старорежимной честности, благодаря которой, как полагали преферансисты, он, глубокий пенсионер, столько лет держится на ответственной начальственной должности, не давая пропасть ни одному кирпичу, может Бог увидеть в Пал Семеныче?
Отскочив от лампы, как теннисный шарик от ракетки, рогатый, цвета Ленина на сторублевке, жук некоторое время неподвижно лежал на спине под столом, слабо перебирая зубчатыми, как крохотные пилки, лапками. Затем он начал предпринимать безуспешные попытки перевернуться. Дима пришел ему на помощь. Жук немедленно затаился, прижавшись к ножке стола, – видимо, усомнившись в бескорыстии оказанной помощи. Выждав нужное время, он отполз в сторону, собрался с силами, потряс рогами и, вспенив твердую спину крыльями, бесшумно взлетел, уже в темноте включив глухой рокочущий мотор. Куда он полетел? Неужели, посмотрел в черную, густо утыканную сияющими гвоздями звезд доску неба Дима, жуки ориентируются по звездам?
Потом он подумал, что, пожалуй, на Пал Семеныче Богу все же стоило задержать взгляд.
Много лет спустя Ираида Порфирьевна расскажет Каргину, что Мамедкули после революции стал прибежищем так называемых бывших – недобитых белогвардейцев, депутатов контрреволюционных Дум, заседавших в Гражданскую то в Уфе, то в Самаре, затаившихся священников, ускользнувших с золотишком и бриллиантами в бюстгальтерах и подштанниках представителей нетрудовых сословий. Они просачивались разными путями в глухой туркестанский городок, чтобы укрыться от карающего ока большевистской власти. Граница с Персией до начала тридцатых несильно охранялась, объяснила Ираида Порфирьевна, кто хотел, мог уйти. Но без предварительной договоренности с дружественными большевикам персами это было опасно. На границе грабили и убивали. Поэтому те, кто остались, сидели тише воды ниже травы, устраиваясь на невидные должности. Или – вынужденно – на (в масштабах Мамедкули) видные, потому что грамотных людей здесь было мало. Однако от всевидящего ока все равно было не спрятаться. К началу войны подобрали практически всех.
Постепенно Дима выяснил, что из всех приходивших к Порфирию Диевичу играть в карты людей не сидел только… Жорка, который нигде не работал, носил на пальце огромный золотой перстень с рубином, разъезжал на ленинском «виллисе» без номеров, держал за поясом под рубашкой (Дима сам видел!) пистолет и совершенно определенно жил громче воды и выше травы. Все остальные, хоть и сидели тише воды ниже травы, – сидели. Порфирий Диевич – за незаконную скупку у местного населения облигаций государственного займа. Зиновий Карлович – за вскрывшуюся на базе недостачу. Местный главный энергетик Лалов (игрок на замену, когда кто-то из основных отсутствовал) – за перерасход воды на гидроэлектростанции. Будто бы Лалов продавал воду туркменам на бахчи. Директор сахарного завода трехпалый Егор (тоже игрок на замену) – за так называемую пересортицу, то есть реализацию сахара второго сорта под видом первого. Егор ловко управлялся с картами искалеченной, похожей на клешню, татуированной рукой, а распасовку называл «расфасовкой». Его волосатая, украшенная выцветшим трезубцем рука была как будто с глазами. Он хватал ею кружившихся над столом ночных бабочек, а один раз на спор поймал жужжащую в темноте муху. Предъявив ее, зажатую в тисках пальцев, отпустил живую на волю. «Тебе и человека задушить раз плюнуть», – с уважением заметил Жорка. «Человека не знаю, – ответил Егор, – а мешок с сахаром могу двумя пальцами поднять».
Воистину второе поколение бывших сумело адаптироваться к жизни под перманентно карающим оком, выплатило ему неизбежную дань пересортицей – не по расстрельной первосортной 58-й, а по легким уголовным статьям низших сортов. Много лет спустя, размышляя над причинами мгновенного краха СССР, Каргин придет к выводу, что при всем желании люди, чьи родители были расстреляны или долго сидели, никак не могли любить СССР, хотя и вынуждены были существовать по его правилам. И, в силу самой человеческой природы, не могли, даже если бы и захотели, воспитывать своих детей как истинно советских граждан. К тому же советская власть деятельно плодила новых бывших, истребляя то военных, то инженеров, то кулаков, то правых или левых уклонистов вкупе с троцкистами, зиновьевцами, бухаринцами и далее по бесконечному списку. СССР рухнул (как воздушный шар с Лениным в корзине), когда человеческий груз потомков бывших перебил устремленные ввысь стальные руки-крылья, загасил сердца пламенный мотор. Слишком много образовалось на социалистическом сердце рубцов. Инфаркт был неизбежен.
А еще СССР можно было сравнить с шубой, где под красным, застегнутым на ядерные, с серпом и молотом, пуговицы верхом скрывалась труха. Стоило только шубу слегка потрясти, и она осыпалась, расползлась на клочки. Только ядерные (уже без серпа и молота) пуговицы пока что препятствовали разборке и выносу шкафа, где некогда висела шуба, а сейчас хозяйничали жуки-древоточцы.
Из всех преферансистов только Пал Семеныч честно отмотал свою десятку по правилам ока. За прошлое: в годы Первой мировой он, пехотный прапорщик, служил в составе русского экспедиционного корпуса во Франции, сражался во Фландрии и на Марне, где хватил иприта, пощадившего его глаза, но спалившего лицо. За настоящее: он утаил этот факт, работая в коммунистической бригаде на строительстве Каракумского канала в приграничной зоне. За будущее: Пал Семеныч, шпион Антанты и отъявленный монархист, планировал отравить в канале воду, которая в соответствии с великим сталинским планом преобразования природы должна была хлынуть в канал из сибирских рек в семидесятых годах, то есть ровно через тридцать (Пал Семеныча посадили в сороковом) лет.
