Она поудобнее устроила свои трубки и катетеры и облокотилась на подушку, слушая Альберта. Все чрезвычайно интересно. Даже для нее, даже в такое время, когда через… через сколько времени? — меньше чем через час и десять минут ее протрут губкой, разденут, выбреют и подготовят к новому вторжению в ее тело. Она требовала от Альберта только пересказа бесед, которые у него происходили раньше, и знала, что большая его часть одновременно занята совсем другими задачами. Но и то, что оставалось, критично заметила она, выглядит неплохо. Переход от пассивного Альберта, ждущего ее вопросов, к Альберту, разговаривающему с ее мужем, происходил гладко и без перерывов — если не замечать таких несоответствий, как внезапно задымившаяся трубка или носок, натянутый на ногу, когда только что его не было. Удовлетворенная, Эсси обратила внимание на содержание. Она поняла, что перед ней не один разговор. По крайней мере три. Робин, должно быть, массу времени потратил в Бразилиа на разговоры со своей научной программой, и, слушая возбуждающие новости о Небе хичи, она внутренне улыбалась. Как забавно! Ей приятно, что он не использовал свой номер для других целей. (Или по крайней мере не исключительно для других целей, поправилась она). Его нельзя было бы осудить, если бы он избрал себе живого компаньона. Даже женщину. В данных условиях, если бы ее основной любовник не мог выполнять свои функции, она считала бы себя свободной. (Ну, не совсем. В Эсси было достаточно советского ханжества, чтобы по крайней мере усомниться). Но она призналась себе, что довольна, и заставила себя вслушаться в поразительные новости, которые ей рассказывали. Так много произошло! Так много нужно усвоить!
Прежде всего хичи. Хичи на Небе хичи — вовсе не хичи! По крайней мере Древние не хичи. Это доказали биоанализы, говорил Альберт ее мужу, подчеркивая свои слова движениями трубки. Биоанализатор дал не ответ, а новую загадку: он показал химизм, нечеловеческий, но в то же время недостаточно далекий от человеческого, чтобы развиться под другой звездой. «К тому же, — продолжал Альберт, попыхивая трубкой, — остается вопрос о так называемых сидениях хичи. Они не подходят для человека. Но не подходят и для Древних. Для кого же они предназначались? Увы, Робин. Мы не знаем».
Быстрое мерцание, теперь он без одного носка, трубка не горит, а наполняется, и Альберт говорит о молитвенных веерах. Альберт извинился, что не сумел разгадать их тайну. Литература по этому вопросу обширна, но он изучил ее всю. Нет ни одного возможного вида энергии или приборов, которые не прилагались бы к ним. Но они оставались немыми. «Можно подумать, — говорил Альберт, поднося спичку к трубке, — что все эти веера были сознательно испорчены хичи, чтобы озадачить нас. Но я в это не верю». Raffiniert ist der Herr Heitschie, aber Boshaft est nicht[8] — Эсси невольно громко рассмеялась. Подумать только, der Herr Heitschie! Неужели она снабдила свою программу чувством юмора? Она подумала, не остановить ли его и не приказать ли продемонстрировать эту часть команд, но этот отрывок записи уже кончился, и слегка менее взъерошенный Альберт говорил об астрофизике. Тут Эсси почти закрыла глаза; с нее хватит космологии. Замкнута вселенная или открыта? Ей все равно. Недостает ли большого количества массы, в том смысле что имеющаяся масса не может объяснить существующие гравитационные эффекты? Ну, пусть недостает. Эсси не испытывала потребности отыскивать ее. Чьи-то вымыслы о бурях неуловимых пионов и еще чье-то предположение — какого-то Клюбе, — что материя может рождаться из ничего, не интересовали ее. Но когда разговор перешел к черным дырам, она начала слушать. И эта тема ее в сущности не интересовала. Ее беспокоило то, что она интересует Робина.
Это мелочность с ее стороны, сказала она себе. У Робина нет позорных тайн. Он рассказывал ей о своей любви, о женщине по имени Джель-Клара Мойнлин, которую он оставил в черной дыре, рассказывал гораздо больше, чем она хотела знать.
Она сказала: «Остановись».
Фигура на экране смолкла на полуслове. Вежливо смотрела на нее, ожидая приказа.
— Альберт, — осторожно спросила она, — почему ты рассказываешь мне, что Робина интересуют черные дыры?
Альберт кашлянул. «Миссис Броудхед, — сказал Альберт, — я показывал вам специально подготовленную для вас запись».
— Не в этот раз. Почему ты предоставил эту информацию в другое время?
Лицо Альберта прояснилось, он сказал: «Это распоряжение поступило не от моей программы, госпожа».
— Я так и думала! Тебе приказала психоаналитическая программа.
— Да, госпожа. Это соответствует вашим распоряжениям.
— И какова цель вмешательства программы Зигфрида фон Психоаналитика?
— Не могу сказать точно, но, — торопливо добавил он, — могу высказать догадку. По-видимому, Зигфрид считает, что ваш супруг должен быть откровеннее с вами.
— Эта программа не имеет отношения к моему психическому здоровью!
