– На нет и суда нет, – сладко потянулся Каргин. – Готовь приказ.
– О моем увольнении? – спросила Надя.
– О моем отпуске, – строго произнес Каргин. – Или я, по-твоему, не имею права на отдых?
Мысль об отпуске показалась ему забавной. Нет лучшего способа встряхнуть скрытую реальность, чем предпринять что-то неожиданное и нелепое. Ленин утверждал, что империализм – высшая и последняя стадия капитализма. Венедикт Ерофеев говорил, что стервозность – высшая и последняя стадия развращенности. А я, покосился на Надю Каргин, утверждаю, что безумие – высшая и последняя стадия разума. Последняя – потому что дальше некуда. Дальше – открытый космос, что там, никто не знает. Но делиться с Надей своими соображениями не стал.
Она стояла на ковре посреди кабинета, и в ее глазах как будто играла, переливалась вода. И вся она была гладкая, упругая, твердо-динамичная, как шланг. Вода из ее глаз (это были не слезы) как будто омывала душу Каргина. Ему показалось, что Надя сейчас снова легко (одним плавником?) перенесет его на диван и он, как щепотка соли или кусочек рафинада, бесследно растворится в океане любви. Так один раз уже было. Каргин ничего не помнил, но ему хотелось повторения. Однако он оперативно перекрыл кран объявшего его душу библейского желания. Ему вспомнился другой фильм из его советского детства – «Человек-амфибия». Как апофеоз счастья Ихтиандру, так звали героя, явилось видение, как он вольно плывет, рассекая воду плавниками, в океанской глубине вместе с сухопутной девушкой, помнится, ее играла артистка Анастасия Вертинская. В его мечтах сухопутная девушка была волшебным образом преобразована в морскую, то есть она могла, как и он, жить в воде. Так и Каргин (сухопутный дядя, а если вспомнить про пенсию – сухопутный дед) был готов плыть и плыть с Надей на любой глубине и в любом направлении. Это было какое-то болезненное, недостижимое счастье внутри надвигающегося (разум Каргина отказывался осмыслить его масштаб) общечеловеческого несчастья.
От кинематографической темы было не уйти.
Ему вспомнился третий за несколько минут фильм – о несчастной любви древних людей – мужчины-кроманьонца (за этим биологическим видом было будущее) и женщины-неандерталки (это была «сухая» ветвь на древе естественного отбора). Женщина была обречена. Неведомая болезнь стремительно смыливала ее, как мыло в общественном туалете. Соплеменники и особенно соплеменницы смотрели на Ромео-кроманьонца косо. Но он продолжал любить угасающую неандерталку, приносить ей мясо и плоды, укладывать ночью у костра, укрывать самой теплой и мягкой шкурой… В конце фильма он нес ее, окончательно ослабевшую, по бескрайней саванне навстречу пылающему закатному, как запрещающий свет светофора, солнцу. Неужели, ужаснулся Каргин, посмотрев на Надю, и она вот так понесет меня, бездыханного, в… воду?
– Ты тоже можешь в отпуск, – объявил Каргин. – А хочешь – в служебную командировку… в Финку. Закажешь там… строй… материалы (стройматку звучало как-то пошло) и хозку для капремонта. Будет дешевле, чем у нас. Увидимся в… сентябре, – посмотрел на календарь. – У меня много неиспользованных отгулов.
Надя молча вышла из кабинета.
Любовная лодка, вздохнул Каргин, разбилась о… воду?
Как только на «Главодежду» пролился золотой дождь государственного финансирования, он поручил Наде подготовить план и смету капитального ремонта офиса. Представленная смета приятно его удивила. Надя и прежде отличалась экономностью и бережливостью в расходовании неважно чьих (Каргина, своих или государственных) средств. «Деньги – это овеществленный труд, – однажды заметила она, – а труд надо уважать. Если бы все деньги были трудовыми, мы бы жили в другом мире». В то время она днем работала на рынке, а вечером училась на каких-то экономических курсах. Каргин, делавший деньги на нищете производителей, первичном занижении и конечном завышении цены на товар, но главным образом на непрерывном приобретении и последующей (с фантастическим профитом) продаже ГКО (государственных краткосрочных облигаций), помнится, тогда подумал, что Надя ходит на какие-то коммунистические курсы, где изучают экономику по Марксу.
Единственным излишеством в ее плане реконструкции офиса можно было считать большой – во всю стену – аквариум, который Надя собиралась установить в своем кабинете.
Бросить все к чертовой матери, подумал Каргин, да и… вложиться в фильм «Человек-амфибия-2»!
