– Для этого необязательно сюда приезжать, – ответила Ираида Порфирьевна. – Мальчик довезет меня до дома. Дий Фадеевич сошел с ума. Деда посадили, потому что он…
Пауза.
Сколько же там интимных мест? – разозлился Каргин.
– Потому что он слушал радио, – упавшим голосом произнесла Ираида Порфирьевна.
Снова пауза.
– Что она делает? Кто разрешил это показывать? – В ней явно проснулся советский цензор.
– Мальчик – сволочь! – сказал Каргин, не уверенный, впрочем, что мать его слышит. – Куда он тебя водит? Надеюсь, ты еще не завещала ему свою квартиру? Скоро буду!
– Приехал, – объявила, приблизившись к окну, Надя.
В ее походке появилась какая-то неуловимая неуверенность. Она ходила осторожно, как человек, недавно отказавшийся от костылей.
Зато, наверное, плавает, как торпеда, подумал Каргин. Изучив смету капремонта офиса, он увеличил объем запрашиваемого Надей аквариума. Теперь это был не аквариум, а небольшой бассейн.
– Кто приехал? – рявкнул, остановившись в дверях, Каргин. Ему не хотелось бить дверью в ухо секретаршу.
– Р. Т., – ответила Надя. – Он, кстати, тоже размышлял о прошлом и будущем.
– Вот как? И к каким выводам он пришел? – распахнул дверь в приемную Каргин.
Секретарша не только успела вернуться за свой стол, но и нагнуться к цветам на подоконнике, обратившись к начальнику обтянутым юбкой задом.
Куда я спешу, застыл в дверях Каргин, что хочу узнать?
– Цитирую, – услышал голос Нади. – Будет то, что было, только этого никто не знает.
– Будем делать, что должно, и пусть будет, что будет! – Роман Трусы развязал на большой (в каких художники носят свои работы) папке тесемки, достал рисунок, положил на стол перед Каргиным.
На рисунке была изображена аккуратная, в виде отменно, до коричневой корочки пропеченного кренделя кучка дерьма, присыпанная сверху сахарной пудрой, марципаном и разноцветными кондитерскими бисеринками. Она как будто переливалась, играла, вызывая одновременно голодный и рвотный рефлексы. Рвотный, естественно, преобладал. Внизу была подпись: «Русский капитализм».
Каргин посмотрел в окно. Город просыхал после весенних гроз. На газонах густо зеленела трава. Новые, недавно высаженные клены шевелили большими листьями, как жадно (русского капитализма?) растопыренными ладонями. Этим, вне всяких сомнений, генно-модифицированным деревьям, было все равно, где и в каких условиях расти. Хоть на Луне в безвоздушном пространстве.
– Это какое-то зимнее… новогоднее дерьмо, – поморщился Каргин. – Не по сезону.
– Начнем со следующего понедельника показывать по всем каналам, – проигнорировал замечание Р. Т., – готовить народ к битве за счастье.
– Просто показывать? – спросил Каргин. – Без комментариев?
– Можно под гимн России, – предложил Р. Т. – Или приделать ему ножки, пусть танцует, как балерина, танец маленьких лебедей.
Некоторое время Каргин молчал, воображая себе эту картину.
– Я проплатил коммунистам их рекламу, – продолжил Р. Т., – пойдет довеском к нашей, в пропорции один к десяти.
– Без кондитерских изысков? – предположил Каргин. – С подписью: «Русский коммунизм»?
– Годится, – с уважением посмотрел на него Р. Т., – но у нас другой заход. Есть одна приличная фотография Ленина, где он похож на человека. Осмысленно так и без ненависти смотрит. Ребята подработали, впихнули ему в глазенки цифровую схему. Мужественное сострадание, концентрация воли – так я сформулировал. Как живой получился. Смотрит прямо в душу. У меня аж мурашки по коже, – шевельнул кожаным забралом Р. Т. – Подпись я оставил, какая у коммунистов была: «Как вам живется при капитализме?» Будет как антидот.
– Против чего антидот? – спросил Каргин.
– Против резкого качка к коммунизму, – объяснил Р. Т. – Народ, он же – как дебил, его куда повернешь, туда и попрется. Поэтому пусть знает, что капитализм – дерьмо, но на Ленине – революции и коммунизме – притормаживает, потому что коммунизм – еще большее дерьмо, причем, как ты правильно заметил, не присыпанное новогодним конфетти, а политое геморроидальной кровью! Она же там, в заднице, алая, как знамя!
– Запускай, – размашисто расписался на рисунке Каргин. – Что еще?
– Еще две позиции в рекламной кампании по нашему проекту, – осторожно, как жаба из-под крыльца, выглянул из забрала Р. Т
– Давай, – снисходительно махнул рукой, приглашая его за приставной столик, Каргин.
Ему было плевать, как РэТэ (рот) тратит (поедает) рекламный бюджет. Каргин (в очередной раз!) мысленно восхитился мудростью президента, ненавязчиво воспитывающего у своих соратников равнодушие к деньгам. Он отваливал им столько, что соратники тонули в деньгах, как… народ в дерьме русского капитализма?
– Диалоги об одежде в прямом эфире.
– И все? – разочарованно спросил Каргин.