— Конечно, госпожа, он беспокоится о здоровье вашего супруга. Госпожа, если вам нужна дополнительная информация, позвольте посоветовать проконсультироваться с этой программой, а не со мной.
— Я могу сделать больше! — воскликнула она. И действительно может. Достаточно ей произнести три слова: «Дайте город Полимат», и Альберт, Харриет, Зигфрид — все программы Робина переподчиняются ее собственной мощной программе, программе Полимат, которую она использовала, когда создавала все остальные программы, высшей программе, в которой содержатся команды всех остальных. Пусть тогда попробуют что-то утаить от нее! Посмотрим, смогут ли они сохранить в тайне свои сведения! Тогда…
— Боже, — сказала Эсси вслух, — я действительно собираюсь преподнести урок собственной программе!
— Госпожа?
Она затаила дыхание. Полусмех, полурыдание. «Нет, — сказала она, — сотри все предыдущее. Ни в твоем программировании, Альберт, ни в программе Зигфрида нет ошибок. Если психоаналитическая программа считает, что Робин должен избавиться от внутреннего напряжения, я не могу запретить это и не собираюсь подсматривать. В дальнейшем», — честно поправилась она.
Любопытно, что для С. Я. Лавровой-Броудхед слово «честность» имело смысл даже в общении с ее собственными созданиями. Программа типа Альберта Эйнштейна — сооружение большое, сложное, тонкое и мощное. Даже С. Я. Лаврова не могла бы написать такую программу в одиночку. Для этого ей нужен был Полимат. Программа типа Альберта Эйнштейна училась, росла, приспосабливалась к новым задачам. Даже ее автор не мог сказать, почему она выдала именно эту информацию, а не другую. Можно было только наблюдать, как она работает, и судить о правильном выполнении приказов. «Нечестно» было бы винить программу, и Эсси не могла быть нечестной.
Но, беспокойно меняя положения на постели (осталось двадцать две минуты!), она подумала, что мир несправедлив к ней. Совсем несправедлив! Нечестно, что такие сказочные чудеса изливаются в мир — сейчас. Нечестно, что возникают новые трудности и опасности именно сейчас, когда она может не дожить до их разрешения. Можно ли справиться с Пейтером Хертером? Можно ли спасти остальных членов группы? Можно ли с помощью вееров и рассказов Мертвецов проделать все те удивительные вещи, которые пообещал Робин, накормить мир, сделать всех людей здоровыми и счастливыми, позволить человечеству исследовать вселенную? Сколько вопросов, а до конца дня она может умереть и не узнать ответов на них. Нечестно, несправедливо! Но по крайней мере справедливо одно; если она умрет, то так и не узнает, кого бы выбрал Робин, если бы вернулась его утраченная любовь.
Она чувствовала, как проходит время. Альберт терпеливо сидел на экране, только изредка затягивался или чесал шею под свитером, чтобы напомнить ей, что он еще здесь.
Бережливая душа кибернетика требовала, чтобы Эсси использовала программу или отключила ее — такая трата машинного времени! Но она не решалась. Есть еще вопросы, которые она хотела бы задать.
В дверь заглянула сестра. «Доброе утро, миссис Броудхед», — сказала она, увидев, что Эсси не спит.
— Пора? — спросила Эсси, голос ее неожиданно дрогнул.
— О, есть еще несколько минут. Можете продолжать разговор, если хотите.
Эсси покачала головой. «Бессмысленно», — сказала она и отозвала программу. Она легко приняла это решение. Ей не пришло в голову, что среди вопросов, на которые она не получила ответа, есть имеющие важные последствия.
И когда Альберта Эйнштейна отпустили, он не позволил себе сразу дезинтегрироваться.
«Все никогда не бывает сказано», — заметил Генри Джеймс. Для Альберта «Генри Джеймс» означало только адрес, по которому находится определенная информация. Но смысл этого закона он понимал. Даже своему хозяину он никогда не может сказать все. И если попытается, то изменит своей программе.
Но какую часть всего избрать?
На нижнем структурном уровне программа Альберта должна была пропускать факты определенной «ценности» и задерживать все остальные. Достаточно просто. Но программа обладала избыточностью. Факты поступали к ней через множество ворот, иногда через сотни. И если некоторые ворота говорили фактам «да», а другие «нет», что оставалось делать программе? У нее был алгоритм проверки «ценности», но на некоторых уровнях сложности не хватало шестидесяти миллиардов гигабит: могло не хватить даже полной битами вселенной. Мейер и Стокмайер давно показали, что, независимо от мощности компьютера, существуют проблемы такой сложности, которые невозможно решить за все время существования вселенной. Проблемы Альберта не были такими грандиозными. Но он не мог найти алгоритм их решения, например, нужно ли применять поразительные последствия принципа Маха к истории хичи. Хуже того. Эта программа была частной собственностью. Конечно, было бы интересно заняться чистой наукой. Но принципы программы этого не допускали.
И Альберт задержался на миллисекунду, рассматривая свои возможности. Должен ли он, когда его в следующий раз вызовет Робин, сообщить ему свои предположения, связанные с Небом хичи?