Долгую тысячную долю секунды он не мог прийти к определенному решению, и его части потребовались для других задач.
И Альберт позволил себе распасться.
Эту проблему он поместил в долговременную память, а все остальное, все шесть на десять в девятнадцатой степени бит информации без следа ушли, как вода в песок. Часть их приняла участие в большой военной игре, в ходе которой Ки-Уэст подвергся нападению с Больших Кайманов. Часть включилась в решение транспортных проблем Далласа, так как самолет Робина Броудхеда приближался уже к аэропорту. Позже, гораздо позже, часть Альберта помогала поддерживать жизненные функции Эсси, когда доктор Вильма Лидерман начала операцию. Небольшая часть много часов спустя помогала разрешить загадку молитвенных вееров. А самые примитивные, самые грубые части программы присматривали за изготовлением кофе и печенья для прибывающего Робина и убирали дом к его приезду. Шестьдесят миллиардов гигабит могут многое. Даже мыть окна.
13. В поворотном пункте
Любовь — это благодать. А брак — контракт. Та часть меня, которая любила Эсси, делала это от всей души, тонула в боли и ужасе, когда наступил рецидив, заполнялась радостью, когда Эсси проявляла признаки выздоровления. У меня было достаточно возможностей и для того, и для другого. Эсси дважды умирала в операционной, прежде чем я добрался до дома, и еще раз позже, двенадцать дней спустя, когда понадобилась новая операция. В последнем случае ее ввели в состояние клинической смерти сознательно. Остановили сердце и дыхание, сохраняли живым только мозг. И каждый раз, как ее возвращали к жизни, я приходил в ужас от того, что она будет жить — потому что если она выживет, то сможет умереть еще раз, а я этого не вынесу. Но медленно, трудно она начала набирать вес, и Вильма сказала мне, что события поворачиваются в благоприятную сторону, как в корабле хичи вы достигаете поворотного пункта и спираль начинает светиться. Тогда вы знаете, что выживете. Все это время, недели и недели, я провел дома, чтобы, если Эсси захочет меня видеть, я был рядом.
И все это время какая-то часть меня, которая согласилась на брак, негодовала из-за этого ограничения и хотела, чтобы я был свободен.
Как это понять? Тут все основания для чувства вины, а это чувство легко приходит ко мне — как постоянно говорила об этом моя старая психоаналитическая программа. А когда я отправлялся на свидание с Эсси, выглядевшей как собственная мумия, радость и тревога заполняли мое сердце, а вина и негодование сковывали язык. Я отдал бы жизнь за ее здоровье. Но это не казалось практичной стратегией, по крайней мере я не видел возможности заключения такой сделки, а другая моя часть, та, что испытывала вину и враждебность, хотела, чтобы я был свободен и мог думать о Кларе и о возможности вернуть ее.
Но она выздоравливала, Эсси. Быстро выздоравливала. Ямы под глазами постепенно стали лишь темными пятнами. Трубки извлекли из ее ноздрей. Ела она как поросенок. У меня на глазах она поправлялась, грудь ее полнела, бедра начинали приобретать силу и стать. «Мои поздравления врачу», — сказал я Вильме Лидерман, когда перехватил ее на пути к пациентке.
Она мрачно ответила: «Да, она неплохо продвигается».
— Мне не нравится, как вы об этом говорите, — сказал я. — В чем дело?
Она смягчилась. «Да ничего, Робин. Все анализы хорошие. Но она так торопится!»
— Ведь это хорошо?
— До определенной степени. А теперь, — добавила она, — я должна идти к пациентке. В любой день она может встать, а недели через две вернуться к нормальному образу жизни. — Вот это новость! И как неохотно я ее услышал.
Все эти недели что-то нависало надо мной. Висело, как рок, как шантаж старого Пейтера Хертера, которому мир ничего не может противопоставить, как гнев хичи из-за нашего вторжения в их комплекс и их внутренний мир. А иногда это казалось новыми возможностями, новыми технологиями, новыми надеждами, новыми чудесами, ждущими исследования и использования. Вы решите, что я делаю различия между надеждами и тревогами? Неверно. И то, и другое отчаянно пугало меня. Как говаривал старина Зигфрид, у меня большие способности не только к вине, но и к тревогам.
И если подумать, то мне было о чем беспокоиться. Не только Эсси. Когда достигаешь определенного возраста, начинаешь рассчитывать на некую стабильность в жизни. Что, например? Деньги, например. Я привык к богатству, а теперь моя юридическая программа говорит, что я должен подсчитывать каждый пенни. «Но я пообещал Хансу Боуверу миллион наличными, — сказал я, — и собираюсь заплатить. Продай что-нибудь».
— Я уже продал, Робин! — Он не сердился. Он не был запрограммирован для этого, но он может выглядеть несчастным и таким и выглядел.
— Продай еще. От чего лучше избавиться?
— Ни от чего «лучше», Робин. Пищевые шахты обесценились из-за пожара. Рыбные фермы еще не оправились от потери мальков. Через месяц-два…
— Через месяц-два деньги мне не понадобятся. Продавай.
— А когда я отключил его и вызвал Боувера, чтобы узнать, куда присылать миллион, он выглядел искренне удивленным.
