Мы с банником расположились прямо напротив особняка Эмилио, спрятавшись за кустами мухоловника, росшими вдоль дороги. Я вывалил из карманов щепки и пару горстей земли, прихваченных мной там, где когда-то стояла баня Йорхша, – благодаря этому банник смог покинуть место, к которому был привязан. Отряхнув руки, я приказал духу следить за окнами дома.
– Зачем? – удивился тот.
– Я бы хотел к нему в гости наведаться… когда там никого не будет.
– Так спросил бы у домового. Поместье большое, от такого дома домашний дух далеко отойти сможет. Позвать?
– Эмм… Уверен, что он не выдаст нас хозяину? Может, он в нем души не чает?
– Домовые уж больно конюших не любят, постоянно друг другу пакости строят. А ежели хозяин в лошадях души не чает, значит, первым делом будет задабривать того духа, который ему лошадей подпортить может. Или наоборот – присмотреть за ними как следует.
– Звучит разумно, – согласился я.
– Да ты сам посмотри: в доме на окнах снаружи паутина висит, а конюшня ухоженная. Вот с конюшим его точно не советую знакомство водить: сдаст хозяину за махровый шнурок!
– Ладно. Зови своего домового.
Рядом что-то едва слышно прошелестело листвой, а мне ничего больше не оставалось, как ждать и думать. А обмозговать было что. Например, способ, которым можно было проклясть или сглазить человека, да так, чтобы никаких следов не оставить. И чтобы жертве стало худо непременно в нужное время – ни часом раньше, ни часом позже.
Впрочем, как раз это можно было устроить. Госпожа Гюрзильда называла такой вид вредительства условным проклятием. Бывало, приходили к ней просительницы, которые хотели не просто сглазить свою соперницу или блудливого мужа, а непременно так, чтобы знал окаянный, за что страдает. Звучало это обычно примерно так:
«Проклятие на него наслать, чтобы крючило его во все стороны! Только чтобы не сразу, пусть, гад этакий, живет-здравствует. Но как только сунется за порог к этой стерве задастой, так прямо там его чтоб и скрючило, дабы неповадно было от женки к соседкам бегать да чужим девкам подол крутить!»
В таких случаях бабка проклятие клала особое, «спящее», которое сидит себе тихо на несчастной жертве, словно и нет его, потому как недоделанное: не вложено в него должной силы. А поверх такого проклятия – хитрый наговор, который вступает в силу только при определенных условиях. Смекаете? Только неверный муженек ступит на порог к соседке – за солью там или спросить чего – и наговор тотчас вступает в силу. А составлен он так, чтобы пробудить дремлющее проклятие.
Я уже начал составлять наговор, когда что-то острое – смертельно острое! – уткнулось мне в бок. На меня дохнуло перегаром, и раздался грозный голос:
– Ну и что мы здесь вынюхиваем, а?
Глава 7. Сложносочиненные проклятия
Мысли мои лихорадочно неслись вскачь. Я сижу на земле, а нечто острое упирается мне в бок – значит, противник не отличается высоким ростом, а, скорее, совсем наоборот. Солнце сзади меня, но второй тени рядом с моей на земле нет. Или он невидим, или стоит очень уж далеко. Маленький, невидимый, да еще и пьяный… Ах ты, гаденыш мохнатый, шутки шутить со мной вздумал?!
Ярость вспыхнула во мне, подобно лесному пожару, и я тут же всю ее пустил на проклятие. Точнее, проклятием его называли исключительно те, против кого оно было направлено, хотя на самом деле относилось оно как раз к целительным заклятьям. Ведьминским, разумеется.
– Это… это ты чего со мной сотворил, ирод окаянный? – Грозный голос стал недоумевающим и… совершенно трезвым!
– Как что? Протрезвил, конечно. Иначе ты своим ножичком да по пьяному делу мог и порезать кого-нибудь. Кстати, ты бы и впрямь его убрал, что ли?
Привычным движением прокусив губу и ощутив солоноватый вкус крови, я нашептал «ведьмин глаз» и оглянулся.
Позади меня стоял потрепанный домовой, сжимавший в своих мохнатых ручонках кухонный нож. Выглядел он паршиво: свалявшаяся борода с застрявшими в ней соломинками, латаный-перелатаный тулуп, словно из одних заплат сшитый, а шерсть, покрывавшая тело нечисти, отсутствовала целыми клочьями.
– Так это ж я того… токмо шутки ради, – оправдывался он, пряча нож за отворот тулупа.
– Со мной так лучше не шутить, понял? Слушай, паршиво ты выглядишь! Да еще и пьешь… Как только до жизни такой докатился?
– Да разве ж это жизнь, – вздохнул домовой.
– Что, сильно обижают?
– Не то слово! Хозяин еще ничего, терпимо, а вот конюший – тот лютует будь здоров. Коней портить хозяин ему не дозволяет, насупротив: велит ухаживать и беречь как зеницу ока. А разве может пакостный дух нормально жить, если ему вредничать не дают? На конюшне-то он смирный да хозяйственный, а вот дома…
Домовой сунул пятерню под тулуп и шумно почесался. На всякий случай я отодвинулся подальше.
– То молоко скислит, то занавески в косы заплетет… А то и вовсе – хозяину в башмаки нагадит. За двоих, гад, старается, только и успевай за ним прибирать.
