змеино-яблочного – греха, то именно с возникновения одежды – прикрытия стыда – начинается история человеческой цивилизации. И пишется дальше одеждой, как символами. Взять, к примеру, серо-черную, как дым из трубы Бухенвальда, форму эсэсовцев, или малиновые, как венозная кровь, пиджаки первых постсоветских бандитов-бизнесменов.
Куда же мы пришли?
Одежда молодых сотрудников «Главодежды», как офицер ОМОНа на несанкционированном митинге, ревела в мегафон, что с этими людьми ни о чем договориться невозможно. Они хотят видеть мир таким, как им хочется, вздохнул Каргин, точнее, таким, какая на них одежда. Наши гандеропы не пересекаются, как параллельные миры.
«Я дал вам свободу, – гневно обратился он к „креативному классу“, как если бы президент поручил ему говорить от его имени, – снял все ограничения с развития личности. Я верил в вас, исходил из того, что в каждом человеке сокрыты неотменимые добродетели: патриотизм, почитание старших, любовь к Родине, семье и Иисусу Христу, уважение к власти, которая всегда от Бога, и „чертовское“, как у Сергея Мироновича Кирова перед смертью, желание работать во благо Отечества. Идите вглубь себя, сказал я вам, и обретите в свободе добродетель. А вы? Что обрели? Чем порадовали свой народ и своего президента? Многотысячным сборищем под водительством обезумевшего прококаиненного гламурного отребья? Идиотскими экологическими протестами? Борьбой за права пидоров и извращенцев? Политкорректностью к мигрантам и кавказцам, которые режут вас на улицах, как баранов? Ненавистью к семье, как ячейке государства, к матери нашей – православной церкви и отцу нашему – патриарху? Презрением к Родине? Поголовным „откосом“ от армии? Болтовней о неизбежном распаде России? Вы не „креативный класс“, – вынес от имени президента суровый, но справедливый приговор молодежи вошедший в образ Каргин, – вы – пустота, умноженная на немощь!»
Удрученный этим обстоятельством, он подошел к окну и сразу приметил двух технологов в зауженных паучьих штанах и ядовитых футболках, шмыгнувших с пивом и чипсами через дорогу на набережную к спуску к воде. Через некоторое время туда же устремились, виляя тощими задами, две компьютерщицы с татуированными до локтей, но, может быть, и выше (под рукавами было не разглядеть), руками.
И на пиво! – усложнил формулу Каргин. С пивом она обрела арифметическое совершенство. А что, если, мелькнула опасная мысль, Роман Трусы прав? Любой бред, включая левославие, лучше пустоты, умноженной на немощь и… пиво?
Но это уже была другая – из высшей математики – формула.
Разобравшись с «креативным классом», Каргин задумался о коррупции. Президент, как Лаокоон с оплетающими его змеями, боролся с ней уже второе десятилетие. Коррупцию в России можно было сравнить с воздухом, о котором человек не думает, когда дышит, и обращает внимание, только когда вонь становится нестерпимой. Каргин сам всегда нервничал, недовольно крутил головой, менял местоположение, если, допустим, в метро рядом с ним кто-то портил воздух. Да что там метро! Он вспомнил недавнюю встречу со своим старым приятелем и начальником – заместителем министра, курирующим «Главодежду».
Сбежались в занюханной пивной возле районного отделения миграционной службы. Туда все время заходили таджики, стремящиеся, как понял Каргин, получить российское гражданство. Один угрюмый таджик жадно, словно только что вырвался из знойной пустыни, пил пиво за соседним столиком, а какая-то бойкая тетка заполняла за него анкеты и просматривала документы. Потом на столе появился конверт, куда таджик, покосившись на Каргина и заместителя министра, нехотя сунул несколько пятитысячных купюр. Тетки убрала бумаги и конверт в прозрачную папку, шустро двинулась в отделение ФМС, а таджик остался допивать пиво.
«Все дорогие рестораны сейчас прослушиваются, – сказал Каргину приятель, – объявлен месячник борьбы с коррупцией. Ты направил письмо президенту, – продолжил он, сильно отхлебнув из пластикового стакана, – а из администрации запросили мнение министра. Он не знал про письмо, разозлился, решил, что ты под него копаешь, хотел натравить на „Главодежду“ Счетную палату, у него там двоюродный брат в аудиторах. Я два дня за ним ходил, объяснял, что я с самого начала был в курсе, что все согласовано, что ты послал письмо, когда он навещал дочь в Майами, – в общем, еле уломал. Он сказал, что завизирует. Поручил мне посмотреть, как ты будешь размещать заказы. Предупредил, что все должно быть предельно аккуратно и что у него будут для тебя рекомендации по подрядчикам. Ну, это как обычно».
Сошлись на необременительных десяти процентах. Каргина слегка насторожило такое вегетарианство. Впрочем, речь тогда шла о шкуре неубитого медведя.
И еще приятель попросил помочь в решении одного мелкого, но срочного вопроса.
Вопрос-то и впрямь был – тьфу! Переписать недвижимость – квартиру в Праге и небольшой замок в Богемии – с жены заместителя министра (у нее была фамилия мужа) на ее престарелого отчима, который не значился в декларациях об имуществе как близкий родственник.
И Каргин – а куда деваться? – отправил в Чехию вместе с этим маразматиком-отчимом своего юриста-международника. Тот все оформил, вернулся, отчитался, получил гонорар. Каргин тут же и забыл. Даже мысли не возникло, что не очень-то прилично приятелю обладать такой недвижимостью, работая всю жизнь исключительно на государственной службе. А ему, Каргину, – отправлять за счет «Главодежды» «…для изучения новейших изменений в правоприменительной практике ЕС в сфере регулирования грузовых перевозок в связи с присоединением Российской Федерации к ВТО» в Чехию штатного юриста. Единственное, что утешало, – это то, что юрист реально разобрался в этих «новейших изменениях».
«Хитрожопые чехи, – сообщил он, – оперативно пронюхали про нашу борьбу с коррупцией, драли за каждый документ, как будто мы их сраный Град покупаем».
И это я, подумал Каргин, мелкая сошка… Что же творится вокруг президента? С каким баблом там ходят люди?
Запретить в России коррупцию было все равно что запретить народу дышать – натянуть на его тупую морду противогаз, чтобы он смотрел на жизнь круглыми честными стеклянными глазами, хватая сквозь гофрированный хобот пустой, зато очищенный от коррупции воздух. Народ не возражал, чтобы в антикоррупционном противогазе ходила власть, а сам… У президента не было выбора. Вернее, был, но из разряда «оба хуже». Начни он по-взрослому бороться против коррупции «сверху», так называемая элита устроит дворцовый переворот, задушит его шарфом, как императора Павла, заколет вилкой, как отца Павла – Петра Третьего, даровавшего дворянству (то есть тем, кто его убил) вольность. Начни «снизу» – жди революции, аншлага пьесы «Рычи, Россия!».
Неужели, ужаснулся Каргин, сугубо национальные черты – «немецкая основательность и педантичность», «русская доброта и широта», об этой широте, правда, Достоевский писал, что не худо бы ее сузить, «польский гонор», «французское легкомыслие» и так далее – делают тот или иной народ невосприимчивым к высоким идеям и целям, как, например, русский – к борьбе против коррупции, или, говоря по-простому, отказу от воровства, как от «нашего всего»? И напротив, чрезвычайно восприимчивым к превосходящим меру мерзостям, как, например, немцев во времена Третьего рейха? Как связаны «широта и доброта» с коррупцией, а «основательность и педантичность» – с концлагерными печами? Как вообще быть, тяжело задумался Каргин, с утверждением, что «народы – это мысли Бога»?
Он мысленно восхитился проницательностью президента, не дающего воли националистам, горлопанящим о величии России, народе-богоносце, фаворском свете, озаряющем тернистый русский путь, некоем храме, какой народу-богоносцу надлежит возвести… на небесах в жизни вечной, но никак не на земле в жизни текущей. В этой жизни представители народа-богоносца, во всяком случае его мужская составляющая, и не доживали до пенсии.
Богоносец-то богоносец, а хитрит и ворует, как… Каргин чуть было не подумал: «Еврей!» – но спохватился, вспомнив мудрый тезис президента, что преступник, а значит, и вор, не говоря о банкире и олигархе, не имеет национальности.
Куда ни кинь, везде клин, вспомнил Каргин русскую пословицу, удивительно точно выражающую состояние родной страны в какой угодно день ее существования.
Вот только с войной были непонятки…
Он так глубоко задумался о «военной тайне», что не сразу обратил внимание на мигающий коммутатор. Секретарша известила о прибытии Романа Трусы.
– Какой-то странный… Идиот! – приложив ладонь к трубке, прошептала она.
Каргин не сомневался, что Роман Трусы все отлично слышит. Он много лет пытался отучить секретаршу давать собственные характеристики посетителям или хотя бы держать их при себе, но безрезультатно.
– Пусть подождет. Я занят. Сделай ему кофе, – велел Каргин.
Ему почему-то показалось, что если он сейчас не распутает «мысль Бога» о «военной тайне» русского народа, то не распутает ее никогда. Роман Трусы, как вражеский разведчик, похитит тайну до того, как Каргин вскроет конверт под грифом: «Совершенно секретно». Наверное, вздохнул Каргин, его следующий мюзикл будет про Великую Отечественную войну.
Ведь победили фашистов, подумал он, навсегда (хотя навсегда ли?) успокоили немцев. А там и американцы подключились – прибрали все их научные разработки, оглушили, как молотом по башке, политкорректностью, придавили, как прессом, исторической виной. А уж какую силищу те собрали, как преуспели в науках, и с идеологией у них было все в порядке… Как они любили Гитлера, никого из своих вождей так не любили. В Германии – «один народ, один рейх, один фюрер». Одна воля – двигаться на Восток, расширять жизненное пространство – Lebensraum im Osten.
А что в СССР?
Пролетарский интернационализм (немецкие, а также финские, венгерские, итальянские, испанские, хорватские, словацкие, румынские и даже болгарские