– Не совсем, – продолжил Р. Т. – В конце беседы ведущая и участник, ну там, историк, модельер, специалист по новым материалам, тканям, срывают с себя одежду и кидаются друг на друга в порыве неудержимой страсти. Естественно, сам процесс мы показывать не будем, но зрителя разогреем.
– А… зачем это? – поинтересовался Каргин.
– Чтобы бежали в магазины брать нашу одежду, потому что наша одежда – это любовь. Бабам – юбки с косыми подолами. Мужикам… Во что ты хочешь одеть русских мужиков? – кольнул Каргина глазами-гвоздиками Р. Т.
– Дизайнеры работают, – хмуро ответил Каргин.
О Выпи и Биве по-прежнему не было ни слуху ни духу.
Он молчал.
Ни у кого ничего не спрашивал.
И все вокруг молчали.
Заговоренная (от слова «заговор») матрешка казалась монолитной. Раздвигающая корпус линия не просматривалась. Но Каргин знал, что монолит должен треснуть. Матрешка с сухим скрипом разделится, как библейский дом «в себе», и на свет явится другая матрешка. А там, глядишь, и… морская в золотой чешуе с плавниками.
Чего тебе надобно, старче?
Ему было плевать, когда и как это произойдет. Более того, Каргину не хотелось, чтобы вообще что-то происходило. Прелесть ничтожества – естественное состояние малых сих – казалось ему высшей и последней стадией Божественной милости. Неужели, ужасался Каргин, я лишился этой милости, как… Р. Т. нормального детства и любящей семьи?
– Нам некуда спешить, – согласился Роман Трусы, – но… сроки поджимают. Это как жизнь, – добавил после паузы. – Человек готов жить вечно, но кто ж ему позволит?
– Тебе бы служить в разведке, – покосился на него Каргин. – Ты читаешь мои мысли.
– Но не направляю их в нужную сторону, – честно признался Р. Т. – Таких разведчиков расстреливают, как раньше расстреливали священников.
– При чем здесь священники? – удивился Каргин.
– Если они не обратили народ к Богу, зачем они? – развел руками Р. Т. – Так, наверное, решили большевики.
– Если в этом высшая справедливость, – сказал Каргин, – то я, как Достоевский, навсегда остаюсь с Христом, но мира Божьего, как Иван Карамазов, не приемлю.
– Неважно, – возразил Р. Т., убирая в папку рисунок, – приемлешь ты его или нет. Ты в нем существуешь. Остальное…
– Цветущая гниль, – подсказал Каргин.
– Я часто думаю, что такое сумасшествие… – задержал взгляд на стене, где соседствовали государственный орел, застекленная (после телефонного разговора Каргин повесил ее прямо у себя над головой) фотография президента и икона, Р. Т.
С иконы пронзенный стрелами святой Себастьян смотрел на президента, как бы призывая его к решительным действиям в защиту народа. Президент, в свою очередь, как бы грустно отвечал, что он хоть сейчас, да не все так просто в усложнившемся со времени Римской империи мире. Очень все непросто в мире скользящих по счетам, но готовых в любой момент раствориться в воздухе миллиардов, газопроводов, нефтяных промыслов, террористов, цветных и прочих революций, майданов, высокоточного оружия и беспилотных самолетов, готовых доставить убийственный заряд прямо в форточку к любому возомнившему о себе, вздумавшему играть не по правилам правителю.
Каргин подумал, что невостребованный яйцеклеточный сирота не только прекрасный разведчик, но и отменный драматический артист. Он чуть не спросил у Р. Т., почему тот до сих пор не сыграл Гамлета?
– Все сходят с ума по-разному, – осторожно заметил Каргин.
– Сумасшествие – это когда уровень непознаваемости мира поднимается, как вода в реке, и поглощает сознание, как набережную, – продолжил Р. Т. – Сознание исчезает в воде, становится ее частицей. Это и есть, – стрельнул глазами в сторону Каргина, – высшая и последняя стадия понимания мира.
Еще и телепат, вздохнул Каргин. Все правильно. Его не востребовали певица и неизвестный донор спермы, но востребовал этот самый непознаваемый мир. Он не сирота, он… почти что бог.
– Как ты заставишь ведущую и этого… у кого она берет интервью, бросаться друг на друга? – спросил Каргин. – Или это будет порно с артистами?
– Обижаешь. – Кожаное забрало разъехалось в довольной улыбке, как раскрывшийся саквояж. Мысль Каргина, что он почти что бог, определенно понравилась Роману Трусы. – Я покажу, как это делается, – продолжил он. – Встречаемся через пятнадцать минут внизу.
– А… словами нельзя? – покосился на него Каргин. – Или… мыслями? Ты же читаешь мои мысли?
– Только те, – не стал отпираться Р. Т., – какие приходят мне в голову, когда я воображаю, что ты – это я.
– И… часто получается? – Каргин подумал, что цветущая гниль непобедима. Ему, к примеру, ни при каких обстоятельствах не хотелось воображать себя Романом Трусы. Сама мысль об этом казалась позорной и отвратительной. Неужели, содрогнулся Каргин, чтобы одолеть цветущую гниль, я (и, вероятно, любой другой нормальный человек) должен вообразить себя Романом Трусы, то есть сделаться частицей цветущей гнили? Но есть ли оттуда обратный путь?