На скрывающегося от обысков в кукурузе, треплющего всуе имя Ленина Жорку Бог, по мнению Димы, должен был в лучшем случае посмотреть с отеческой укоризной.
И – с недоумением на Порфирия Диевича, вынужденно взявшегося лечить изнывающего от кожного зуда Посвинтера. Тот поселился в доме на другой стороне улицы у бухарских евреев, можно сказать, почти что у себя дома, так что ходить на врачебные процедуры ему было удобно.
Посвинтер, однако, оказался не сильно пунктуальным пациентом. В Мамедкули у него не могло быть дел, из-за которых он мог опаздывать на прием к Порфирию Диевичу, но он постоянно опаздывал. А однажды явился в самый разгар преферанса, то есть совершил нечто немыслимое. Порфирий Диевич его бы не пустил. Калитку открыл Дима.
«Ну почему, – пробормотал себе под нос, косясь на мнущегося у стола с закусками Посвинтера, Порфирий Диевич, – она всегда выбирает пустые… коробки? Что это… недоразумение, что… муж Ванька… Ты ешь, ешь, Яша, а хочешь – выпей», – откашлявшись, громко предложил он.
«Спасибо, – не стал отказываться, торопливо ухватил с тарелки бутерброд Посвинтер. – Если можно, посмотрите меня сейчас, а то… Мне потом часа два ходить в горах».
«Зачем?» – удивился Порфирий Диевич.
«А… Они не разрешают входить в дом, пока не выветрится. И еще я хотел…»
«Ты им объяснил, что это лекарство называется АСД, им лечат псориаз и экзему, – строго спросил Порфирий Диевич. – Объяснил им, что эти болезни не заразные?»
«Говорил, они не верят, что лекарство может так вонять. Говорят, он что, дерьмом тебя мажет?»
«Вот как? Может, они еще что-то говорят?» – нахмурившись, посмотрел на почесывающегося, многодневно небритого, отрастившего в сжатые сроки какую-то устрашающую, черным огнем взметнувшуюся над головой шевелюру Посвинтера Зиновий Карлович. У него были свои счеты с бухарскими евреями, особенно с отцом семейства, носящим библейское имя Лазарь и служившим на базе Зиновия Карловича экспедитором. Что-то не так делал этот Лазарь.
Отвечая на вопросы, Посвинтер успел полностью – до круглой сияющей белизны – очистить блюдо с бутербродами и овощами, а в данный момент опустошал вазу с виноградом и абрикосами.
«Где ты питаешься, Яша?» – полюбопытствовал Зиновий Карлович.
«Еще говорят, что, если бы я не был евреем, они бы меня давно выгнали, – выстрелил в ладонь абрикосовой косточкой Посвинтер. – А питаюсь я в столовой на площади. Еще в чайхане на верблюжьем базаре. Там плов».
«Прервемся минут на десять, – положил карты на стол Порфирий Диевич. – Пойдем, Яша». Он увел Посвинтера в кабинет.
«Мы играем обычно четыре часа, – произнес Зиновий Карлович, – три или четыре здоровых мужика… И всегда, – кивнул на столик с провизией, – что-то на тарелках остается. Сейчас, – посмотрел на часы, – прошло полтора часа, мы еще ни к чему не притрагивались. Как же он это все так быстро съел? Это… больше, чем четыре утки».
«Бухарцы заморили голодом», – предположил ироничный, всегда чисто выбритый, в свежей рубашке, брюках со стрелками и начищенных летних штиблетах энергетик Лалов. Постоянная близость к воде как будто освежала его внешний вид. Дима заметил, что даже после горячего зеленого чая Лалов, в отличие от остальных, никогда не потел.
«А может, лекарство улучшает аппетит?» – предположил Пал Семеныч.
«Этот парень не производит впечатления больного», – пожал плечами Зиновий Карлович.
«Скорее выздоравливающего. Я бы сказал, дико выздоравливающего», – уточнил энергетик Лалов.
Днем, когда Порфирий Диевич был на работе, а Патыля возилась на кухне или ходила с тряпкой по комнатам, Дима подолгу смотрел из окна на другую сторону улицы, где жили бухарцы.
Трех сестер звали Рахиль, Роза и Софа. Старшая – Рахиль – была почти что взрослая – носила очки и любила сидеть с толстой книгой на скамейке у дома под огромным одичавшим урюком, в ветвях которого шумно скандалили птицы. Роза была моложе Рахили, но года на три старше Димы. Она все время что-то ела, даже на скамейке сидела с тарелкой. А если шла по улице, путь ее было легко отследить по скатанным в цветные шарики конфетным оберткам. Роза была толстая и добрая, часто угощала Диму конфетами и семечками, а один раз даже вынесла ему на газете кусок фаршированной щуки. Но Диму куда больше интересовала Софа, которая ни разу ничем его не угостила. Софа, как и он, перешла в пятый класс, училась, как сообщила Диме Роза, на одни пятерки, а еще играла на пианино. Софа ходила в белом платьице, в белых носочках и с белым бантом в черных, мелко вьющихся волосах. У нее было смуглое личико с маленьким, как у мышки, носиком и капризными, часто надувающимися губками. Софа любила прыгать через скакалку, была настоящим виртуозом этого дела, прыгала разными способами. Дима и подумать не мог, что их так много. Когда она прыгала, скрестив руки, белое платьице взлетало вверх, открывая точеные и ровные, как у куклы, темные ножки и белые трусики. Время как будто останавливалось, точнее,