— Ввиду действий Корпорации Врат, — сказал он, — я думал, вы расторгнете наш договор.
— Договор есть договор, — ответил я. — Юридические формальности могут подождать. Они не имеют особого значения.
Он мгновенно что-то заподозрил. Почему люди всегда подозревают меня именно в тех случаях, когда я стараюсь быть честным? «Почему вы так относитесь к законности?» — спросил он и потер макушку. Опять обгорел на солнце?
— Я никак не отношусь, просто никакой разницы нет. Как только вы отзовете свой судебной запрет, его тут же навяжет мне Корпорация.
За хмурым лицом Боувера появилась моя секретарша. Она была похожа на доброго ангела, что-то шепчущего на ухо Боуверу, на самом же деле она сказала мне: «Шестьдесят секунд до напоминания мистера Хертера».
Я совсем забыл, что старый Пейтер дал нам еще одно четырехчасовое предупреждение. Я сказал Боуверу: «Пора подготовиться к следующему удару Пейтера Хертера». И отключился. На самом деле меня не тревожило, помнит ли он, я просто хотел окончить разговор. Очень большая подготовка не требовалась. Очень предусмотрительно со стороны Пейтера было каждый раз предупреждать нас и потом педантично наносить удар точно в указанное время. Для таких домоседов, как я, все равно. Другое дело пилоты и автомобилисты.
Однако оставалась Эсси. Я на всякий случай заглянул, чтобы убедиться, что в данный момент ее не моют и не кормят, что к ней не подсоединены катетеры. Ничего подобного. Она спала, спала нормальным сном, золотые волосы раскинулись по подушке вокруг головы, она слегка похрапывала. По пути к своему удобному стулу перед коммуникационным терминалом я ощутил в мозгу старого Пейтера.
Я стал настоящим ценителем вторжений в мозг. Ну, это не особая редкость. Все человечество стало таким уже двенадцать лет, с тех пор как этот глупый мальчишка Вэн начал свои полеты на Пищевую фабрику. Его приступы были самыми тяжелыми; они длились долго, и он делился с нами своими мечтаниями. Мечты обладают властью: мечты — это нечто вроде высвободившегося безумия. По контрасту легкое прикосновение Джанин Хертер было почти неощутимо, а педантичные двухминутные дозы Петера Хертера напоминали уличный сигнал: останавливаешь машину, нетерпеливо ждешь, пока сменится сигнал, и едешь дальше своим путем. Я чувствовал то же, что и Пейтер: возраст, иногда голод или жажду, один раз угасающий гневный сексуальный порыв одинокого старика. Садясь, я напомнил себе, что и на этот раз ничего особого не будет. Похоже на легкое головокружение, когда слишком засидишься в одной позе: когда встаешь, приходится немного подождать, пока это ощущение уйдет. Но на этот раз оно не уходило. Все начало расплываться перед глазами из-за того, что я как бы одновременно смотрел двумя парами глаз. Невыразимый гнев, тоска одинокого старика — без слов: как будто кто-то шепчет, а я не разбираю слова.
Так продолжалось и не уходило. Туман перед глазами усилился. Я начал чувствовать какую-то отвлеченность, почти бред. Это второе зрение, которое никогда не становилось ясным, вдруг начало показывать что-то. Такого я раньше никогда не видел. Не реальность. Что-то фантастичное. Женщины с клювами хищных птиц. Большие металлические чудовища, которые катятся внутри моих глазниц. Фантазии. Сны.
На этот раз двухминутной дозы не было. Сукин сын уснул на кушетке.
Хвала Господу за бессонницу стариков. Сон не продолжался восемь часов — около часа.
Но это были неприятные шестьдесят минут. Когда непрошеные сны бесследно исчезли из моей головы, я побежал к Эсси. Она не спала, сидела, прислонившись к подушке. «Все в порядке, Робин, — сразу сказала она. — Был интересный сон. Приятная перемена по сравнению с моими собственными».
— Я убью этого старого ублюдка, — пообещал я.
Эсси, улыбаясь, покачала головой. «Непрактично», — сказала она.
Может быть. Но как только я убедился, что с Эсси все в порядке, я вызвал Альберта Эйнштейна. «Мне нужен совет. Можно ли как-нибудь остановить Пейтера Хертера?»
Он почесал нос.
— Вы имеете в виду непосредственные действия, Робин. Нет. В нашем распоряжении соответствующих средств нет.
— Не нужно мне этого говорить! Должно найтись что-нибудь!
— Конечно, Робин, — медленно ответил он, — но, мне кажется, вы не ту программу спрашиваете. Непрямые действия могут помочь. Как я понимаю, тут имеются некоторые нерешенные юридические проблемы. Если вы решите их, то сможете подумать о требованиях Пейтера Хертера и таким образом остановить его.
— Я уже пробовал. Это замкнутый круг, черт возьми! Если бы я мог остановить Хертера, то, может, Корпорация вернула бы мне контроль. А он тем временем сворачивает всем мозги, и я хочу это прекратить. Нельзя ли воспользоваться какими-нибудь помехами?
Альберт пососал трубку. «Не думаю, Робин, — сказал он наконец. — Я не очень понимаю ваше состояние».
Это меня удивило. «Ты ничего не чувствуешь?»