Во время тех кампаний, которые волнами шли друг за другом, могло произойти все что угодно, любая неожиданность. И вот однажды на западной стене объявлений появилась «дацзыбао», направленная против семьи Чжанов! Как сейчас говорят, это было сенсационное разоблачение: мать родила Чжан Бимэя от японца! Он не китайских кровей! Она должна все честно рассказать! И внизу подпись: боевой отряд «Четверо дерзких».
Новость ошеломила всех, но помимо страха было еще и некоторое злорадство, как будто по воде пошла бесконечная рябь от брошенного в омут огромного камня. Тем же вечером мать Чжан Бимэя, урожденная Лю, вывесила на доску «самокритику», в которой признала, что, когда осенью 1944 года на маленькой станции железной дороги между Пекином и Шанхаем она готовила еду, ее изнасиловал японский старшина, а летом следующего года родился Чжан Бимэй. После этого к ним по-прежнему было приковано всеобщее внимание, но не то что раньше – теперь в каменоломне Юаньцзян царило оживление, потрясение и возбуждение, в местном клубе сразу же провели собрание. Лю происходила из бедной семьи, в школе не училась, а среди ее родственников самый высокий по статусу был всего лишь крестьянином-середняком. Естественно, она не имела никакого отношения к «пяти черным категориям», закоренелым капиталистам, бывшим или нынешним контрреволюционерам, классово-чуждым элементам и недобитым гоминьдановцам, и уж точно не походила на спецагента или предателя. В итоге учитель Ло напряг извилины и придумал, как ее назвать: «Вонючая девка японских чертей[161]». Затем это чернилами написали на бумаге, приклеили на железную табличку и повесили ей на шею. Лю и так была невысокого роста, а когда опустила голову, табличка практически коснулась земли. На этом собрании в клубе присутствовали и взрослые и дети, было так много людей – больше, чем когда-либо, – что и капля воды не просочилась бы. Суровыми, резкими голосами они задавали все новые и новые вопросы. Сколько раз тебя насиловали японцы? Точно насиловали или сама отдалась? Где все происходило – на кухне или на спальной подстилке?.. Что бы Лю не говорила, в ответ слышался громогласный выкрик: «Врешь!» Например, она сказала: «Меня изнасиловали», а в ответ: «Врешь! Почему не сопротивлялась?» Она снова говорит: «Изнасиловали всего раз, после этого боялась туда ходить», а в ответ: «Врешь! Что, от одного раза сразу забеременела?! Какая же у тебя искусная утроба!» Лю произнесла: «Все произошло на кухне», а в ответ: «Врешь! На кухне еду готовят, люди снуют туда-сюда, и в такой обстановке японский черт смог тебя повалить на столешницу и изнасиловать?!.»
А далее пошли такие вопросы, от которых и сейчас у людей уши покраснели бы со стыда.
Не только я, но и многие мои одноклассники из начальной школы присутствовали на собрании, и я уверен, что наши познания в вопросах секса обогатились во многом благодаря тому масштабному собранию, на котором критиковали эту «вонючую девку японских чертей». Потом произошел неожиданный драматический поворот – муж Лю и отец нашего одноклассника, Чжан Дапао, бросился на сцену, двумя руками ухватился за табличку, висевшую на шее у жены, сорвал ее и бросил на землю, потоптал ногами и плюнул на нее. Затем, словно коршун, несущий цыпленка, поставил жену на ноги и приказал убираться и не позориться! Лю, уперевшись руками в колени, поднялась и, не осмеливаясь поднять голову, быстро пошла к выходу.
Председатель собрания остолбенел и какое-то время молчал, не зная, что сказать. В зале присутствовало почти восемьсот человек взрослых и детей, но в один момент воцарилась мертвая тишина, можно было услышать, как падает иголка. Однако почти сразу зал загудел, словно пчелиный улей. Предводитель боевого отряда «Четверо дерзких», Горбун Янь, выступил вперед и громко сказал:
– Чжан Дапао, ты что это делаешь? Мы собрались здесь, чтобы критиковать твою жену! Не надо тут заниматься подрывом классовой борьбы!
Чжан Дапао когда-то работал техником, обслуживавшим боевые орудия, но однажды прилетевший камень ударил его по ноге, после чего он стал хромать, и его перевели в охрану склада. Он рванул на себе одежду, показав всем по-прежнему жилистое тело, и плюнул в Горбуна Яня:
– Какой, оспины твоей матери, подрыв?! (Чжан Дапао был родом из Цидуна в провинции Хунань, на их наречии слово «оспины», несомненно, было ругательством. Более конкретно я сказать не могу. Если есть кто из читателей родом из Цидуна, пожалуйста, расскажите мне!) Ты, Горбун Янь, с утра до ночи суешь свои яйца не в свое дело! Какое твое собачье дело, с кем спала моя жена? За своей не уследил и не знаешь, что происходит!..
Происхождение у Чжана было прекрасное, чистое, словно звон колокола на священной горе Лунтоушань. Кто бы еще осмелился сказать такое? Бледное лицо Горбуна Яня стало зеленым, он с грозным видом поднял руку и проорал какие-то лозунги, не имевшие отношения к делу, однако в зале уже царил хаос. Чжан Дапао закинул снятую одежду на плечо и в гневе удалился.