– Прибирать? Это еще зачем? Вы же с конюшим духи места! Вам по природе своей зловредной положено вредить хозяевам, чтобы они вас умасливали и щедрые дары на откуп несли.
– Этот принесет, как же, дождешься. Ему проще собаку на меня натравить или святой водой углы окропить, чтобы проказничать неповадно было. Не те нынче времена, ой не те… Все вокруг ученые стали, нашего брата всяк обидеть норовит. Если порядка в доме не будет, то спрос с кого? С меня, вестимо! Уйти, сам понимаешь, не могу, спрятаться тоже – конюший живо хозяина на меня выведет, подхалим усатый.
– В общем, воюете с конюшим, значит. И хозяин тебя почем зря гоняет, – с напускной задумчивостью пробормотал я.
Домовой молча кивнул и шмыгнул носом. Потом снова почесался и деловито спросил:
– Так ты пришьешь моего хозяина?
– С чего это ты взял?
– Ну… этот сказал… который банник.
– Тааак. Во-первых, никто никого убивать не собирается. А во-вторых, нечего слушать всяких… – Домашний дух заметно приуныл и обиженно засопел. – Но жизнь и здоровье ему подпорчу. Разумеется, если ты нам поможешь, – закончил я.
– Нурф поможет! Нурф все сделает! – часто закивал тот.
Впрочем, я и не сомневался, что домовой согласится. Духи места и так чрезвычайно злопамятны и мстительны, а если его и впрямь так донимает конюший с молчаливого согласия хозяина, то я просто уверен, что ни одна чашка чая или миска супа в этом доме не обходится без смачного плевка домового. Который, между прочим, тоже вещь далеко не безобидная – плевок-то.
– В общем, так. Для начала расскажи, кто сейчас находится в доме, и бывает ли такое, чтобы там никого не оставалось? Например, ночью?
– Дома-то? Лекарь сейчас там, он за кобылой доглядает – та ногу подвернула.
– Погоди! Так он что, за лошадьми ухаживает?
– А за кем еще этому коновалу смотреть? Не за Мартой же, хотя та девка ладная, круглозадая, – глазки духа маслянисто заблестели.
И он начал рассказывать. Про мерзкого лекаря, у которого всегда с собой была чесночная настойка. И ведь знает же, проклятущий, что домовые ее на дух не переносят! И про кухарку Марту, которая приходила дважды в день, чтобы приготовить завтрак и ужин и присмотреть за кроликами. Брызгая слюной, Нурф рассказывал про дворецкого, который оказался зомби. И не про простого, а потомственного дворецкого из древнего лакейского рода, все тридцать поколений которого были исключительно дворецкими при родовитых господах! Вышколенный слуга ни малейшего внимания не обращал на проказы шаловливого духа, а вредительские чары домового на него не действовали – живой мертвец, он всюду мертвец, будь он хоть дворецкий, хоть армейский генерал.
Я слушал его внимательно, стараясь найти хоть какую-нибудь зацепку. Что-то в его словах показалось мне странным, и я попросил Нурфа повторить свой рассказ.
– Эй, человек, ты что – не слушал меня? – обиделся тот. – Я ж тебе говорю, Марта, она родом из-под Стальных Гор. У них там девки знаешь какие? Ух! Кровь с кровью! А какие у нее фоооормы, – домовой закатил глаза и попытался изобразить руками что-то круглое и большое, – видал бы ты, как она нагибается, чтобы кролика из клетки вытащить.
– Стоп! Какие еще кролики? Зачем ей кролики?
– Как зачем? На харчи. Хозяин специально их откуда-то привез, особой питательной породы. «Идут вкусно, да только не в пузо», – говорит он. Больно уж следит за весом своим. Лишнего не ест, хмельного не пьет…
– Ну, конечно, – ухмыльнулся я. – А кто тут перегаром на меня дышал, аки зеленый змий во плоти?
– Так это я у лекаря стащил, – отмахнулся домовой, расплываясь у меня в глазах и растворяясь в воздухе. Похоже, заканчивалось действие наговора, позволяющего видеть незримое.
– И как часто он ест кроликов?
– На завтрак половинку непременно и на ужин цельного. Каждый день их лопает. И больше никакого мяса или рыбы, одни только фрукты да овощи, словно и сам – кролик. Тьфу, мерзость!
– Так-так. Говоришь, они у него специальные какие-то? И чем же хозяин их кормит?
– Там за домом садок у него есть, в том садку растет травка особая. Ничем не пахнет, на вкус – трава травой, только кислая, – поморщился Нурф.
– Ясно. Только этой травой, больше ничем?
– Пробовал я им как-то краюху хлеба дать, так хозяин меня на конюшне запер на всю ночь. Конюший мне половину бороды тогда лошадям в гриву заплел, – пожаловался домовой. Эй, а ты чего скалишься? Ничего смешного в этом нету! Твои бы волосья, да в конский хвост вплести, ой, посмотрел бы я, как ты за конем вприсядку бегать будешь!
Но я его уже не слушал. А улыбался, потому что только что нашел ответ на вопрос, который меня мучил больше всего…
Расплывчатое пятно солнечного диска, едва заметное сквозь Туманный Слой, начало клониться к закату, удлиняя многочисленные тени.
– Давай! – Я махнул рукой баннику, и тот рванул в сторону конюшни.
Видеть я его не мог – берег силы, но зато почувствовал дуновение ветра. Скрипнули ворота, приоткрывшись едва-едва, но для шаловливого духа достаточно и этого.