т вдвоем, с позорными табличками на груди. На табличке отца было написано «Помещик», а на табличке Чжун Хайжэня – «Помещичий щенок». И люди с беспримерной ненавистью (даже непонятно было, откуда она бралась) гневно и громко кричали, но все бессодержательно, просто раз за разом выкрикивали официальные лозунги того времени, а иногда попросту швыряли в них камни и посыпали коровьим навозом. Камни больно уязвляли тело. Навоз рассыпался по лицу так, что невозможно было открыть глаз. Душа его тихо кровоточила.
Чжун Хайжэнь сказал, что такие собрания проходили по вечерам и после нужно было еще возвращаться домой, часто уже среди ночи. Не проспишь и малости, а уже заря, нужно подниматься на работу. Так он трудился без отдыха с утра до вечера, страдая морально и физически. В тот период он похудел почти на десять килограмм и на груди его отчетливо проступили ребра. Тогда он решил, что дальше нельзя, иначе у него наступит истощение. А если здоровье подорвешь, то, считай, все, пропал. Только у живого и здорового была надежда. Он ни при каких обстоятельствах не мог позволить телу погибать и дальше. Он начал изобретать способы уклониться от работы, например, притворялся больным. Делая что-то на холме, неожиданно упал головой в яму. Внизу росли колючие кусты, его руки и лицо были исколоты в кровь и представляли собой ужасающую картину. Он был в полном сознании, но закрыл глаза и притворился, что упал в обморок, расслабил мышцы рук и ног и слушал крики людей, которые достали его из ямы и отнесли домой делать примочки. Он позволил босоногому врачу обмотать свою голову марлей и отсыпался дома пару дней. Или, например, мешкал с работой. Увидев, что некоторые в его бригаде потихоньку волынили, украдкой перенял у них несколько трюков. На землеройных работах копал вполсилы, не до конца. Собирая хлопок, срывал только внешнюю часть. Когда рвали траву, знай себе садился на землю и срывал по стебельку. Таская зерно, сперва устилал дно корзинки рисовой соломой, и теперь, даже если зерна в ней было с горкой, она значительно теряла в весе. Еще он научился курить, и как только глава бригады кричал «Передышка!», тут же находил место присесть, доставал кисет и медленно скручивал цигарку. Он курил не по-настоящему, только набирал в рот дым, гонял внутри и тут же выпускал его. За несколько лет он выкурил больше полсотни килограммов табака, но так и не приобрел привычки. Он не мог позволить себе зависимости и курил только для притворства, чтобы можно было с полным правом передохнуть вместе со всеми. Во время же порицательных собраний он больше не пытался стойко терпеть происходящее. Он знал, что люди как на помосте, так и внизу небрежно относились к происходящему и своим обязанностям, а потому только делали вид, что смотрят наверх. Стоя на помосте, склонив голову и закрыв глаза, он не смотрел, не слушал, только повторял про себя «Цитатник» Мао[60], и за полгода закалился до совершенного предела: неважно, сидя или стоя, он мог в любой момент погрузиться в созерцание. Однако внешне он производил впечатление исключительно чётного человека, еще чуть-чуть – и прямо Будда Амитабба[61].
Слушая его рассказ, Дабао смеялся:
– Вот уж действительно не скажешь по тебе, что ты такой хитрец!
– В тех обстоятельствах без хитрости никак, – ответил Чжун Хайжэнь. – Все для того, чтобы выжить.
– А у меня нет твоего мастерства. Тупоголовый, не умею вертеться.
– Так нельзя, – сказал Чжун Хайжэнь. – Купил иглу – следи за ушком, купил тыкву – следи за кожурой. А с волками жить – по-волчьи выть, иначе самого сожрут.
Дабао кивнул.
Чжун Хайжэнь добавил, что те коммунары тоже знали, что он притворяется, но не разоблачали его, поскольку они всей семьей быстро поладили с деревенскими, а те жалели их, считали честными и благородными. Люди там были просты и бесхитростны, и если кого держали за хорошего человека, то никогда не искали способов ему насолить, а иногда даже помогали и покрывали его. Впоследствии они попросили построить рядом с хлевом соломенную хижину, в бригаде тут же согласились, и многие члены коммуны вызвались помочь с постройкой. Какое-то время спустя Чжун Хайжэнь захотел играть в местной баскетбольной команде, и глава производственной бригады помог ему с ходатайством перед секретарем коммуны, а также в нарушение порядка и в виде исключения дал ему пять дней отгула, чтобы он смог поупражняться в игре. Команда коммуны одним махом заняла второе место в товарищеском первенстве уезда, и самый большой вклад, без сомнения, внес Чжун Хайжэнь. Секретарь коммуны был очень рад, сам Чжун Хайжэнь был очень рад, и вся деревня была очень рада. В бригаде повысили его единицы работы до десяти из десяти возможных[62] (конечно, и потому, что он уже отточил навык работы в поле, а раньше, поскольку его происхождение было негодным, ему столько не давали). Он вздохнул с облегчением и наконец-то смог быть человеком с высоко поднятой головой.
