Стоя там, они оба молча закурили.
Неожиданно Хуэй Маото отшвырнул окурок и сказал:
– Я тебя в другое такое место свожу, глянешь.
Дабао сперва поколебался, но все-таки последовал за ним, и они свернули в один из закоулков квартала.
Он был очень коротким, длиной не более ста метров, и домов по обе стороны совсем немного, но все с высокими кирпичными стенами, а двери с широкими высокими притолоками и необычными парными надписями[80] у входа. На стеклах красовались наклеенные картинки с девушками почти в натуральный человеческий рост; ресницы девушек были длинными и пленяющими. Посреди улочки росла большая смоковница. Должно быть, она была очень старой, может, в ней уже поселился собственный дух, а ствол был иссиня-черным, таким толстым, что только вдвоем обхватить можно. Ветер шелестел листвой ее густой раскидистой кроны и повязанными на ветви красными ленточками и бумажками, которые оставляли как моления духам. Со всех сторон к земле спускались воздушные корни, толстые и тонкие, на них можно было сидеть, как на скамейке. Почти возле каждой двери здесь стояло несколько женщин. Из уст Хуэй Маото Дабао уже узнал, что их называют «уличными женщинами». То есть, откровенно говоря, это были незарегистрированные проститутки, которых можно было увести и познать. На улочке время от времени появлялись пары и тройки молодых людей, которые бродили неспешно, глядя то в небо, то вперед, и искоса бросали как будто бы случайные взгляды. Они приезжали специально, привлеченные репутацией этого места; тех, кто только смотрел на свеженькое, было много, тех, кто осмеливался воплотить желания в жизнь, – мало. Они удовлетворяли то смутное желание, которое трудно передать словами. Хуэй Маото был в своей тарелке, на него бросали горячие взгляды и здоровались, он в ответ махал рукой, кричал «Хэллоу», но не замедлял шагов. Он вел Дабао прямо к подножию смоковницы. Там собралось множество уличных женщин, некоторые стояли, некоторые сидели на корнях, некоторые грызли семечки, некоторые, раскрыв маленькое зеркальце, приглаживали брови ногтем безымянного пальца. Им всем было за двадцать, губы ярко накрашены, словно вымазаны свиной кровью, а одежда легкая и откровенная. Дабао остановился подальше от них, он первый раз увидел легендарных «проституток», и ему очень хотелось подойти поближе, но ноги стояли на месте, как не хозяева себе. Он вспомнил, как в детстве, когда запускали хлопушки, он и посмотреть хотел, и боялся, и всегда стоял чуть поодаль, закрыв уши руками.
Хуэй Маото подвел к нему двух уличных женщин. Губа у него не дура – обе женщины были хороши собой, с наливными грудями. Дабао сразу же подумал о всяких постельных делах, и кровь ударила ему в голову.
– Выбирай одну, та, что останется, мне будет, – сказал Хуэй Маото.
– И что с ней делать? – спросил Дабао.
– Отведешь ее в гостиницу.
– Не-не-не, не пойдет, – испугался Дабао и даже руками замахал.
– Чего ты боишься? – хрюкнул от смеха Хуэй Маото. – Ничего страшного в этом нет!
Но Дабао твердо настаивал, что так не пойдет.
– Ты трахаться не хочешь, но я-то хочу, – в конце концов сказал Хуэй Маото.
– Так иди и трахайся, – с отвращением ответил Дабао.
– Ну, я тогда ни в чем себе не откажу, – хихикнул Хуэй Маото, оставил ту, что была пониже ростом и попухлее, а вторую отправил назад.
Они втроем взяли два мотоцикла и помчались в гостиницу. Дабао понимал, что к чему, а потому у входа в гостиницу распрощался с этими бесстыдниками, сказав, что хочет прогуляться, и отправился на улицу.
Там уже зажглись фонари, повсюду царило оживление. Неоновые лампы сияли разными цветами, заточив улицу в клетку из диковинных разноцветных лучей. Все дома и лавки распахнули двери, льющийся из которых свет озарял бурлящий и разливающийся во все стороны людской поток. Радиоприемники работали на полную громкость и передавали гонконгскую поп-музыку или рекламу товаров, начитанную охрипшим голосом с бешеной скоростью. В некоторых магазинах рекламу распространяли женщины, стоявшие у дверей. Вдоль тротуара одна за другой тянулись расстеленные по земле циновки с кучами сваленных на них товаров, но это все были те вещи, которые он видел днем в рыбацкой деревне. Продавцы непрерывно подходили и бесперебойно кричали, зазывая прохожих взглянуть на товар. Дабао шел медленно, время от времени останавливался, смотрел. Он увидел картину, совершенно отличную от той, что была на базаре уездного города; хоть он еще не привык к такому многолюдному оживлению, ему уже почти что нравилось. Он смутно осознавал, что люди здесь хоть и разбогатели, но в них по-прежнему был силен конкурентный дух. Они все стремились заработать.
