К концу первых шести «снов» она могла уже разговаривать с Древними. Ее губы и горло не подходили для их щебечущих, бормочущих звуков, но она добилась, что ее понимали. Что еще важнее, она могла исполнять их приказы. Это избавляло от неприятностей. Когда ей следовало возвращаться в загон, ее не толкали, а когда ей полагалось мыться, с нее не срывали одежду. К десятому уроку они почти подружились. К пятнадцатому она (Ларви и Вэн тоже) знала все, что могла узнать о Небе хичи, включая тот факт, что Древние не являются и никогда не были хичи.
И даже Древнейший тоже.
А кто он, этот Древнейший? Уроки не давали ответа. Тар и Хоэй, как могли, объяснили ей, что Древнейший — это бог. Ответ неудовлетворительный. Он слишком походил на своих верующих, чтобы построить Небо хичи или любую его часть, включая и свое тело. Нет. Небо построили хичи с целью, которую знали только они, и Древнейший вовсе не хичи.
И на все это время большая машина снова стала неподвижной, почти мертвой, сберегая уменьшающиеся жизненные резервы. Когда Джанин оказывалась в центральном веретене, она видела ее здесь, неподвижную, как статуя. Изредка на внешних сенсорах чуть менялся цвет, как будто они на грани пробуждения, может, машина следит за ней сквозь полузакрытые глаза. Когда это происходило, Хоэй и Тар старались быстрее уйти. В такое время они не играли и не шутили. Но по большей части машина была совершенно безжизненна. Однажды Джанин повстречалась возле нее с Вэном, она шла к кокону, он оттуда, и Хоэй разрешил им немного поговорить. «Она страшная», — сказала Джанин.
— Я могу ее уничтожить, если хочешь, — похвастал Вэн, нервно оглядываясь через плечо на машину. Но сказал по-английски и имел достаточно ума, чтобы не переводить стражникам. Но даже тон его голоса заставил Хоэя забеспокоиться, и он заторопил Джанин.
Джанин начинали почти нравиться ее похитители, как может нравиться большая ласковая лайка, которая умеет говорить. Ей потребовалось немало времени, чтобы установить, что молодая самка Тар именно молодая и именно самка. У всех лица были покрыты редкими волосами, у всех тяжелые надбровные бугры, которые есть у самцов приматов. Но постепенно они становились индивидуальностями, а не просто представителями класса «тюремщик». Более крупный и мрачный из самцов — Тор, но это лишь один слог его длинного и сложного имени, в котором Джанин могла разобрать только слово «темный». Оно не имело отношения к его цвету. Он был светлее своих товарищей. Имя было связано с каким-то странным происшествием в его детстве, когда он оказался в части Неба, таком странном и так редко посещаемом, что там даже стены хичи почти не светились. Тор подстригал бороду, так что она торчала с нижней челюсти как два перевернутых рога. Тор чаще шутил и старался, чтобы пленница разделяла его шутки. Именно Тор пошутил с Джанин, он сказал, что если ее самец, Вэн, которого содержат вместе с Ларви, действительно бесплоден, он попросит у Древнейшего разрешения самому оплодотворить ее. Джанин не испугалась. И даже не почувствовала отвращения, потому что Тор походил на доброго сатира, и она считала, что понимает шутки. Тем не менее она перестала считать себя сопливой девчонкой. Каждый долгий сон делал ее более взрослой. В снах она испытывала такие сексуальные взаимоотношения, каких никогда не знала в жизни — иногда как женщина, иногда нет, часто это было связано с болью и всегда кончалось смертью. Хоэй в момент серьезного настроения объяснил ей, что с живого нельзя сделать запись; совсем не игриво он рассказал ей, как вскрывают мозг и передают его содержимое машине. Во время его рассказа она стала еще немного взрослее.
Сны продолжались и становились все более странными и древними. «Ты уходишь в далекие времена, — говорил ей Тор. — А эта, — он вел ее к кокону, — самая древняя и потому последняя. Может быть».
Она задержалась у блестящего кокона. «Это еще одна шутка, Тор, или загадка?»
— Нет. — Он с серьезным выражением обеими руками потянул себя за бороду. — Тебе не понравится, Джанин.
— Спасибо.
Он улыбнулся, в углах печальных, мягких глаз показались морщинки. «Это последняя, которую я могу тебе дать. Может быть… может быть, Древнейший даст тебе собственный сон. Говорят, он иногда делает это, но сам я не знаю. Ни в чьей памяти такого нет».
Джанин глотнула. «Страшно», — сказала она.
Он ответил: «Меня самого очень напугало, но помни, Джанин, это только сон для тебя». Он закрыл над ней кокон, и Джанин несколько мгновений боролась со сном, как всегда не устояла… и оказалась кем-то совсем другим.
Когда-то жило существо. Самка. Но, если верить Декарту, существо было не «оно», существо осознавало собственное существование и потому было «она».
У нее не было имени. Среди соплеменников она различалась по большому шраму от уха до носа, когда умирающая добыча чуть не убила ее своим копытом. Рана зажила, но морду у нее искривило, и ее можно было бы назвать «Косая».