В то время его цели в жизни были совсем невысоки – для презренного в социуме «помещичьего щенка» самой большой мечтой было жить и работать, как все нормальные люди. Он распланировал, что за несколько лет усердного труда подкопит денег на дом, построенный из кирпича и крытый черепицей, а после женится и заведет детей и будет заботиться о них до конца отведенной ему жизни.
В те годы он учился одновременно ремеслу плотника и каменщика, твердо веря, что стоит только овладеть этими двумя умениями и быть готовым к работе, то достичь желаемого будет нетрудно.
Он никак не предполагал, что политика страны изменится настолько кардинально и что в стране восстановят единый государственный экзамен для поступления в университет. Более того, в обучении не делали различий в зависимости от происхождения, и даже он, своего-то роду-племени, тоже сможет подать заявление на участие. Он прорыдался от счастья и решительно ухватился за эту возможность. Чжун Хайжэнь зубрил уроки так, как будто на кону стояла его жизнь. Он вернулся в хлев, чтобы жить в одиночестве, и с утра до вечера прилежно учился, распластавшись на маленьком низеньком столе. Он спал по три-четыре часа в день, часто по два-три дня даже за порог не выходил, а еду трижды в день приносила ему мать. Время очень поджимало, и меньше чем за три месяца он выучил программу начальной и средней школы. В начальной школе он когда-то учился, и подхватить этот материал было не слишком сложно. Сложными были уроки старших классов – математика, физика, химия, поэтому требовался кто-то, кто смог бы направлять его в изучении. Хорошо, что отец его был студентом старой закалки и изучал в свое время естественные науки, он спокойно мог объяснить ему программу средней школы и даже больше. Отец был уже в возрасте и слаб здоровьем, страдал серьезным ринитом, но ради будущего сына бодрствовал вместе с ним ночи напролет. Сейчас, думая об отце, Чжун Хайжэнь первым делом вспоминал, как ему не хватало света в скудном мерцании керосиновой лампы, как он ожесточенно сморкался через каждые две фразы. Он чувствовал себя виноватым перед отцом и очень гордился им.
После обнародования результатов экзамена Чжун Хайжэнь нашел свое имя в списке успешно сдавших. Он стал счастливчиком, который в ожесточенном бою прорвался через деревянный мостик. В деревне говорили: «У них в семье разверзлись могилы предков».
Четыре года в университете промелькнули, как одно мгновение. Чжун Хайжэнь учился усердно и всегда получал хорошие оценки, а по окончании попал по распределению в провинциальное проектное бюро. Именно в тот год родители также смогли реализовать новый политический курс и начали ежемесячно получать пенсию в уездном финансовом управлении. Вернувшись в город, отец с легким сердцем занялся разведением цветов и трав, ринит чудесным образом исцелился, и ему больше не требовалось постоянно сморкаться изо всех сил, что очень радовало Чжун Хайжэня.
Дабао слушал молча, выкуривая сигареты одну за другой. Услышав о том, что впоследствии судьба семьи Чжун Хайжэня наконец-то переломилась, каждый оказался на своем месте и зажили они, как мечтали, он очень порадовался за них.
Он рассеянно протянул Чжун Хайжэню сигарету, которую тот неожиданно взял, поднес огонь и глубоко затянулся.
– Я больше десяти лет не видел твоих папу и маму. Иногда вспоминаю их обоих.
– Они тоже часто о тебе говорят, все время хотят вернуться проведать тебя.
– Они ведь сюда приехали, наверное, сразу после Освобождения[63], да и жили тут почти двадцать лет, нужно бы вернуться, прогуляться.
– У меня были такие планы, как придет время – встречу их здесь.
Неожиданно Дабао тяжело вздохнул и сказал:
– Вот приедут они, увидят меня, неудачника, и не знаю даже, как к этому отнесутся.
– Какого тебя неудачника? Разве твоя жизнь не хороша?
– Такая жизнь – хороша? Глупости говоришь, всю жизнь неудачником был, кое-как прожил половину своего века и даже работой не обзавелся, сам не знаю, где оно – хорошо.
– Хорошо там, где свобода! Хорошо там, где большое пространство для развития!
– Ты сейчас по-иностранному говоришь. Я не понимаю.
– Не понимаешь ничего из этого?
– Не понимаю.
– Слово «свобода» ты понимаешь?
– Понимаю. Это когда я могу прокормиться, полагаясь на свое мастерство и силы, и делаю что захочу. Хочу не делать – не делаю, хочу сделать больше – делаю больше, хочу сделать меньше – притормаживаю, и никто мне не указ ни на земле, ни на небе, все от меня зависит. Конечно, это свобода.
– Разве это не хорошо?
– Но если положения нет, то ты не человек! Про пространство для развития и говорить тогда нечего.
– Ты сейчас начал ерунду нести. Есть положение или нет, будешь ты человеком или нет, это не зависит от какой-либо профессии, это зависит от натуры самого человека. Тебя, Ван Дабао, я знаю, и натура твоя такова, что чем бы ты ни занимался – тебя все уважают, никогда на себя позор не навлечешь.