Собрание с критикой «вонючей девки японских чертей» сразу после этого было поспешно закончено.
Ямагути и Цао Юйцзе внимательно слушали мой рассказ о бедах семьи Чжан. Одна записывала на диктофон в телефоне, другой раскрыл ноутбук и сразу писал туда. У Мизита в руках тоже был телефон, но он играл в игру. Чтобы понять культуру какой-либо страны, надо прежде всего понимать ее язык. Ямагути сказал:
– В Хунани я посещал лишь Чанша, в Цидуне не был.
Затем он произнес одно слово, которое знал на местном диалекте: «подушка». Только поразмыслив, я понял, что он хотел сказать «бабушка» – так хунаньцы вежливо называют пожилых женщин.
Цао Юйцзе спросила:
– А что было дальше?
Ямагути тоже добавил:
– Да, а что же было дальше?
Потом Чжан Бимэй демобилизовался и вернулся в каменоломню. В это время его отец уже вышел на пенсию по болезни, и он принял эстафету, тоже став охранником на складе; работа хоть и спокойная, но довольно скучная.
Ямагути предположил, что демобилизация Чжан Бимэя могла быть связана с тем, что его мать спала с японцем. В этот момент я заметил, что щеки Цао Юйцзе покрылись румянцем. Когда я рассказывал историю Лю, она слушала с любопытством, но была спокойна, а сейчас вдруг засмущалась. Демобилизация Чжан Бимэя, несомненно, имела отношение к бедам его матери, иначе почему он так внезапно вышел в отставку и вернулся в каменоломню? Я тогда был маленьким, многого уже не помню. Чтобы узнать все подробности, надо спросить самого Чжан Бимэя.
Высокоскоростной поезд прибыл из Шэньчжэня в Ганьси под вечер. Мы взяли такси и отправились в Юаньцзян, который находился в двадцати километрах от города. С таксистом мы сговорились о цене в триста юаней за сутки, вне зависимости от того, ездили мы или он простаивал. Чжан Бичунь с дочерью жил в Наньчане, а его старший брат Чжан Бимэй продолжал работать охранником на цементном заводе Юаньцзяна, формально относившемся к железной дороге. Это была железнодорожная компания, закрывшаяся лет десять назад, ее предтечей и была каменоломня Юаньцзян, где мы с родителями жили более десяти лет. То ли младший брат ему про нас рассказал, то ли работать десять лет в охране было одиноко, но приветливость и разговорчивость Чжан Бимэя превзошли наши ожидания. Голова его была убелена сединой, а на ногах надеты шлепки-вьетнамки. Он заказал для нас собачатину в ресторане у моста. Откуда ему было знать, что мы все не едим это мясо, особенно Ямагути и Юйцзе, на лицах которых отразилось отвращение? Поэтому блюдо убрали и принесли овощи. Чжан Бимэй расстроился, но, к счастью, почти сразу снова повеселел.
После двух стаканов вина он и без наших вопросов выложил все, что помнил.
Чжан Бимэй до сих пор не знал истинной причины своей демобилизации; когда он уезжал из армии, ему никто ничего не объяснил. Если это не было связано с тем, что его мать в 1944 году изнасиловал японец, то другой причины ему было просто не придумать. Происхождение отца было безупречным – одно поколение рабочих, три поколения крестьян-бедняков. Чжан Бимэй пять лет отслужил в армии и даже был повышен в звании до командира отделения за два года до отставки. По указанию политрука автомобильного отряда он подал два заявления на вступление в компартию. Когда он уезжал на китайский Новый год домой повидать родных, командир роты, похлопывая его по плечу, сказал:
– Хорошенько работай, вовремя возвращайся, впереди – прекрасный путь.
Вышедший в отставку бывший командир отделения с легким недовольством произнес:
– Почему при кадровых перестановках нас не берут в расчет? Неужели пять лет службы круче, чем мои шесть?
Все говорило о том, что судьба вот-вот улыбнется Чжан Бимэю, не было никаких оснований снимать военную форму. К тому же пару лет назад парни с каменоломни, демобилизовавшиеся из полевых войск, устроились на работу в организации, связанные с техникой, – на вокзал, в локомотивное депо, вагонное депо, на стройку, в службу связи и обслуживания СЦБ[162]. Никто не пошел в службу пути, там не хотели оставаться даже трудоголики, а уж о том, чтобы вернуться в ненавистную каменоломню, где они и так натерпелись страданий, не могло быть и речи.
Можно сказать, что настроение Чжан Бимэя в первые месяцы после возвращения было упадническим. Дочь начальника станции Юаньцзян, на которой он должен был жениться, рассталась с ним – ведь выйти-то замуж она должна была за человека с прекрасными перспективами, который только что стал заместителем командира взвода и был на пути к тому, чтобы стать революционным офицером. Девушка из хорошей семьи при выборе мужа в первую очередь смотрит на происхождение, а уже во вторую – на профессию. Охранник склада в каменоломне, да еще и рожденный от японского семени, был слишком далек от дочери начальника станции. И однажды утром Чжан Бимэя прорвало. Если бы не прорвало, то он умер бы от молчания. Его затаенное негодование вылилось на чахнувшую день ото дня мать: