старого собора, мимо огромной башни Корпорации Врат по переполненному бульвару на обширную эспланаду. Целых два километра ехали мы по пустому пространству. Это зеленая зона, санитарный кордон, воздвигнутый бразильцами вокруг своей столицы. За ним начинался город лачуг. Как только мы там оказались, я поднял окна. Я вырос на пищевых шахтах Вайоминга и привык к двадцатичетырехчасовой вони. Но это было нечто особое. Не запах нефти. Вонь открытых уборных и гниющего мусора; здесь живут два миллиона человек без водопровода. Лачуги сооружались вначале, чтобы было где ночевать строителям, которые строили прекрасный город сновидений. Предполагалось, что они исчезнут с окончанием строительства. Города лачуг никогда не исчезают. Они только становятся узаконенными.
Шофер почти километр вел машину по узким переулкам, бормоча про себя, все время продвигаясь почти шагом. С нашего пути медленно уходили козы и люди. Детишки бежали рядом, что-то выкрикивая. Я заставил шофера доехать до самого места и пойти поискать дом сеньора Хансона Боувера, но тут и сам увидел Боувера. Он сидел на ступеньках старого ржавого передвижного автодома. Как только я расплатился, шофер попятил машину и уехал гораздо быстрее, чем приехал; и ругался он уже вслух.
Боувер не встал, когда я направился к нему. Он жевал что-то вроде булочки и не прекратил своего занятия. Просто смотрел на меня.
По стандартам своего района он жил в поместье. В этих старых трейлерах две или три комнатки, а у него возле дома была даже полоска зелени. Голова у Боувера лысая и загорелая, на нем грязные рабочие брюки и футболка с надписью на португальском, которую я не понял, тоже грязная. Он проглотил и сказал: «Я пригласил бы вас к ланчу, Броудхед, но я только что съел его».
— Я не хочу есть. Хочу договориться. Я отдам вам пятьдесят процентов своих вложений в экспедицию плюс миллион долларов наличными, если вы отзовете свой иск.
Он легко погладил себя по лысине. Мне показалось странным, что он так быстро загорел, потому что вчера я загара не заметил, но тут я подумал, что и лысины вчера не заметил тоже. Он надевал парик. И вообще оделся для встречи с представителем высшего общества. Неважно. Мне не нравились его манеры и не нравилась все растущая вокруг нас аудитория. «Можем поговорить внутри?» — спросил я.
Он не ответил. Просто сунул в рот последний кусок булочки и пожевал, глядя на меня.
С меня было достаточно. Я протиснулся мимо него и поднялся по лестнице в дом.
Мне в нос сразу ударила страшная вонь, хуже, чем снаружи, гораздо хуже. Три стены комнаты были заняты клетками с кроликами. Я обонял запах кроличьего помета, многих килограммов его. И не только кроличьего. На руках у тощей молодой женщины был ребенок в грязных пеленках. Нет, не женщины, девочки. Ей, должно быть, не больше пятнадцати. Она с тревогой посмотрела на меня, не переставая качать малыша.
Вот это преданный вдовец у гробницы своей жены! Я не мог сдержаться. Громко расхохотался.
Оказывается, не такая уж была хорошая мысль — заходить в этот дом. Боувер вошел за мной, плотно закрыл дверь, и вонь усилилась.
Теперь он выглядел не пассивно, а сердито. «Я вижу, вы не одобряете мой образ жизни», — сказал он.
Я пожал плечами. «Я здесь не для разговоров о вашей сексуальной жизни».
— Нет. И у вас нет на это права. Вы все равно не поймете.
Я старался повернуть разговор в нужном направлении. «Боувер, — сказал я, — я сделал вам предложение лучше, чем вы получите в суде, и гораздо лучше, чем вы вообще можете надеяться. Пожалуйста, примите его, чтобы я мог продолжать заниматься своими делами».
Он не ответил мне прямо, только что-то сказал девочке по-португальски. Она молча встала, завернула ребенка в тряпку и вышла на лестницу, закрыв за собой дверь. Боувер сказал, будто не слышал моих слов: «Триш отсутствует больше восьми лет, мистер Броудхед. Я по-прежнему люблю ее. Но у меня только одна жизнь, и я знаю, какова вероятность возвращения Триш».
— Если мы сумеем разгадать загадку двигателей хичи, мы сможем отыскать Триш, — сказал я. Но не стал продолжать: он становился все враждебнее и смотрел на меня так, будто я пытаюсь его обмануть. Я сказал: — Миллион долларов, Боувер. Сегодня же сможете выбраться отсюда. Навсегда. С вашей женщиной, и ребенком, и кроликами. Получите на всех Полную медицину. Перед ребенком откроется будущее.
— Я вам сказал, что вы не поймете, Броудхед.
Я сдержался и сказал только: «Тогда помогите мне понять. Скажите, чего я не знаю».
Он снял со стула, на котором сидела девочка, несколько грязных пеленок. На мгновение мне показалось, что он вспомнил о гостеприимстве, но он сел сам и сказал: «Броудхед, я восемь лет живу на пособие. Пособие от бразильского правительства. Если бы мы не выращивали кроликов, у нас не было бы мяса. Если бы не продавали шкурки, мне нечем было бы заплатить за автобус, чтобы поехать к вам на ланч или добраться до конторы моих юристов. Миллион долларов не заплатит мне за это или за Триш».