– Ну, разберёмся. Приеду, куда я денусь.
– Денег на месяц в обрез…
– Я знаю. Будут деньги.
– Интересно, откуда?
– Я сказал – будут. В крайнем случае, продам свой скелет.
– Папа, – испуганно говорит Даша. – Не надо скелет… Как ты его вынимать будешь из тела?
– Тогда остаётся ограбить банк.
– Банк? – задумывается Даша. – Банк можно. Только большой…
– Чтоб незаметно было? Умница. Так и поступим.
Квартира Маши. Миша влетает радостный.
– Всё, Машка! Свободен! Вот он я!
– Да, я смотрю, мужички вообще повеселели – жён на дачу отправили, в глазах поиск… Не думала я, что въеду в такую пошлятину.
– Ты опять…
– Есть хочешь?
– А то! Шесть часов за рулём.
– Пошли в кухню.
Маша делает салат как-то сердито, без вдохновения. В её сияющей красоте стало проступать что-то жёсткое, резкое.
– Хорошо в деревне… – говорит Миша. – Звуки такие, знаешь, приятные – животные всякие поют-мычат…
– Через две недели у нас в театре сезон закрывается. Поедем в Крым? Да, нет? Говори сразу.
Миша задумался.
– Если честно, Маш, денег нет. Но я что-нибудь придумаю. Да. Придётся к отцу ехать, у него всегда запасец… Поехали со мной, а? Ты ему понравишься, это точно. У него дом, хозяйство, парники…
– А что ты ему скажешь, интересно, про меня?
– Скажу – любимая женщина.
Маша улыбается.
– Не, он поймёт. Он сам ходок был тот ещё, даже при маме.
Маша перестаёт улыбаться.
– Понятно. Значит, распутство у вас фамильное.
– Вы, Мария Фёдоровна, с каких моральных высот сейчас изволите судить?
– Ты хочешь сказать, что я распутна?
– Когда я это говорил? Я ни слова не сказал!
– И что, твой папочка хозяйственный – он тоже крест на груди носит?
– Нет, что ты. Он коммунист был правоверный. Как мы, значит, свернули с пути, так Иван Петрович мой от государства отделился. Всё, говорит, погибайте без меня в мире голого чистогана. Предали, говорит, вы и отцов, и дедов, и прадедов…
– По крайней мере, по твоему рассказу видно, что это честный человек.
– Ты не сказала – «в отличие от тебя»…
– А ты можешь назвать себя честным человеком? Назови и перекрестись! Перекрестись, православный!
Миша отодвигает тарелку.
– Что-то не пошло… Не могу питаться в атмосфере ненависти. Что ты хочешь, Маша? Чтобы я ушёл, совсем ушёл? Тебе станет хорошо?
– Мне станет хорошо, когда мы уедем.
– Ну вот! Уже что-то. Значит, пойдём по плану. Завтра последний день с Мотей – кстати, он у меня отличник в этом году вышел, – потом смена днём, и что? И можно ехать. Это под Ярославлем, часа три ходу. А у тебя как?
– Завтра «Кармен», потом дней пять перерыв – но репетиции, правда… Я отпрошусь, хорошо. Между прочим, к нам в театр твой брательник повадился. Раза три мелькал. Цветы носит и глаза таращит.
– Костян? Да ты что! Мне не говорил. Вот видишь, как ты ярославских ребят вырубаешь… Ну, солнышко моё… не хмурься… учти, когда ты сердишься – где-то заморозки… иди сюда…
Квартира Ирины Леонидовны. Она угощает Мишу – Мотя закончил школу, маленький праздник. Счастливец уплетает торт.
– Миша, но я на вас рассчитываю – пожалуйста, в конце августа объявитесь.
– Конечно, о чём разговор.
– Я там со скуки умру, в этой Германии! – жалуется Мотя. – Что мне там делать?
– О, какие у молодёжи нынче крутые проблемы – правда, Ирина Леонидовна? Нечего им делать в Германии. А дневник наблюдений писать? Каждый день? Я вернусь – будем читать.
– Дневник? Ха. Вообще можно.
– И не забудь подклеивать туда образцы материальной культуры, знаки времени – ну, билеты, программки. Счета из кафе. Получится важнейший документ!
– Мотя, ты поел? Можешь идти к себе.
Мотя хотел было возразить, но по тону бабушки понял, что не стоит.
– Вы без меня только не уходите, хорошо? – попросил он Мишу.
– О чём речь, боец Порошин. Простимся по форме.
Ирина Леонидовна вздохнула, покрутила бокал с вином в руке.
– Я слышала, вы увлеклись… оперой?
– Был несколько раз. Машу слушал.
– Да, я разговаривала с Машей. Она, на мой взгляд, сильно изменилась. За очень короткое время. Ей следует серьёзно подумать о будущем…
– Как и нам всем.
– У нас, Миша, такого таланта нет. И это надо понимать. Маше следует готовить сольную программу, делать профессиональные записи, встречаться с людьми. Миша, вы извините, но, по-моему, она ни о чём, кроме вас, думать не может. Конечно, в таких ситуациях советы посторонних бесполезны. Я это прекрасно понимаю. Но в то же время со стороны-то видней. Маша потеряет с вами золотое, молодое время – ей двадцать пять лет! – и, простите, Миша, но – ничего не получит взамен. Вы не бросите семью. Машиными делами вы заниматься не будете – у вас своих хватает. Лето, Миша, пройдёт. Наступит осень. Потом зима. Вы станете бегать, метаться, врать, злиться… и своё отчаяние, свою беспомощность вы свалите на Машу. Она же у вас и выйдет во всём виноватая… Я эти фокусы мужской психики знаю назубок. Миша, вы разумный, ответственный человек – не лучше ли вам остановиться сейчас? Вспыхнуло, просияло – и погасло. И разошлись, живые и невредимые. А?