И тут же, как будто увидел этот фильм – захватывающий и правильный, как непрожитая (или прожитая в мечтах) жизнь. Этот фильм вмещал в себя все, о чем думает человек: жизнь и смерть; преступление и наказание; любовь и ненависть; войну и мир; славу и позор; комедию и трагедию. Начинался он игриво. Главный герой (Каргин, кто же еще?) обнаруживал у главной героини (естественно, Нади) отсутствие главного женского органа. Продолжался как веселый абсурд. Калейдоскоп лиц и сцен. Снежный человек Посвинтер бежал в распахнутом пальто по залитому лунным светом кукурузному полю. Порфирий Диевич, переливал в своем кабинете из большой пыльной, как лагерная телогрейка, бутыли в малую голую склянку тошнотворный АСД. Роман Трусы с поникшим кожаным забралом на каком-то… (сталинском?) судилище в Колонном зале коленопреклоненно признавал себя под гневным взглядом очкастого прокурора врагом народа, ненавистником государства, вредителем и платным агентом мировой гнили. Остроклювая Выпь сверлила небо перьевым сверлом. Бива стелилась по лесной земле тройным швом-зигзагом, пугая барсуков в норах и длиннозубых бобров в речных хатках. Ираида Порфирьевна, с замотанной черным платком головой и с папиросой в зубах, стояла как памятник русской женщине… почему-то возле цистерны с надписью: «Метиловый спирт! Смертельно!» Президент с белым и гладким, как поверхность яйца, лицом японского демона работал за письменным столом с документами. Потом вдруг в кадре возникли длинные очереди, выстроившиеся в магазины «Одежда», как если бы весь русский народ вздумал в одночасье сменить гандероп. Некоторые, в основном молодые, стояльцы прямо в очереди срывали старую (до того, видать, она была им ненавистна) одежду, победительно входили в магазины в костюмах Адама и Евы. Но это не было возвращением в Эдем. Закачивался фильм как трагедия. Всемирный потоп омывал лицо Земли, превращая его в сплошное водяное забрало. Вскинувшаяся на дыбы Москва-река выбивала пенными копытами двери и окна «Главодежды». Только самая высокая вершина на Памире – бывший пик Коммунизма, а ныне пик Сомони – остался торчать посреди воды, как каменный хрен. Там среди камней и снега бродил Снежный человек Посвинтер. На этот каменный хрен, как на маяк, по бескрайнему океану плыла, рассекая волны плавниками, Надя. Снежный человек ждал ее, вглядываясь в водяной горизонт. Великий Булгаков прав, подумал Каргин, кто сказал, что нет на свете настоящей, верной, вечной любви,? Да отрежут лгуну его гнусный язык! Надежда умирает последней. И снова (в который уже раз!) Каргин восхитился животворящей мощью языка. Пошлейшая фраза – Надежда умирает последней – приобретала поистине апокалиптический смысл, если допустить, что Снежный человек не дождется Надю (от Москвы до Памира по морям, по волнам путь неблизкий и опасный), угаснет в снегу.
Тогда Надежде и впрямь ничего не останется, как умереть последней.
Каргин до того увлекся просмотром этого, существующего исключительно в его воображении фильма, что на какое-то время выпал из реальности. Очнулся, когда в кабинет вернулась Надя.
– Министр не подписал заявление на отпуск, – сообщила Надя. – Сказал, что будет звонить.
– Пусть звонит, – ответил Каргин. – Я тоже буду звонить!
Набрал домашний номер матери.
Ираида Порфирьевна не отвечала.
– Заговор внутри заговора, – пробормотал Каргин, слушая гудки и глядя на Надю. – Принцип матрешки. Одна в одной – до бесконечности. Но я дойду до последней – единой и неделимой, как Россия в мечтах белогвардейцев!
– Только она, – пожала плечами Надя, – самая маленькая и… бесполезная.
– Плевать, что не подписал, – набрал номер мобильного телефона Ираиды Порфирьевны Каргин. – Выпь улетела. Бива зарылась. Значит, так надо. Я спокоен, видишь, я абсолютно спокоен. Система компенсаций универсальна. Будущее компенсируется прошлым. Судьбоносное – душеспасительным или, если угодно, богоспасаемым. Мать, – вздохнул Каргин, – ключ ко всем дверям, разгадка всех загадок. Что в мире превыше матери? Только Родина и… Бог…
– Чего тебе надо? – наконец-то, как из темной пропасти, отозвалась Ираида Порфирьевна. Голос ее звучал задавленно и недовольно.
– Мама, ты где? – встревожился Каргин.
– В кино, – прошипела Ираида Порфирьевна.
– В кино? – опешил Каргин. Он и не подозревал, что мать на девятом десятке интересуется важнейшим, как справедливо полагал вождь мирового пролетариата, искусством. – А… что смотришь?
Ираида Порфирьевна не ответила.
Каргин догадался, что названия фильма она не помнит.
– В каком хоть кинотеатре? – спросил он.
– В клубе… как его… «Фани-кабани». Я тебе позвоню вечером.
– Я сейчас подъеду. Где это? – заинтересовался Каргин.
– На Профсоюзной улице, – заглянула в айпад Надя. – Там есть кинозал. Сегодня показывают «Интимные места».
– Мама, ты… там с кем? – спросил Каргин.
– С мальчиком, – ответила Ираида Порфирьевна. – Ты его знаешь, мой сосед, он здесь работает. Он мне вчера прочистил раковину. Тебя же не дождешься, а эти слесари…
– Мама, не уезжай, жди меня, пообедаем в этом… кабани.
– Чего тебе надо? – снова спросила Ираида Порфирьевна. – То не звонишь годами, а то… – Замолчала. – Что это такое? – услышал Каргин ее громкий – на весь зал – голос.
Выведут, точно выведут, подумал он.
– Мама, я хочу знать, что случилось с Дием Фадеевичем, – быстро проговорил Каргин, – и за что посадили деда, Порфирия Диевича?