пяти и девяти, я был бы счастлив. А уж если бы мне сказали, что со временем вырасту до пяти и десяти с половиной, я бы, наверное, с ума сошел от счастья. Вообще-то я слышал, что где-то собираются придумать такую штуку, с помощью которой доктора могли бы каждому говорить: этот парень будет ростом шесть футов, а этот — пять и три. Жаль, что во время моего детства таких штуковин не было. Хотя, наверное, это лучше для тех, кто не вырастет больше, чем на пять и три. Так у них по крайней мере есть несколько лет, в течение которых они могут хотя бы мечтать о том, что вырастут.
Итак, я стоял одиноко в воротах на чужом поле в Скрабсе в ужасно холодный, промозглый день, под ногами было сплошное месиво, а этот мяч летал над моей головой туда и обратно, словно меня и не было вовсе. В довершение ко всему я был вынужден надеть свитер нашего вратаря, а он был мне чудовищно велик. Я закатал рукава, но все разно он висел на мне как мешок. Было холодно, я чувствовал себя отвратительно и злился, что все показывают на меня пальцами, ведь это же гнусно — показывать пальцем на такого маленького парня, как я.
Поначалу ничего не происходило, я просто стоял и трясся, жалея себя, как вдруг та команда пошла в атаку, и ее центрфорвард вырвался вперед, а наш центрхав, который уже не мог его достать, закричал: «Давай, Рон, выходи из ворот!» Тот парень, наверное, думал, что точно забьет, ведь перед ним был всего один малыш, да и я, признаться, думал точно так же. Я стал выходить, как мне кричали, а он — весьма здоровый малый — несся, как ураган. И вдруг я нырнул за мячом так, словно это было самое обычное дело, и никто, наверное, не был удивлен больше, чем я сам, когда осознал, что мяч прижат к моей груди. Все заорали: «Здорово, Ронни, молодчина!», а я встал, весь облепленный грязью с ног до головы, и выбил мяч ногой так далеко, как только мог, что на самом деле было вовсе недалеко.
Так я и не пропустил тогда, даже спас ворота еще раз или два, и в итоге мы выиграли. С этого момента я стал вратарем. Никто не спрашивал, хочу я или нет, все как-то естественно восприняли это, и я вместе с ними. Что же до того парня, который раньше стоял в воротах, то когда он поправился, его поставили на мое место, как это обычно делается в школьном футболе. Но хотя я стал вратарем, во время игры я очень редко считал себя им. В воображении я по-прежнему был Джимми Гривсом — маленьким игроком, снующим между верзилами и забивающим голы. И это, наверное, было логично, учитывая мой рост. На игровой площадке я не вставал в ворота, потому что мне не нравилось или не очень нравилось. Правда, иногда я мог получить некоторое удовольствие от этого — при условии, что было тепло и не очень много ударов верхом, — но все же мне было гораздо приятнее забивать.
Думаю, переломный момент наступил, когда меня взяли в сборную нашего района. До этого из нашей школы в нее входил только один парень — центрфорвард, и когда я услышал, что пригласили и меня, то поначалу подумал, что это шутка, а потом, если честно, воспринял это без особого восторга. Ведь в тот момент я осознал, что моя судьба определена. Я был вратарем, нравилось мне это или нет, и если уж собирался чего-либо добиться в футболе, го это могло случиться только в воротах — ничего другого мне дано не было.
Мы играли в Хаммерсмитских Школах, и, думаю, у нас неплохо получилось: кажется, была ничья, или мы проиграли один мяч — что-то вроде этого. Единственное, что я помню — как отбил пенальти, а для вратаря только это, наверное, может по удовлетворению сравниться с забитым голом для полевого игрока. Тот пенальти я помню отлично. Парень, пробивший его, был правшой — у меня уже появилась привычка внимательно наблюдать за игроками. — и до этого он уже несколько раз бил по воротам довольно сильно. Раз он правша, то скорее всего должен был бить в правый от меня угол — стандартный крученый удар. Когда он начал разбегаться, я уже знал, что он ударит именно туда, по-другому было просто невозможно с того угла, под которым он приближался к мячу. Удар у него получился не очень уж хорошим, к тому же не дальше, чем на ярд от меня, и я бросился за мячом и поймал его. После этого меня приглашали на все оставшиеся игры сезона.
Итак, я стал вратарем и когда ходил с отцом или с ребятами на «Стамфорд Бридж», то всегда садился за воротами, чтобы увидеть что-то такое, чему можно было бы научиться. Джимми Гривс ушел, поэтому было не так трудно начать поклоняться Бонетти. Его называли «кот», и, по-моему, эта кличка ему здорово подходила. Он мог, как кот, подпрыгнуть на фантастическую высоту, а потом приземлиться так, будто был сделан из каучука.
Он был довольно высок, но не слишком, и худощав. Все, что он делал, ему удавалось — потому что он был быстр и смел. Думаю, если я кого и копировал, то только его, и это было, с одной стороны, хорошо, а с другой — не очень.
