Кто воспитывал воспитателя Макаренко?
Антон Макаренко воспитывал «пацанов». Это ясно. Простите, но кто воспитывал самого Макаренко? Если признать, вслед за всем миром, что он велик, то кто воспитал великого человека?
Да, конечно, родители. Наверное, в характере Антона Семеновича были такие черты и черточки, которые привились ему от матери и отца. К сожалению, у нас нет никакой возможности выяснить, что именно Антон «взял» у родителей. Что-то взял. Не мог не взять. Что-то интимное, тонкое, теплое… И – глубокое, но – не публичное.
Однако, я допускаю, что-то очень важное родители не дали сыну. Или он пренебрег тем, что имели отец с матерью. А потом всю жизнь ему этого, родительского, не доставало. Могло случиться и так, что в душе Макаренко – неосознанно – затаилась обида на родителей. За что-то. За привязчивые болезни. За обличье, которое ему досталось… Кто знает…
Родители А. С. Макаренко – Семён Григорьевич и Татьяна Михайловна. Кременчуг, 1913
Осмелюсь сказать, что родителям было трудно с Антоном. Сын вел себя не так, как им хотелось бы. Они его плохо понимали. Он рос необычно. Он не давался им. Весь – внутри, а вовне – ершистость, вроде бы ему не присущая. Вдруг объявил, что – женится. Отец – против, негодует. Конфликт. Размолвка.
Долгая. Почти на всю жизнь.
У молодого Макаренко, кроме родителей, были другие – и более глубокие – воспитатели.
Книги – они стояли между сыном и родителями. И они стали его главными воспитателями.
Он сам: «Батько мой был человеком старого стиля, он учил меня на медные гроши, впрочем, других у него не было. Учили меня книги».
Книг было много. Среди других – Антон Чехов. Макаренко не мог пройти мимо него. До поры до времени «стоял» на Чехове. Но чему мог научить Чехов? Прощанию с прошлым? Грусти листопада? Провожанию уходящего? Томлению в сладком тумане? Чехов никуда не звал. Он и сам не знал, куда идти. И надо ли идти куда-то. Ведь если идти, то вперед, а что впереди – неизвестно.
Может быть, Антон Павлович Чехов был мудрее всех и раньше других понял, что все в жизни тщетно, однако молодой Макаренко был настроен иначе. Исподволь в нем зрело чувство протеста. Стремление что-то изменить. Как-то в этой жизни определиться. Понять, где какие стороны. Где солнце восходит и где заходит. Почему наступает ночь и неизбежен ли рассвет? И однажды он прозрел. Он пришел к Горькому. Или Горький пришел к нему.
Пришествие Максима Горького
«Так началось мое сознание гражданина. Я не могу отделить его от имени Горького».
«На моих глазах задрожали вековые ночи Российской империи. Горький пришел и сказал: – Буря, скоро грянет буря!»
«Ни с чем не сравнить по своему значению „На дне“. Я продолжаю думать, что „На дне“ – совершеннейшая пьеса нового времени во всей мировой литературе. Я воспринял ее как трагедию».
«Это имя знаменовало для нас и высокую убежденность в победе человека, и полнокровное человеческое достоинство, и полноценность человеческой культуры, которая освобождается от проклятия капиталистической „цивилизации“».
«Видеть хорошее в человеке всегда трудно». «Хорошее в человеке приходится всегда проектировать, и педагог это обязан делать. Он обязан подходить к человеку с оптимистической гипотезой, пусть даже с некоторым риском ошибиться».
«Тогда я прекрасно понял, что эта [советская] педагогика вся находится в горьковском русле оптимистического реализма».
«Горький вплотную подошел к нашему человеческому и гражданскому бытию. Особенно после 1905 года его деятельность, его книги и его удивительная жизнь сделались источником наших размышлений и работы над собой».
А. М. Горький
«Вся моя последующая жизнь была посвящена тем людям, которые в старом мире обязательно кончали бы в ночлежке».
«Я обратился к своим первым воспитанникам и постарался посмотреть на них глазами Горького».
«Революция поручила мне работу „на дне“, и, естественно, вспоминалось „дно“ Горького».
«Передо мной всегда был образ того, кто сам вышел из недр народных. Так, когда я должен был указать моим „босякам“ образец человека, который, пройдя через „дно“ поднялся до высот культуры, я всегда говорил: – Горький! Вот образец, вот у кого учиться!»
Первое письмо колонисты отправили в Сорренто Максиму Горькому в 1925 году. На ответ не очень надеялись. Но ответ пришел, и очень быстро. Завязалась переписка. Каждый отряд готовил свое письмо, рассказывал о своих делах, как бы отчитывался перед писателем. Письма всех 28 отрядов собирали в огромный пакет и отправляли в Италию. И писатель находил время читать «этот детский лепет» и отвечать на него. Переписка продолжалась три года. «Личная встреча была потребностью и радостью не только для нас, но и для Алексея Максимовича». И когда Горький вернулся в Советский Союз – не мешкая, отправился в колонию.
Великий писатель – гость колонии
Антон Семенович Макаренко так хорошо написал о встрече Горького и его пребывании в колонии, что эту главку я охотно отдаю ему.
«В начале июля, в самый разгар жатвы, почетный караул горьковцев с оркестром и знаменем выстроился на перроне харьковского вокзала. Алексея Максимовича встречали тысячи людей. Выглянув из окна вагона, он сразу узнал нас и приветливо протянул нам руки.
На другой день он приехал в колонию. Ребята встретились с ним как родственники, с глубочайшей теплотой дружбы, и как читатели, и как граждане Советской страны. Алексей Максимович прожил у нас три дня. В здании школы ребята приготовили для него большую комнату, любовно украсив ее зеленью и цветами.
Алексей Максимович вставал вместе с нами – в шесть часов утра. Ему не пришлось тратить время на ознакомление с нашими делами: всё ему было известно. Многочисленные письма наших двадцати восьми отрядов, все до одного, были им прочитаны, и он ничего не забыл из того, что было там написано. Он знал не только фамилии, но имена всех командиров, а также других ребят, о которых ему писали. Он знал, как ведется наше хозяйство. Ему хорошо были известны дела свинарни – главного нашего богатства. В колонии была замечательная свинарня, устроенная по последнему слову техники. В ней воспитывалось триста чистокровных английских свиней.
Антон Макаренко и Максим Горький с колонистами, 1928
Даже расположение наших построек было ему знакомо. В первое же утро, зайдя в его комнату, я уже не застал в ней нашего дорогого гостя. Я увидел его только за завтраком в общей столовой. Он сидел, тесно окруженный ребятами одиннадцатого отряда, и деревянной ложкой ел гречневую кашу. За его спиной стояла в белоснежном халате „дежурная хозяйка“ – одна из девушек-воспитанниц – и чуть не плакала.
– Алексей Максимович, как же это так: для вас завтрак готовили, а вы взяли и пришли сюда, в отряд. А мы там хороший завтрак…
Он лукаво поглядывал на ребят, пригласивших его завтракать, и оправдывался:
– Послушай… чего ты пристала? Это же каша… такая замечательная…
Ребята были в большом затруднении: с одной стороны, им хотелось, чтобы Алексей Максимович завтракал за их столом, а с другой стороны, выходило как-то неловко – они лишили Алексея Максимовича какого-то лучшего завтрака, приготовленного для него дежурной хозяйкой. Петька Романченко нашел выход из положения:
– Алексей Максимович сначала у нас позавтракает, а потом съест твой завтрак, Варя, хорошо?
Горькому этот выход очень понравился. Он оглянулся на хозяйку и добродушно развел руками:
– Ну, вот, видишь. Чего же ты волнуешься? А твоего завтрака на нас хватит?
– На кого – на вас?
– На меня и на них… вот… на одиннадцатый отряд.
– Так они… Вот еще новости! Их же пятнадцать человек!
– Не хватит, значит?
Дежурная хозяйка в панике бросилась на кухню. По дороге налетела на меня и с возмущением забормотала:
– Эти… одиннадцатый… всё напутали… Всё испортили.
Я ей посоветовал подать „горьковский“ завтрак на стол одиннадцатого отряда. Там началось пиршество, и Горький смеялся больше всех, глядя на кусок зажаренной свинины, одиноко лежавший на тарелке. Одиннадцатый отряд, конечно, краснел и отказывался от встречного угощения. Так ничего и не вышло из отдельной кухни, организованной для гостя заботами наших юных хозяек.
Горький с колонистами на сенокосе
После завтрака Алексей Максимович ходил между командирами и договаривался, куда ему отправляться на работу. На самых далеких полях убиралось яровое, но туда нужно было ехать, а Горький ни за что не хотел ехать на линейке, так как откуда-то узнал, что для этого нужно снять с работы лошадь. Но и в этом случае был найден выход. Алексея Максимовича усадили на жатвенную машину. Держаться на железном сиденье жатки было довольно трудно, но жатку окружил целый отряд, и упасть Алексею Максимовичу было некуда.
Он шутил:
– На чем только я не ездил, а на таком экипаже еще ни разу не доводилось.
В поле он отказался от косы:
– Какой я косарь? Ну вас, смеяться будете!
– Нет, не будем смеяться, Алексей Максимович! Вот острая коса, это для вас приготовили.
– Я лучше вот эту штуку возьму.
Он взял вилы и помогал ребятам подгребать колосья. Ребята окружили его и, рассуждая о разных хитростях работы вилами, успевали подбирать за него все колосья. Алексей Максимович обиделся:
– Что же ты… Слушай, оставь же и мне что-нибудь…
Прибежал дежурный командир:
– Это для чего Алексею Максимовичу вилы дали? Он гость, а вы его… работать! Алексей Максимович, там вас столяры ожидают. У них сейчас сдача ульев.
Алексей Максимович понимал, что нельзя никого обижать. Поэтому в течение рабочего дня он успевал побывать на всех работах.
В бывшей зимней церкви он рассказал колонистам, как много лет тому назад он пришел в этот самый монастырь, чтобы поспорить со знаменитым святошей.
Макаренко и Горький, 1928
В свинарне он обеспокоенными глазами наблюдал, как поросится „Венера“, и принял на свои руки первого великолепного английского поросенка.
После работы и ужина все колонисты собирались вокруг Горького. Один вечер был посвящен постановке „На дне“ силами ребят. Горького посадили посредине зала и во время действия на сцене рассказывали ему разные подробности об актерах. Больше всего понравилась Алексею Максимовичу игра колониста Шешнева, изображавшего Сатина. На другой вечер был концерт.
А потом пришел третий день, и Алексей Максимович должен был уезжать. Глаза колонистов с утра сделались удивленными: как это так – уезжает Горький!
Ребята выстроились на дворе. Развернули знамя, подали команду. Но не было уже в этом строю никакой торжественности, было только одно стремление: как-нибудь удержать прощальные слезы. Алексей Максимович проходил по рядам, пожимал всем ребятам руки и ласково-грустно улыбался.
Большой нарядный автомобиль был прислан за ним из Харькова, и шофер заботливо распахнул блестевшую лаком дверцу»…
«Поэма» – увековечивание опыта
В те три дня, по вечерам, когда дети укладывались спать, и много раз после у Макаренко была возможность проводить время с Горьким в долгих беседах. Говорили о разном, но все больше, разумеется, о воспитательстве и писательстве. И нельзя сказать, что в тех разговорах один излагал, а другой внимал. Воспитатель Макаренко не мог не интересовать писателя Горького. Ведь, в сущности, они оба занимались одним делом – воспитанием человека. Писатель это делал через свои книги – долгим окольным путем. А воспитатель менял, переделывал человека, работая с ним, «с материалом», непосредственно и имея наглядный и близкий результат. И Горький, конечно, не мог пропустить такой опыт воспитания – когда вчерашний уголовник становится «правильным» человеком. Сам Горький на такое никак не мог рассчитывать. В каком-то смысле он, может быть, завидовал Макаренко. Да, разумеется, воспитанников у Макаренко – сотни, а читателей у Горького – тысячи и тысячи. И все-таки увидеть чудо перевоплощения человека – не театрального, не на сцене, а в реальной жизни – этот соблазн не мог не тронуть Горького.
Алексей Максимович настаивал, и очень терпеливо, чтобы Макаренко переложил на бумагу свой педагогический эксперимент, в котором драма жизни переплеталась с драмой теории. Горький не мог допустить, чтобы этот опыт остался устным, то есть единичным. Однажды он даже прислал Антону Семеновичу деньги, чтобы тот на время оставил педагогику и сел за книгу. И когда книга все-таки была написана, Горький все сделал, чтобы ее за короткий срок издать.
Писательство Макаренко – отдельная тема. Антон Семенович изначально – педагог. Педагогика-то и принудила его взяться за перо. И даже тогда, когда к нему пришла писательская слава, она стала данью педагогике.
Это тот случай, когда человек сделал что-то такое, о чем нельзя не оповестить «весь мир». Здесь важно не то, как написано, не изыски стиля, не кружева формы, а само содержание, которое захватывает, независимо ни от чего. Впрочем, Макаренко хороший рассказчик, и его книги читаются легко с первой до последней страницы. Макаренко не мечтал стать писателем. Писателем его сделала жизнь, прежде всего своя собственная. Не дар слова делает писателя, а его биография, то есть тот горячий опыт, который накопила душа. Когда есть что сказать, тогда ты писатель. У Макаренко все было наоборот: сама жизнь, сама педагогика не оставляла ему времени, чтобы стать писателем. И если он все-таки им стал, то благодаря педагогике и ради нее.
В первые годы после революции литература так и создавалась: книги пересказывали жизнь. В жизни происходило то, что уже было готовой книгой. Это надо было только перенести на бумагу. Если даже изложить не так искусно, как это делали классики, книга читалась взахлеб. Она становилась бестселлером. Такой книгой была
«Как закалялась сталь» Николая Островского. Для кого она написана? Для тех, кто стоял перед выбором: с кого делать жизнь? Островский написал свою «педагогическую поэму». А повести Аркадия Гайдара, та же «Тимур и его команда», – разве не воспитательные?
В 1928 году вышла книга Виктора Кина «По ту сторону». Она такая же – о том, что испытано и пережито в те буревые годы. Кстати, Виктор Кин редактировал «Рожденные бурей» Островского.
Не знаменательно ли, что сразу после гражданской войны Лидия Сейфуллина написала повесть «Правонарушители», которая, между прочим, произвела на Макаренко сильное впечатление? То, что было остро и горячо в жизни, – само напрашивалось на «художественное», а по сути – на документальное увековечивание. Когда жизнь богата «историческими» событиями, всегда находятся ее летописцы. Теперь даже и представить нельзя, что Макаренко не написал бы свою «Педагогическую поэму». И Максим Горький лучше других понимал, что похоронить опыт Макаренко – непростительно.
Можно гадать, как сложилась бы писательская судьба Антона Семеновича – уже как профессионального писателя. Ушел бы он от педагогической темы или был бы ей верным? Оставался бы «документалистом» или прибегал бы к «выдуманным» сюжетам? Известно, что он намеревался написать книгу о любви. Сразу же вопрос: сколько в ней было бы педагогики?
Гадать не будем. Получилось так: Макаренко был воспитан книгами, а потом, своими книгами, он воспитывал других.