Дабао бродил по улице, не в силах уйти с нее, но был поглощен собственными мыслями, все время думал о той комнате в гостинице, где они остановились. Та уличная женщина выглядела очень кроткой. Как такие женщины выбирают подобное средство к существованию? И неизвестно, откуда она родом. Хуэй Маото говорил, что все эти люди не местные. Отовсюду приехали – из Сычуани, из Гуйчжоу, из Хунани. А есть и дунбэйские. В книгах вот пишут, что в новом Китае[81] от проституток и следа не осталось, откуда же они сейчас взялись? Менялись-менялись и вернулись туда, откуда пришли. Дабао подумал о том, как Хуэй Маото сейчас кувыркается на кровати с этой женщиной; сердце его сразу охватил жар, во рту пересохло, и нестерпимо захотелось пить.
Он почти уже пожалел, не стоило отказываться настолько решительно.
И тут же с яростью выругался про себя: «Едрить твою мать!»
Потом Дабао присел на уличную скамейку. Ему немножко хотелось пить, немножко хотелось есть, он уже чуть-чуть устал, но вот двигаться совсем не хотелось, поэтому он тихо докурил оставшуюся половину пачки. Вскоре нашелся Хуэй Маото. Дабао увидел, что глаза его горели и пребывал он в приподнятом настроении.
– Кончил?
– Кончил.
– И как?
– Понравилось.
Дабао лениво поднялся, и они вдвоем откушали морепродуктов в ближайшем ресторане кантонской кухни, после чего прогулочным шагом вернулись в гостиницу.
В номере царил кавардак. Покрывала на обеих кроватях были скатаны в ком, простыни измяты, на полу валялись несколько смятых использованных бумажных салфеток, а прикроватная тумбочка была сдвинута к изножью кровати. Комната представляла собой сцену совершенного побоища или разбойного нападения. Только заступив ногой внутрь, Дабао тут же развернулся и вышел в коридор. Он вошел только после того, как Хуэй Маото прибрался. Лицо Дабао было мрачным.
– Не дуйся, не дуйся, – хихикнул Хуэй Маото. – Братишка твой сегодня заходил в покои новобрачных, считай, что праздник у него.
– Что за бред ты несешь, какой еще праздник?
– Даже если с проституткой покувыркался, все равно же супружнее дело. А раз было супружеское дело, то большой ли малый, а все праздник.
– Да что за вздор ты тут городишь!
Ругнувшись, Дабао тем не менее улыбнулся. Он хотел присесть, но увидел забытое на диване использованное полотенце. Это показалось ему грязным, и он не решался больше находиться рядом. Он вновь оглядел покрывала на обеих кроватях – оба были в беспорядке.
– И где мне прикажешь сегодня спать? – разгневанно спросил он.
Он знал, что кровать, на которой спала проститутка, – это табу, он не хотел запятнать себя несчастьями в довесок к своему обычному невезению.
Хуэй Маото не понял, в чем дело, и сказал:
– Каждому по кровати, можешь спать на какой хочешь.
– Ни на какой не буду спать, – ответил Дабао.
Хуэй Маото предложил позвать коридорного и поменять белье.
Тот не согласился.
Хуэй Маото предложил ему переселиться в другой номер.
Он и на это не согласился.
У Хуэй Маото закончились варианты.
– И что ты предлагаешь? – спросил он.
Дабао не ответил, а побежал к служебной стойку, где потребовал одеяло и циновку, расстелил ее на полу и улегся там.
Он неожиданно ощутил, насколько утомительным выдался день и как же хорошо наконец-то улечься.
Хуэй Маото, сгорбившись, сидел на кровати.
– Я виноват перед тобой, – сказал он.
Дабао почувствовал, что чуть перегнул палку.
– Такой я человек, – объяснил он. – Родился ущербным, на этих узеньких коротеньких кроватях не могу спать – на них ног не вытянешь, мне на полу удобнее. – Помедлив, он досказал: – В те годы мы в изоляторе несколько месяцев спали на полу, и разве это было не превосходно? Я тогда еще уступал тебе соломенную циновку.
– О, я еще помню.
– Как же можно не помнить! На всю жизнь запомнишь.
Хуэй Маото спрыгнул с кровати и босиком подошел к Дабао, предложил ему сигарету и, чиркнув спичкой, дал прикурить, после чего вернулся на кровать и уселся там по-турецки.
– Я как раз думаю, что первую половину жизни прожил исключительно бесполезно, – сказал он больше самому себе. – Ни поесть не мог, ни одеться. Из-за какой-то мелочи в тюрьму угодил, столько убытков понес. С трудом дождался хороших деньков, так и не должен их упускать. Есть так есть, одеваться так одеваться, развлекаться так развлекаться – а если нет, так и зря не развлекся! Я не краду, не граблю, деньги сам в поте лица заработал. Деньги для того зарабатывают, чтобы их тратить. Человеком стать непросто, я не хочу быть из поколения неудачников.
– У тебя своя истина, а у меня есть свои принципы, как человеком быть, – сказал Дабао. – Помню, отец говорил мне: не бывает страданий, которые нельзя вынести, бывает лишь счастье, которым невозможно пресытиться. Каждому отмерено определенное количество долей счастья, некоторыми он может насладиться, а некоторыми не должен.
– Тоже мне наслажденье – проститутку жахнуть! Ты не видел, как те богачи удовольствие получают. Боюсь, некоторых вещей ты и представить себе не можешь.
– И смотреть не хочу, и уж тем более представлять, – ответил Дабао. – Я хочу свой век хорошо прожить. И прямо сейчас я хочу лишь удобно улечься и хорошенько выспаться.