Миша молчит, глаза его опущены. Затем он пристально смотрит на хозяйку.
– Так говорите – лето пройдёт? Это точно?
– Да, Мишенька, – смеётся Ирина.
– Хорошо. Я согласен. Пусть пройдёт. Но пусть оно будет – это лето! Понимаете – пусть оно будет… пусть будет наше лето, наша осень, наша зима… и пусть всё, что нам положено, – будет с нами. Будет – наше. Машино и моё. Не ваша благоразумная пустота, а наша дурацкая, неправильная, но живая, живая, живая жизнь!
Ничего на это ответить не может поражённая Ирина Леонидовна. Бокал выпал из её рук и разбился.
Миша в своей квартире, пытается собрать сумку.
– Рубашки на фиг грязные все, – ворчит он. – Костян, вот взял бы, простирнул. Чем в опере штаны просиживать.
– Чего? В какой опере?
– Тебя видели. Ты примелькался.
– Откуда ты знаешь? Ты с ней встречаешься, да?
– Этот вопрос мы опустим. Твоя фигура меня беспокоит. Ты был ясен и светел, а стал тёмен и смутен. Вот что у тебя за работа? Куда ты ходишь?
– Так…Типа охранного предприятия. Ребята ко мне пока присматриваются.
– Какое предприятие? Как называется? Есть лицензия? Кем ты работаешь, где?
– Да так, пока нечего говорить. А где она живёт? Ты у неё был?
– Костян, твоя страсть обречена, поверь…
Звонит мобильный, это Маша.
– Мишенька, у нас облом! Нельзя ехать! Мать приезжает!
– Какая мать?
– Господи, моя мать, из Израиля, не знаю, чего она взбесилась, прилетает завтра утром. Миша, надо встретить! Мы два года не виделись.
– А мы можем её с собой захватить, к папаше? Скажем, что поженились, покажем свёкра…
– Ну не знаю, это с ней надо говорить. Миш, там всё непросто. Самолёт в десять, ты можешь?
– Да попробую. Да, заеду за тобой, хорошо.
– Это она? – спрашивает упрямый Костян.
– Нет, братец, это не она. Она – недоступна для смертных…
– Да, – соглашается Костя с удовольствием, – я тоже так думаю. Недоступна и светит всем – как солнце. Никого рядом не надо, чтоб путался…
Мужские руки заворачивают в тряпьё и укладывают в сумку ружьё с оптическим прицелом.
Маша и Миша в аэропорту ждут прибытия израильского самолёта.
– Только ты ни на что не реагируй, – предупреждает Маша. – Инга Станиславовна любит сразу человека убить. Не поддавайся. Молчи.
– Стани-славовна, господи, язык сломаешь… – ворчит Миша.
Выход Инги Станиславовны трудно было пропустить. Её смех появился на минуту раньше её самой. Маленькая, ярко-рыжая, коротконогая женщина в мини-юбке и кофте, переливающейся всеми цветами радуги, выскочила в зал ожидания как пуля.
– Йес! – закричала Инга Бирман, в первом замужестве Горенко. – Мама моя Родина, а где моя шинель! Доча, а вот твоя блудная мама! Шалом, Раша!
– Здравствуй, мамочка, – кротко говорит Маша. – А где твои вещи?
– Какие вещи могут быть у бедного еврея? Это у нас что – муж?
Инга обходит Мишу кругом, как памятник.
– Ты с ума сошла – на таком красавчике жениться. Как фамилия?
– Трофимов, – рапортует Миша.
– Он русский? Чисто русский? – интересуется Инга.
– Да, мама.
– Что, никакой-никакой кровиночки здоровой нет? Польская бабушка? Еврейский дедушка?
– Нет, – смеётся Миша. – Ничего нету. Ну что теперь поделаешь…
– Инга Бирман, – представляется мамаша. – Актриса эстрады… бывшая. Бывшей советской эстрады бывшая актриса. Так сказать, отставной козы барабанщик! Так. А теперь мы все пойдём и сядем в машину! Алле-гоп!
Мишиного жигулёнка Инга оглядывает критически.
– Ха, карета прошлого. В карете прошлого далеко не уедешь! Так говорил Максим Горький. Пьеса «На дне». Помните, конечно?
– Довольно смутно, – признался Миша.
– Машенька, твой муж тёмный, неграмотный человек? – интересуется Инга.
– Мама, он грамотный. Он педагог по образованию.
– Неправильный ответ! Педагоги-то и не знают ни фига…
В машине Инга беспрерывно охорашивается – красит губы, взбивает волосы, подтягивает колготки, поправляет бюстгальтер, снимает какие-то ворсинки с кофты.
– А я дико извиняюсь, Миша, но на что вы живёте?
– Работаю помаленьку.
– Непонятный ответ! Помаленьку – это сколькаленько получается?
– В долларах где-то восемьсот – девятьсот… Инга Станиславовна, а что, грамотные люди, они прежде всего спрашивают у мужа своей дочери, сколько он зарабатывает? Максим Горький так советовал поступать?
– Максим Горький тот ещё был жук. Своего не упускал. Но я поняла, поняла вашу тонкую иронию! Да, мы, евреи, мы очень интересуемся – кто на что живёт, что кого везёт…
– Мама, ну хватит, а? Понимаешь, меня раздражает этот театр одной актрисы, – объясняет Маша Мише. – У неё ни капли еврейской крови нету, украинка по маме, полька по отцу.