«Ничто!» – услышал он.
Недавно с ним разговаривал бюстгальтер Тани, отец которой принес домой спелый, но несладкий арбуз. Теперь – джинсы Гогота. Но если с бюстгальтером, угревшемся на девичьей груди, общаться было забавно, про джинсы Гогота Каргин сказать этого никак не мог.
«Мразь! – молча выдохнул он. – Как ты смеешь, крашеная дерюга, одежда нищих и рабов!»
«Смею! – нагло ответили джинсы. – Еще как смею!»
Гогот в недоумении поправил ремень, оглянулся по сторонам, похлопал себя по ногам, как если бы в штанину заползло какое-то насекомое.
Джинсы определенно рвались в бой: «Вы мечтаете носить нас, но, безъязыкие и трусливые, не смеете сказать своей власти: „Дай нам джинсы!“ Вы – ничто в собственной стране, а значит, страны не будет. Ваша страна станет нашей. Пусть мы – одежда нищих и рабов! Но выбираете вы! Вы предали лозунг: „Мы не рабы, рабы не мы“. Скоро рабами и нищими станете вы – советское быдло!»
Каргин не знал, как заткнуть злобную невидимую пасть. Не мог же он сказать Гоготу, перед которым (точнее, перед его джинсами) еще мгновение назад благоговел: «Сними джинсы, скотина!» Это было еще хуже, чем «Олег Юрьевич кланяться велел!»
Благоговение схлынуло с Каргина, как с гуся вода. Ярость благородная вошла в его сердце.
К гостинице «Европейская» (Каргин и Гогот шли по Садовой в сторону Русского музея) подкатил финский туристический автобус. В те годы страдающие от «сухого» закона финны массово приезжали на выходные в Ленинград «оттягиваться» некачественным, но дешевым советским алкоголем. На боках автобуса были изображены растянувшиеся в беге, высунувшие длинные розовые щупальца-языки гончие псы.
«Как финны за водкой, – вздохнул Каргин, – а русские за джинсами».
Внезапный порыв ветра едва не сбил его с ног. Гогот (они сегодня не посещали «Автомат») посмотрел на него с удивлением. Сквозь него и прочих, идущих по Садовой людей ветер просквозил, как сквозь пустоту. Но это был не ветер. Это была ответная ненависть, направленная персонально против Каргина. Кровь прилила к его лицу. Необъяснимая чужая ненависть жгла его, как пустынный ветер самум, как луч гиперболоида инженера Гарина. Сам гиперболоид, видимо, находился в багажном отделении финского автобуса, из салона которого нетвердо спускались на улицу туристы.
«Да! – услышал Каргин. – Это мы! Двести штук! „Lee“, „LeviStrauss“ и „SuperRifle“ – синие, голубые и вельветовые! Ваши таможенники – продажные твари. Мы ненавидим вас! Мы слизнем вас на бегу, как гончие псы, языками…»
«Только с водочкой полегче», – угрюмо посоветовал Каргин.
Может, прямо сейчас он уже присмотрел бородатого, относительно молодого и не сильно пьяного финна, вытягивающего из багажного отделения немалых размеров сумку. Подойти и… Нет, здесь не получится, повяжут, отведут в милицию, исключат из комсомола. Да и денег при себе нет. Они знают цены, если везут сразу по двести штук. Может, у Гогота? У того вполне могла быть требуемая сумма, но Каргин внезапно охладел к джинсам. Как пелена упала с глаз. Это всего лишь дешевая одежда на каждый день, подумал он, как же может целое поколение сходить из-за нее с ума?
Гогот прибавил шагу. Каргин не поспевал за ним. Длинная (почти до колена) мотня советских брюк стесняла шаг. Швейный дьявол, видимо, полагал, что советские мужчины трудятся с такой страстью, что рано или поздно у любого выскочит паховая грыжа.
Интересно, размышлял Каргин много позже, почему они (джинсы) мне не сказали, что через двадцать лет я буду ездить в Финку, как в супермаркет? Разве у рабов есть свобода передвижения? Или свобода передвижения как раз и есть высшая и последняя стадия рабства, когда уже нигде не обрести истинной свободы? А может, и такая дикая мысль его посещала, они (джинсы) были просто-напросто… пьяны, как все финны в том автобусе?
Они миновали автобус. Сжав в карманах кулаки, Каргин смотрел на колоннаду Русского музея, на памятник Пушкину в сквере перед музеем. Он вдруг подумал, как, должно быть, неприятно было Пушкину ходить в «мальчиковом» камер-юнкерском мундирчике. Неужели он тоже… слышал, подумал Каргин. Недавно он прочитал в газете, что в каком-то городе установили памятник Пушкину в мундире камер-юнкера. Местные деятели культуры, вспомнив, как поэт отнесся к этой царской милости, ударили в набат, и теперь никто не знал, что делать с памятником. Кажется, скульптор предложил вставить в карман мундира длинное гусиное перо, а в руку Пушкина, как в руку Ленина, кепку, свернутый в трубку лист бумаги. Но и это не прошло, потому что памятник стоял в парке прямо напротив общественного туалета…
Гогот небрежным жестом остановил такси. Уселся на переднее сиденье, кивком велел Каргину располагаться сзади.
«Куда?» – поинтересовался Каргин.
«Садись, – поморщился Гогот, – какая тебе разница?»
«Подожди, не закрывай». – Каргин опустился на асфальт, аккуратно завязал развязавшийся шнурок, потом резко поднялся и изо всей силы ударил Гогота в челюсть. Голова Гогота метнулась в сторону, как тот самый, не оправдавший надежд арбуз в мусорное ведро.
«Он скажет, куда ехать», – подмигнув водителю, Каргин захлопнул дверь такси.
– Это… кто? – гневно осведомился Каргин, когда перепугавшаяся, но быстро оправдавшаяся (они знают, как это делать) секретарша покинула кабинет, а спустя минуту туда вошла строгая, подтянутая Надя с папкой в руке.
– Какая из двух? – спокойно уточнила Надя.
Чем дальше продвигались дела с «Новидом», тем симпатичнее и моложе становилась она, как если бы время для нее обратилось вспять. Может быть, мне все это снится, размышлял Каргин, вглядываясь в ее чистое, разглаженное лицо. Оно было красивым, но какой-то странной (Каргин боялся употребить сравнение нечеловеческой) красотой. Недавно ему приснилась одна его давняя подруга. Ей было, как и ему сейчас, почти шестьдесят, но во сне она была молодой и ослепительно красивой, какой Каргин ее не застал. Кто-то другой (как иначе?) наблюдал (и не только) его подругу в сладкую пору ее жизни. Но что тогда во сне наблюдал Каргин? К трем измерениям времени – прошлому, настоящему и будущему – следовало добавить четвертое – во сне. Это оно – время во сне – вернуло молодость и красоту пожилой подруге Каргина. Но только персонально для него и, возможно, прочих незначительных личностей, присутствовавших в этом сне.
– Я сейчас. – Каргин стремительно вышел из кабинета. В приемной, еще раз изумленно покосившись на ожидающих аудиенции особ неизвестного пола и возраста, шепотом поинтересовался у секретарши: – Как тебе косметика, которой пользуется Надежда Игоревна? Правда, она как будто помолодела? Может, закажем для наших женщин ко Дню работника швейной промышленности?
– Я спрашивала, Дмитрий Иванович, говорит, что не пользуется косметикой. Врет. Наверное, из фитнеса не вылезает. Она это… – скосила глаза, понизила голос, – замуж собралась.
– За кого? – опешил Каргин.
– За вас! – бесстрашно ответила секретарша.
– При живой-то жене?
– Так все знают, вы с ней не живете! Вы здесь, она в Петербурге. Вы в нашей конторе первый жених!
– Завидуете ей, вот и выдумываете, – покачал головой Каргин.
– Завидуем, – не стала спорить секретарша, – пришла бабка бабкой, а тут… расцвела, блин!
– Ты утверждаешь, что это женщины, – констатировал Каргин, вернувшись в кабинет.
– Я их не освидетельствовала, – пожала плечами Надя.
– Обе хуже, – вздохнул Каргин.
– Хуже чего? – спросила Надя.
– Моих представлений о том, какими могут быть…
Он хотел сказать «незваные гостьи», но Надя оказалась быстрее:
– Они могут. Ты угадал. Выпь – татарка. Она на диване. Вторая, на стуле, звать Бива, она русская, – объяснила Надя.
– Выпь. Бива, – тупо повторил Каргин. – Это…
– Их артистические имена. И названия их фирм.
– Мне надо выбирать? – начал злиться Каргин. – Или они работают только парой, так сказать, в тандеме?
Он вспомнил, что выпь – это такая болотная птица, она еще противно и тоскливо кричит по ночам, а бива… Бива увиделась ему в виде кривого, вытащенного из болота, опутанного водорослями и мхом бивня неведомого зверя.
Дамы в приемной соответствовали своим артистическим именам, или кликухам.
Выпь была худа, как рапира, с длинным носом, в лакированных крокодиловых сапогах, как на птичьих лапах.
Бива – в многоуровневых разноцветных бусах, в переливающемся лоскутном лапсердаке, в сетчатой, напоминающей маскировочную, накидке, с зелеными, как мох, волосами, заплетенными в тончайшие косички, пересыпанные красным, как ягоды, бисером. Обута она была в металлического цвета кроссовки с серыми, как крысиные хвосты, шнурками.
Это судьба, вздрогнул Каргин. Где-то он уже видел похожие кроссовки.
– Тебе решать, – сказала Надя. – Лучше них никого нет. Но учти, они не дружат и работают исключительно порознь. Еще никому не удавалось запрячь их в одну повозку. Если у тебя получится, у нас есть шанс.
– Не свинтишь? – Каргин взял Надю за руку, посмотрел ей в глаза, но ничего там не увидел, кроме безмятежного, подсвеченного изнутри, водяного спокойствия. Таким в Мамедкули было Каспийское море, когда он на закате собирал ракушки на прибрежном песке.
– Саморез ходит в одну сторону. – Надя не отняла руку, и это преисполнило Каргина неясными надеждами. – Я в деле.
– Вся надежда на… Надежду. – Он хотел сказать, что, если внешний вид Выпи и Бивы хоть в малейшей степени соотносится с проектами, которые они предлагают, ему жаль бедную Россию. Падишах, подумал он, как только такое увидит, отправит ишака на мясо, а Ходже Насреддину велит оторвать яйца. Наверное, с тревогой посмотрел на дверь, за которой ожидали Выпь и Бива, в этом и заключается высший – метафизический – смысл их работы.