Ответов нет. Есть только надежда. Древнейший слишком велик, чтобы продвигаться по коридорам, кроме золотых. Да и вообще он движется не часто. И, может, его тоже удастся каким-то образом подманить к всепожирающему жару туннелепрокладочной машины. Впрочем это, конечно, не машина для прокладки туннелей, только действует по тому же принципу. И на всех ступенях плана вероятность против него.
Но на каждом шагу есть и маленькая надежда на успех. Однако не риск останавливал его все время.
Пол Холл, который крался по туннелям Неба хичи, строил планы, полубезумный от гнева и беспокойства за жену и остальных, не совсем сошел с ума. Это был все тот же Пол Холл, чьи мягкость и терпение убедили Дорему Хертер выйти за него замуж, который принял ее дерзкую сестру и неуживчивого отца как часть договора. Он очень хотел спасти их и привести к свободе. Даже с риском. У него всегда была возможность отказаться от риска, прокрасться на корабль Вэна, вернуться на Пищевую фабрику — и потом медленно, в одиночестве, в печали, но вернуться на Землю к богатству.
Но, помимо риска, какова была цена?
Цена — уничтожение почти целой расы живых и разумных существ. Они забрали у него жену, но в сущности не причинили ей вреда. И как ни старался, Пол не мог убедить себя, что имеет право их уничтожить.
А тут этот «освободитель», этот полуживой одиночка, по имени Робин Броудхед. Он выслушал планы Пола, хитро улыбнулся и достаточно вежливо сказал: «Вы все еще работаете на меня, Холл. Поступим по-моему».
— К дьяволу с вашей работой!
Броудхед оставался вежлив, он разумно продолжал (удивительно, что с ним сделали ванна и немного пищи!): «Главное — узнать, что нам противостоит. Помогите мне перетащить оборудование информационного процессора к Мертвецам, и мы все узнаем. Это прежде всего».
— Прежде всего надо освободить мою жену!
— Почему, Холл? Ей ничего не угрожает, вы сами это сказали. Я не говорю о долгой отсрочке. Может быть, один день. Узнаем, что сможем, от Мертвецов. Запишем все, вытащим у них все возможное. Потом унесем записи на мой корабль и тогда…
— Нет.
— Да!
— Нет, и говорите потише! — Они ссорились, как дети на школьном дворе, оба красные и сердитые, глядя в глаза друг другу. Наконец Робин Броудхед покачал головой, улыбнулся и сказал: «Дьявол! Пол? Вы думаете о том же, о чем я?»
Пол Холл позволил себе расслабиться. Через секунду он ответил: «Я считаю, что нам вдвоем стоит подумать над предстоящими действиями, а не спорить, кто должен принимать решения».
Броудхед улыбнулся. «Я думаю то же самое. Знаете, в чем моя беда? Я так удивился, что выжил, что все еще никак к этому не могу привыкнуть».
Им потребовалось всего шесть часов, чтобы установить процессор PMAL-2, но это были шесть часов тяжелой работы. К концу они выбились из сил, разумно было бы поспать, но оба не могли сдержать нетерпения. Как только они подсоединили источник энергии к банкам программ, записанный голос Альберта шаг за шагом говорил им, что делать дальше; сам процессор находился в коридоре, его речевые терминалы внутри помещения Мертвецов, рядом с радиосвязью. Робин взглянул на Пола, Пол пожал плечами, Робин начал осуществлять программу. Из терминала донесся голос: «Генриетта! Генриетта, дорогая, ты меня слышишь?»
Пауза. Никакого ответа. Программа, которую написал Альберт с помощью Зигфрида, попыталась снова: «Генриетта, это Том. Пожалуйста, ответь мне». Было бы быстрее привлечь ее внимание набором ее кода, но тогда трудно будет представлять, что ее давно потерянный муж добрался до нее по радио.
Голос попробовал снова, потом еще раз. Пол нахмурился и прошептал: «Не сработало».
— Подождите, — ответил Робин не очень уверенно. Они ждали, нервничая, а мертвый голос компьютера продолжал уговаривать. И наконец послышался в ответ неуверенный шепот: «Том? Томазино, это ты?»
Пол Холл был нормальным человеком, может, не в лучшей форме после четырех лет заключения и ста дней борьбы и страха. Достаточно нормальный, чтобы ощущать нормальную похотливость, но то, что он слышал, он совсем не хотел слышать. Он в замешательстве улыбнулся Робину Броудхеду, тот ответил тем же. Унизительно быть свидетелем болезненной нежности и уязвленной ревности других; в таком случае ответить можно только смехом; частные детективы, специализирующиеся на разводах, для забавы прослушивают в компании постельные записи. Но это было совсем не весело! Генриетта, любая Генриетта, даже машинное привидение с таким именем, совсем не смешна в порыве страсти, когда ее обманывают и предают. Программа, ухаживавшая за ней, делала это искусно. Она просила прощения и умоляла, она даже плакала, свистящими хриплыми рыданиями, когда плоский голос самой Генриетты прервался рыданиями печали и безнадежной радости. А потом программа, как и было предусмотрено, приготовилась к убийству. «Не сможешь ли, дорогая Генриетта… не известно ли тебе, как управляется корабль хичи?»
Пауза. Колебания. Голос мертвой женщины произнес: «Да, Томазино». Еще одна пауза. Она длилась, пока запрограммированный обманщик не решил заполнить пробел:
— Если ты сможешь, дорогая, я думаю, что смогу добраться до тебя. Я в чем-то вроде корабля. Это контрольное помещение. Если бы я знал, как оно действует…
Полу не верилось, что даже плохо записанный машинный разум поддастся на такую явную льстивую ложь. Но Генриетта поддалась. Отвратительно принимать участие в обмане, но он участвовал, а когда Генриетта начала, ее невозможно было остановить. Тайна управления кораблями хичи? Конечно, дорогой Томазино! И мертвая женщина предупредила своего фальшивого возлюбленного, что передает для записи ускоренную информацию и разразилась свистящим треском машинного разговора. Пол не мог расслышать ни слова в этом шуме. Но Робин Броудхед, слушавший в наушники особое сообщение своего компьютера, улыбнулся, кивнул и поднял сомкнутые кольцом большой и указательный пальцы в знак успеха. Пол утащил его в коридор. «Если вы получили то, что нужно, давайте уйдем отсюда!»
— Получил! — ответил Робин. — Она все рассказала. У нее связь со всеми механизмами, управляющими этой штукой, она входит в ее мозг и все нам рассказывает.
— Прекрасно. Теперь пойдем отыщем Ларви!
Броудхед посмотрел на него — не сердито, а умоляюще.
«Еще несколько минут. Кто знает, что еще она выдаст?»
— Нет!
— Да! — Они взглянули друг на друга и покачали головами. — Компромисс, — сказал Робин Броудхед. — Пятнадцать минут, ладно? А потом пойдем освобождать вашу жену.
Они, печально и удовлетворенно улыбаясь, вернулись к прежнему месту, но удовлетворенность быстро исчезла. Голоса не были больше интимно мягкими. Они почти ссорились. Послышался щелчок, металлический голос почти резко произнес: «Ты был свиньей, Том!»
Программа пыталась ответить рассудительно: «Но, Генриетта, дорогая! Я только пытаюсь узнать…»
— То, что ты пытаешься узнать, — ответил голос, — зависит от твоих способностей учиться. Я пытаюсь рассказать тебе кое-что более важное! Я и раньше пыталась это сделать. Пыталась на всем пути сюда, но нет, ты не хотел слушать, ты хотел только уединяться в шлюпке с этой толстой сукой…
Программа знала, когда нужно раскаиваться. «Прости, Генриетта, дорогая. Если ты хочешь поучить меня астрофизике, я согласен».
— Черт возьми твое согласие! — Пауза. — Это ужасно важно, Том! — Пауза. Затем: — Мы возвращаемся к Большому Взрыву. Ты слушаешь меня, Том?
— Конечно, дорогая, — ответила программа самым скромным и любящим голосом.
— Хорошо! Все начинается с образования вселенной, и мы достаточно хорошо знаем этот процесс, за исключением одного переходного момента, который не совсем ясен. Назовем его моментом X.
— Ты хочешь рассказать мне, что такое этот момент X, дорогая?
— Заткнись, Том! Слушай! До момента X вся вселенная представляла собой крошечный шар, диаметром порядка нескольких километров, сверхплотный, сверхгорячий, настолько сжатый, что у него не было никакой внутренней структуры. Потом он взорвался. Начал расширяться — до самого момента X, и эта часть в общем ясна. Ты слушаешь меня, Том?
— Да, дорогая. Это обычная космология, верно?
Пауза. «Ты только слушай, — сказала наконец Генриетта. — После момента X вселенная продолжала расширяться. По мере ее расширения небольшие комки „материи“ начали конденсироваться. Вначале появились элементарные частицы, адроны и пионы, электроны и протоны, нейтроны и кварки. Потом „подлинная“ материя. Настоящие атомы водорода, потом даже атомы гелия. Расширение объема газа начало замедляться. В огромных облаках началась турбуленция. Гравитация стала собирать эти облака в груды. Они сокращались, и повышенная температура сжатия запустила ядерные реакции. Облака раскалились. Рождались первые звезды. Остальное, — закончила она, — мы можем видеть и сегодня».
Программа подхватила намек. «Понимаю, Генриетта, да. О каком промежутке времени мы говорим?»
— Хороший вопрос, — ответила она, но в голосе ее не слышалось удовольствия. — От начала Большого Взрыва до момента X три секунды. От момента X до настоящего времени примерно восемнадцать миллиардов лет. И мы уже здесь.
Программа не рассчитана на восприятие сарказма, но он ощущался даже в плоском металлическом голосе. Программа постаралась, как могла: «Спасибо, дорогая, — сказала она, — а теперь расскажи мне об этом особом моменте X».
— Сию минуту, мой дорогой Томазино, — ласково ответила она, — только ты совсем не мой дорогой Томазино. Этот тупоголовый не понял бы ни одного моего слова, а мне не нравится, когда меня дурачат.
И как ни старалась дальше программа, как ни пытался Робин Броудхед, сбросивший маску, обратиться к ней непосредственно, Генриетта больше ничего не сказала. «К дьяволу! — сказал наконец Броудхед. — У нас хватает тревог на следующие несколько часов. Для этого не нужно возвращаться на восемнадцать миллиардов лет».
Он нажал кнопку на боку процессора и подхватил то, что выпало из него: толстую мягкую ленту, на которой было записано все сказанное Генриеттой. Помахал ею. «Вот за этим я и прилетел, — сказал он с улыбкой. — А теперь, Пол, попробуем решить вашу маленькую проблему — а потом отправимся домой и будем тратить свои миллионы!»