У Косой был дом. Несложный. Углубление в чем-то, напоминавшем папирус, защищенное бугорком земли. Но Косая и все ее соплеменники ежедневно возвращались к своим домам-гнездам и в этом ничем не отличались от других живых существ. Но в других отношениях отличались: они использовали предметы, которые не были частью их тел, для работы. Косая не была красива. Ростом чуть больше метра. Бровей у нее не было, они сливались с волосами на голове, и только нос и щеки были лишены волос. И подбородка у нее не было. На руках пальцы, но обычно согнутые, исцарапанные и мозолистые, и пальцы плохо отделялись друг от друга, не лучше, чем пальцы на ногах. Ногами она хватала предметы почти так же хорошо, как руками: ногами ей было гораздо удобнее наносить удары, удерживая добычу руками за шею. Косая была беременна, хотя и не знала этого. К своему пятому сезону дождей Косая стала взрослой и пригодной к деторождению. За свои тринадцать лет жизни она была беременна девять или десять раз и никогда этого не знала, пока не замечала, что ей труднее бегать, что выросший живот мешает ей рвать добычу, а груди снова наливаются молоком. Из пятидесяти членов общины по крайней мере четверо были ее детьми. Больше десяти самцов могли быть отцами ее детей. О том, что у нее дети, она помнила, об отцах нет. По крайней мере один молодой самец, в котором она узнавала своего сына, мог быть отцом другого — но эта мысль не обеспокоила бы Косую, даже если бы она смогла ее постигнуть. То, чем она занималась с самцами, когда плоть около ее костлявых ягодиц разбухала и краснела, никак не связывалось с деторождением. Похоже на зуд, и нужно почесаться, чтобы от него избавиться. Косая никак не могла бы определить удовольствие, разве что просто отсутствие боли. Но даже в таких терминах она мало в своей жизни знала удовольствий.
Когда в облаках взревел и блеснул огнем корабль хичи, Косая и все ее стадо бросились прятаться. Никто из них не видел, как корабль опустился на землю.
Когда трал поднимает морскую звезду с дна моря, когда лопата переносит звезду из полного ила ведра в бак, когда биолог прикалывает ее и рассекает ее нервную систему, — разве понимает морская звезда, что с нею происходит?
У Косой было не больше самосознания, чем у морской звезды. Но опыта у нее было немного побольше. Все происходящее с того момента, как от яркого света она закрыла глаза, потеряло для нее смысл. Она не чувствовала, как ее усыпил анестезирующий укол. Не знала, что ее переносят на корабль и бросают в загон с двенадцатью соплеменниками. Не чувствовала сокрушительного ускорения при взлете, не чувствовала длительной невесомости, пока они находились в пути. Вообще ничего не чувствовала, пока ей не позволили проснуться, и ничего не поняла, когда проснулась.
Ничего знакомого не было.
Вода. Вода, которую пила Косая, не была больше мутной водой реки. Она появлялась в твердом блестящем желобе. И под ее поверхностью никто не прятался, никто не мог наброситься оттуда.
Пища. Не было живых существ, которые можно поймать и разорвать. Были плоские, жесткие, безвкусные куски, их нужно было прожевывать. Они заполняли живот и всегда были доступны. Сколько бы она и ее соплеменники ни съедали, сразу появлялись новые.
Зрелища, звуки, запахи — все это приводило в ужас. Был запах, какого она не знала раньше, резкий и пугающий. Запах чего-то живого, но она никогда это живое не видела. Но и отсутствие привычных запахов было не лучше. Нет запаха оленя. Нет запаха антилопы. Нет запаха кошек (а это очень хорошо). Нет запаха даже собственного помета, вернее почти нет, потому что место, где они спали, всегда чисто убиралось, когда они его покидали. Здесь родился ее ребенок, когда остальное племя ворчало, что она мешает им спать. Но когда она проснулась, чтобы поднести ребенка к груди, облегчить их боль и напряжение, ребенка не было. Она никогда его больше не видела.
Новорожденный Косой был первым исчезнувшим сразу после рождения. Но не последним. В течение пятнадцати лет маленькая семья австралопитек продолжала есть, совокупляться, вынашивать детей, стареть, численность ее сокращалась, потому что всех младенцев тут же забирали. Время от времени одна из самок присаживалась на корточки, напрягалась, скулила и рожала ребенка. Потом все засыпали, а когда просыпались, ребенка не оказывалось. Время от времени взрослые умирали или приближались к смерти, они лежали свернувшись и стонали, а остальные знали, что они уже не поднимутся. Потом они засыпали, а проснувшись не находили ни больного взрослого, ни его тела. Сначала их было тридцать, потом двадцать, потом десять, потом только одна. Косая была последней, старой-престарой самкой двадцатидевятилетнего возраста. Она знала, что стара, но не знала, что умирает. Чувствовала только ужасную боль в животе, отчего охала и стонала. Она не знала, когда умерла. Только почувствовала, что боль кончилась, что она испытывает какой-то другой тип боли. Не настоящая боль. Что-то чуждое. Оцепенение. Она видела, но странно, плоско, в искаженных цветах. Она еще не привыкла к своему новому зрению и не узнавала то, что видит. Постаралась отвести взгляд, но глаза не двигались. Попыталась пошевелить головой, руками, ногами, но не смогла, потому что их у нее не было. В таком состоянии она оставалась долго.