Дело в том, что Питер принадлежал к особому типу вратарей, очень редкому для Англии, где тяжелые поля и все такое и где все очень жестко играют против голкиперов. Он был континентальным вратарем, чего можно было бы ожидать, потому что хоть он и родился в Англии, его родители приехали с континента, как нетрудно догадаться по его фамилии. И еще одна штука в том, что если раньше я был невысоким и худым, то сейчас я довольно здоровый парень, и если кто и должен был быть для меня образцом, так это Гордон Бенкс, а никак не Питер. И все же я не жалею об этом: мне многому удалось научиться, наблюдая за ним, и если кое-кто из болельщиков спешил списать его за то, что он был слишком вспыльчив, то я понимал, что это часть его самого: да, он рисковал, иногда неудачно, но если бы он поступал иначе, то ему не удавались бы те блестящие броски, а которых он отбил немало мячей, чаще всего считавшихся безнадежными для вратарей.
Когда у тебя есть такой пример для подражания, как Питер Бонетти, становится приятнее от мысли, что ты вратарь. Можно увидеть в этом что-то особенное, почувствовать себя не просто последней пинией обороны, человеком, которого всегда обвиняют в пропущенном голе, который не может совершить ошибку без того, чтобы она стала фатальной. Я даже начал вставать в ворота на нашей игровой площадке, хотя на тамошнем твердом покрытии быть Питером Бонетти оказалось весьма больно. С верхними мячами все было в порядке, но рано или поздно забываешься и ныряешь за нижним. Иногда я приходил домой весь в ссадинах. Но в целом, думаю, вратарствование на игровой площадке принесло мне много пользы, оно закалило меня для будущего. Потому что в английском футболе вратарь должен быть закаленным, место в воротах — для мужчины. Иногда, играя за границей, я просто завидовал этим континентальным вратарям, тому, как их оберегали, словно каких-то божков. Там легко быть вратарем; по крайней мере куда легче, чем здесь, и это еще один повод для восхищения Питером Бонетти, ведь он умудрялся играть по-континентальному в тех условиях, где нет ни малейшего намека на охрану, которую имеют континентальные вратари.
После игры в сборной района я, так сказать, пошел вверх. Это своего рода эскалатор, и если уж ты на него попал, то — при (условии небольшого везения — он сам тебя доставит, куда надо. Конечно, ты необязательно пройдешь весь путь — в школьную сборную Англии или, чуть позже, в молодежную, но кое-что тебе удастся. Мне удалось попасть в школьную сборную Лондона, а оттуда — на смотрины в сборную страны. Это было самым выдающимся событием в моей жизни. Никогда не забуду тот день, когда наш учитель физкультуры сказал мне, что меня пригласили; но на этом все и закончилось.
Лично я никогда особенно не любил выставочные игры — по-моему, они все неестественные. В них играют не две команды друг против друга, как в настоящем матче, а двадцать два отдельных игрока, борющихся за свое место, старающихся выглядеть как можно лучше, — а это просто нечестно. В тот год играли Север с Югом. У Севера была отличная команда, многие из нее потом стали профессионалами, а некоторые, трое или четверо, даже играли в сборной. В общем, Югу порядком досталось.
Конечно, иногда это бывает хорошо; как я уже говорил, у тебя есть масса возможностей показать, на что ты способен. В особенности в выставочном матче, когда другой вратарь просто стоит и ничего не делает. Но мы проиграли 0:7, и, хотя я мог признать за собой не больше двух ошибок, настроение было унылое. Я понимал, что надеяться было не на что, и не удивился, узнав, что они взяли другого парня.
Папа вел себя просто здорово: он приехал на игру — она проходила в Дерби, на поле «Дерби Каунти», — а потом сказал: «У тебя не было шансов, ваша защита — просто жуть». Но так или иначе, случилось то, что случилось. У них еще оставалось три игры в том сезоне, и на двух я был запасным, а на последнюю они взяли в запас кого-то другого. Мой старик тогда недоумевал: «Это просто смешно — вывести тебя из запаса; не пойму, с чего это можно сделать. Ты что, неправильно сидел на скамейке? Или как-то не так стоял во время гимна?»
Один из этих матчей, самый первый, был против Уэльса на «Уэмбли» — это был колоссальный опыт. Даже сидеть в запасе там было страшно, и я понял, что люди говорили про «нервы «Уэмбли», про вратарей, которые совершали чудовищные ошибки, стоившие поражения их командам. Честно говоря, я даже был рад, что не играл, а просто сидел на скамейке и смотрел, хотя, когда играешь, обычно отвлекаешься от всего этого, втягиваешься в игру; на скамейке же ты вроде бы в игре, а вроде бы и нет, и обстановка больше действует на тебя.
Что же там за обстановка! До этого мне не доводилось бывать на «Уэмбли», хотя я много раз видел игры оттуда по телевизору. Но матч школьных сборных — совсем другое дело. Толпа собирается такая же, как на настоящие сборные, и почти такая же, как на финал Кубка, — девяносто тысяч, и все они школьники, так что шум стоит невероятный: свист, грохот и крики, высокие и пронзительные. С одной стороны, это здорово, но подростка, не привыкшего к таким толпам, может запросто выбить из колеи.
К этому времени, как вы можете себе представить, у меня в голове было только одно: я стану профессионалом, я буду играть за «Челси», я приму эстафету от Питера Бонетти. Я уже готов был написать в «Челси» и попроситься на просмотр, но отец был против. Он кое-что понимал в футболе и некогда неплохо играл за любителей; я думаю, он мог бы чего-нибудь добиться, если бы не война. Так вот, он сказал мне: