десь уместно, между Гитлером и сверхсущностью. Фюрер взялся доказать невозможное, оспорить сам божественный тезис о вечной моде, пошива человеческого, как выражался Хрущев, гандеропа, по известному образу и подобию. Оказалось, что и гандероп, и вечная мода, и пошив по образу и подобию – значения подвижные, изменяющиеся во времени и пространстве. Необходимо только новое швейное лекало, дизайнерский прорыв к новому фасону – та самая, принципиально (но как долго?) отсутствующая карта в пасьянсе, в которую сначала поверил, а потом ею пренебрег Гитлер. Но и без решающей карты ему удалось невозможное – поставить один народ истопником к заслонке печи, а другие народы – запихивать, подобно живым дровам, в эту самую, пылающую адским пламенем печь.
Потому-то, понял в сумбурном, как ранняя музыка Шостаковича, сне Каргин, работавший на совмещенных пространственно-временных частотах, загадочный (их было, если верить сну, всего два) «Telefunken», посланный в декабре 1939 года в подарок Сталину на шестидесятилетний юбилей, оказался не в Москве, а в Мамедкули, не в кабинете Сталина в Кремле, а… в пустыне, у верблюда… в жопе.
Мать изумила Каргина известием, что, оказывается, Порфирий Диевич случайно выиграл «Telefunken» в… карты у председателя верблюдоводческого колхоза имени Сталина Бердымухаммеда Чарыевича Чарыева (удивительно, но она произнесла это сложное имя без запинки). Отец, поведала Ираида Порфирьевна, приехал туда с медицинской бригадой проверять верблюдоводов на сифилис, но застрял в пустыне из-за песчаной бури. Чем он мог там заниматься после того, как проверил кровь пустынников на реакцию Вассермана? Только играть в карты. Председатель колхоза проигрался и едва уговорил Порфирия Диевича взять вместо денег доставленный накануне почтовой машиной приемник «Telefunken» в железном ящике. Посылка приплыла в Мамедкули по морю на барже, соленая вода размыла черные готические буквы адреса. Можно было разобрать только отдельные, из которых явствовало, что посылку прислали из дружественной Германии председателю колхоза имени Сталина Мамедкулийского района Туркменской ССР. Бердымухаммед Чарыевич полагал, что немцы каким-то образом узнали о рекордном увеличении поголовья верблюдов в колхозе и решили за это отметить его радиоприемником. Единственно не учли, что в колхозных угодьях пока не было электричества, лампочка Ильича еще только готовилась осветить юрты верблюдоводов и верблюжьи загоны, а потому «Telefunken» был в пустыне колхозникам без надобности.
Вот ведь как бывает, размышлял во сне Каргин, вместо: «СССР. Москва. Кремль. Сталину» получилось: «ТССР, Мамед-Кулийский район, колхоз имени Сталина». И – уже ничего не изменить. Сталин не услышал радиопередачу «Вести из будущего». Никто не знал, что услышал по своему приемнику Гитлер, но это уже не имело значения. Сталинский «Telefunken» накрылся… гуано.
Во сне мать поведала Каргину, что приемник искали. Гитлер не поверил, что подарок не дошел до адресата, обиделся, решил, что Сталин его обманывает. НКВД прочесал частым гребнем всю страну от Северного полюса до Каракумов. Это называлось (откуда ей было известно, или во сне таких вопросов не задают?) операция «Вещий Олег». Была ликвидирована широко раскинувшаяся по советской стране шпионская сеть радиолюбителей, выдававших секретные сведения англо-французским поджигателям войны. Но Бердымухаммеда Чарыевича расстреляли, как вредителя, скрывавшего свое байское происхождение, еще до начала операции – в январе сорокового. Наш курятник, делала вывод Ираида Порфирьевна, оказался единственным местом, которое забыли проверить во время поисков вещего «Телефункена».
Во сне Каргин, помнится, возразил матери, что Гитлер мог бы отправить Сталину свой личный «Telefunken» под охраной на военном самолете или пригласить того в Германию, чтобы послушать «Вести из будущего» вместе, но Ираида Порфирьевна объяснила, что приемник отзывается на ментальные волны далеко не каждого человека. Необходим медиум. Если бы у Сталина не получилось, ему пришлось бы искать медиума. Но в этом случае приемник бы взаимодействовал не со Сталиным, а с этим медиумом. То есть сообщал информацию, важную для медиума, а не для Сталина. Он вообще почти никогда не включался, если рядом с медиумом находился другой человек. Но Гитлер, если послал приемник Сталину, думал, что у того получится, и тогда они бы смогли, как говорят начальники на совещаниях, сверить часы.
Зиновий Карлович это знал, но думал, что в Америке найдет другого медиума.
«А почему дед оставил приемник в курятнике, не взял с собой в Москву?» – спросил Каргин.
«Он потерял к нему интерес после того, как узнал день и час своей смерти, – ответила Ираида Порфирьевна. – Вполне вероятно, – предположила она, – что „Telefunken“ сам искал медиума, а потому и попал к отцу. Правда, он иногда слушал его вместе с Посвинтером… – вспомнила Ираида Порфирьевна. – У того, наверное, в голове была торричеллиева пустота, штиль, никаких ментальных волн…»
«То есть, – спросил Каргин, – вместо того чтобы оказаться у Сталина и изменить судьбу мира, „Телефункен“ оказался в курятнике у деда и… изменил одну лишь его судьбу, сообщив, облигации какого именно государственного займа следует приобретать?»
Но ответа не получил, потому что проснулся.
У Каргина зародилось невозможное подозрение, что Роман Трусы откуда-то знает про приемник, а также про медиумное преемничество по генетической линии семьи Каргиных.
Ираида Порфирьевна, как выяснил Каргин, за все время не узнала от «Телефункена» ничего существенного, за исключением того, что Главлит, то есть цензурное ведомство, где она работала долгие годы, будет в 1991 году расформирован, а через тридцать лет вновь, как птица феникс, возродится, причем с какими-то невиданными полномочиями.
«Ну и на кой черт мне было это знать, – спросила Ираида Порфирьевна, – в 1968-м? Шансы вернуться в Главлит в 2021 году, когда там будет ого-го, у меня нулевые».
А еще она получила рекомендацию пренебречь в 1980 году предложением руки и сердца от некоего Александра Борисовича Новгородского – литератора, ведающего в Союзе писателей распределением продовольственных заказов. «Telefunken» проинформировал потенциальную невесту, что имущество Александра Борисовича – дача в Переделкине, пейзаж «Старая пристань» художника Кончаловского, коллекция антикварных подсвечников и ювелирное изделие дома Фаберже первой половины XIX века «Золотой кабан» – будет быстро распродано его дочерями, намылившимися в Америку. Самому же Александру Борисовичу уготована долгая, как библейскому Мафусаилу, жизнь, но в исключительной материальной скромности – на птичьих (а не золотых кабаньих) правах в Витебске у племянницы, служащей экскурсоводом в музее Шагала.
«Я тогда была замужем за Ванькой Коробкиным, – сказала Ираида Порфирьевна, – что мне было до какого-то… – осторожно понизила голос, – еврея, который якобы сделает мне через пятнадцать лет предложение?»
«Но он появился?» – уточнил Каргин.
«Да что толку? – вдруг разозлилась Ираида Порфирьевна. – Эти его дочери… – махнула рукой. – Куда делись мои папиросы?»
Неужели, вознегодовал, вспомнив «Интимные места» в «Фани-кабани», Каргин, фашистский «Telefunken» издевается над моей бедной мамой?
Она призналась, что, когда слушала приемник, зеленый глазок на панели едва светился и мигал, а сама она с трудом разбирала услышанные слова. Ираида Порфирьевна так и не смогла определить пол диктора. Голос в приемнике был странный и высокий, «как у клоуна в цирке». Мать твердо стояла на том, что не включала «Telefunken» после того, как таинственный армянин доставил его из Сан-Диего.
Неужели тоже узнала дату собственной смерти, подумал Каргин.
По мужской линии преемничество передавалось лучше, чем по женской.
Когда Каргин ночью на даче включил приемник, зеленый, со свастикой глазок вспыхнул ярко, голос диктора (если это был диктор) звучал не как у клоуна в цирке, а вполне отчетливо, хотя и несколько глуховато, как если бы пробивался сквозь валенок или оренбургский пуховый платок.
Приехав после ночного радиосеанса утром следующего дня на работу, Каргин долго стоял у окна, глядя в летнее небо, где одновременно присутствовали солнце и луна. Они определенно двигались навстречу друг другу: солнце – развязный шпанистый пацан в штанах из облаков, как обычно, разной длины, и луна – синелицая, с фингалами деваха в косой облачной юбке. Каргин вспомнил про косой подол, которым Роман Трусы обещал срезать, как гильотиной, гнилую элиту, чтобы освободить место для новой травы, и подумал, что, как всегда, Р. Т. перехитрил его, начав не с России, а… с Луны, где трава не растет.
Когда не знаешь, что делать, подумал Каргин, делай то, что считаешь нужным. Или не делай ничего. Когда нет мыслей, нет понимания, нет воли, продолжилась мысль, все делается само, но отнюдь не к удовольствию бездельника.
Каргин решил действовать. Действие, подумал он, лучше бездействия, точно так же, как свобода лучше, чем несвобода, богатство лучше, чем нищета, а здоровье лучше, чем болезнь.
Он немедленно вызвал руководящего ремонтными работами прораба, распорядился в первую очередь отремонтировать новый кабинет Нади и немедленно установить там огромный – во всю стену – аквариум с приставной лестницей. Прораб заметил, что это потребует подведения дополнительного стояка с водоотводом и сливом. Каргин возразил, что смета составлена с двадцатипроцентным превышением на непредвиденные расходы, так что прорабу лучше молчать.
– Двадцать процентов – это не откат, – назидательно произнес Каргин. – Мы работаем честно, как… первые христиане, – неожиданно для самого себя перекрестился, скосив глаза в угол, где рядом со святым Себастьяном появилась новая икона