– А ты все еще хочешь? – продолжала Лю Цайин.
Чэнь Цзюньшэн вздохнул, ему больше не хотелось разговаривать, но и мысли вроде стали не такими, как прежде. В чем состояла эта разница, он пока и сам не мог понять.
Неподалеку был ресторан с морепродуктами, открытый человеком из Чжаньцзяна[177]. Здание по форме напоминало корабль, казалось, оно плывет по воде, и водная гладь рябила бликами звезд. Сильный ветер рассеивал отражения и приносил оттуда отрывки песен, то гонконгско-тайваньских, то старых и ностальгических, но он не приносил звуков, любимых Чэнь Цзюньшэном. Он мечтал найти человека, с которым можно было поговорить о Дэн Лицзюнь[178]. Хотя ему было всего двадцать два года, он будто принадлежал к другому поколению, ему было понятно одиночество, жившее в душе этой женщины. Также никто не мог понять его любви к этой узкой улочке, да и сам он порой тоже не понимал, иначе почему он не мог толком сказать, что же в ней такого замечательного?
Он смотрел на мангровые заросли рядом с рестораном морепродуктов. По пояс утопленные в воде и буйно растущие, в ночной тьме они напоминали еле шевелящуюся толпу стоящих в воде людей. Лю Цайин, свернувшись калачиком, лежала рядом с его подмышкой, она не двигалась, уткнувшись лицом в его руку, и, похоже, уснула. Через одежду Чэнь Цзюньшэн чувствовал, что его жена сегодня необычайно мягкая и податливая.
Подул ветер, шурша и закручиваясь вокруг них. Впервые за целый год Чэнь Цзюньшэн ощутил, насколько в этих местах холодно, не прошло и двух минут, как одежду обоих продуло насквозь. Рядом на траве лежали принесенные ветром листья – тут один, там другой, и все зеленые. Один листок упал рядом с рукой Чэнь Цзюньшэна и замер, он тихонько поднял его и зажал между пальцами.
Обычно неуступчивый, Чэнь Цзюньшэн все же пришел к выводу, что Лю Цайин права и надо со всеми помириться, поговорить. Все приехали на заработки, неясно, сколько еще вместе проживут в одной комнате, да и вообще, они, считай, неплохо к нему относились.
В этот момент в голове у Чэнь Цзюньшэна будто прокручивался фильм – мелькнет то москитная сетка, то лица соседей, то кипящая скороварка с овощами. Он вспомнил, что, когда только заселился в общежитие, несколько человек помогали ему переносить вещи, некоторые поранили себе руки об острые края сломанной кровати. А однажды под утро загорелось его электрическое одеяло; если бы не хэнанец, который принялся его вытаскивать, неизвестно, что бы с ним стало, и если бы тот человек вдруг не принялся громко кричать, то Чэнь Цзюньшэну было бы не избежать штрафа. Чэнь Цзюньшэн намеревался отблагодарить его. Еще как-то раз он заболел и не хотел есть, тогда кто-то тайком сварил ему на электроплитке жидкой каши и поставил на стул возле кровати, а под подушку положили лекарства от озноба и боли. Конечно, он понятия не имел, кто это мог быть. При воспоминаниях об этом его сердце переполнилось чувствами, а в глазах защипало.
Зачем же и дальше так ронять их лицо? Он крутился с боку на бок и не мог уснуть. Только вспомнив, что Лю Цайин привезла несколько кусков вяленого мяса, он успокоился, и все дело вдруг показалось ему легкоразрешимым.
Ослепленный ярким светом, Чэнь Цзюньшэн понял, что уснул, но только он уселся, как свет пропал. Он моментально понял, в чем дело, – их грабили. В тот же момент он понял, что Лю Цайин рядом нет. Он хотел было закричать, но рот ему зажали, а руки скрутили за спину.
Неизвестно, сколько прошло времени, когда в глазах у него прояснилось и он увидел свою жену Лю Цайин.
Она была недалеко, ее придавил собой мужчина.
Этот был уже второй. Вначале Лю Цайин сопротивлялась, но затем смирилась и лишь отчужденно смотрела на Чэнь Цзюньшэна. Поляну залила кровь – это был их ребенок.
Не успел подоспеть и третий, как силы покинули Лю Цайин. Напарник рывком поднял второго насильника на ноги, и тот неожиданно с ненавистью плюнул в сторону трясущегося от страха Чэнь Цзюньшэна. После этого они пустились бежать, при этом упав два раза.
Супруги больше не сказали друг другу ни слова. Следующим вечером после расследования их двоих разместили в самом красивом отеле в округе. В комнате было две кровати и все что душе угодно, рядом с раковиной лежала коробочка с резиновыми изделиями.
Каждый встал со своей кровати и оделся. С начала и до конца Лю Цайин была словно окаменевшая – не издала ни единого звука и ни разу не взглянула на Чэнь Цзюньшэна.
За одну ночь Лю Цайин вновь стала худышкой, обвис некогда округлый зад.
Предложение исходило от Лю Цайин, невзирая на то что Чэнь Цзюньшэн стоял на коленях и клялся, что не будет ею брезговать.
Наутро они сели друг за другом в автобус дальнего следования, чтобы вернуться домой. Лю Цайин больше нечего было бояться тряски. Они отправились прямо в райцентр, чтобы оформить развод, благо у каждого при себе были документы.
Цай ДунПерерождение
Часть 1
Чем дальше, тем более знакомым становилось для Кан Лянь тело старика, она уже не паниковала и не испытывала стыда. Женщина опустила голову, и ей в нос ударил отвратительный запах мочи – резкий и сильный. Штаны были нараспашку, и старик с наслаждением вертелся на кровати. Сделав грозное лицо и крикнув «Не дергайся!», Кан Лянь одним движением стянула подгузник. Помыв руки дезинфицирующим раствором, она пошла на кухню, чтобы приготовить обед.
Небо постепенно темнело; находившийся в командировке муж уже спешил домой. Обычно Кан Лянь дожидалась, когда полностью стемнеет, и только тогда включала свет, однако сегодня она зажгла лампы пораньше. Освещение в доме было теплого, медового цвета, она представила, как муж выходит из машины и, развернувшись, идет в сторону дома. Подходя все ближе, видит мягкий свет на кухне и ее силуэт в окне – ее занятой вид кажется ему поэтичным и даже чарующим.
Старик вернул Кан Лянь в реальный мир – он уже четыре дня не справлял большую нужду. В миске замачивались сельдерей и редька – один цвета салата, другая белоснежно-белая, они распространяли характерный для чистых овощей запах. Для старика они были совершенно невкусными, по вкусу ему было лишь жирное нежное тушеное мясо.
В семь вечера Лю Сянцюнь открыл дверь и вошел в дом, в руке он нес черный чемодан. Старик испугался – быстрым шагом зашел на кухню и, схватив Кан Лянь за руку, сказал:
– Иди посмотри, там человек пришел!
Она вырвала руку и ответила:
– Не бойся, выйди подожди там.
Блюда одно за другим ставились на стол, кроме жареных овощей была тарелка жареного арахиса и полосок холодного соевого творога – все небольшими порциями, просто для создания настроения. И Лю Сянцюнь уловил его. Налив водки, он уже хотел было опрокинуть рюмку, как вдруг заметил, что старик пристально смотрит на него. На лице у него было написано недоверие и старательно подавляемый гнев, ведь внезапно вторгшийся в дом мужчина не только сменил обувь на домашние тапочки, но и сел в самый центр дивана и беззастенчиво включил телевизор.
Лю Сянцюнь, сильно расстроившись, сказал:
– Прошло ведь всего несколько дней, а ты опять меня не помнишь. – Он громко спросил старика: – Ты меня узнаешь?
Дед растерянно покачал головой. Кан Лянь указала на Лю Сянцюня:
– Он не посторонний, он твой сын.
Выражение лица старика сильно изменилось, будто он что-то осознал; на некоторое время он сник, потом поправил сиденье, принял непринужденный вид и сказал:
– Ах, так это ты! Я узнал! Ты мой сын, ты мой сын!
Кан Лянь, отвернувшись, ушла; ее душу охватила досада. За эти два года что осталось в старике, кроме робости и страха? Он ведь тайком даже подсовывал ей деньги, по сто-двести юаней, будто бы откупался от отвращения к себе. На самом деле старик совсем не помнил Лю Сянцюня, он напряженно произносил его имя вслух, вынуждая себя запомнить, чтобы избежать гнева мужчины, которого называли его сыном. Лю Сянцюнь натянуто улыбнулся: он не собирался в это вникать, слишком невыносимо. Он был старшим сыном, который больше всех заботился об отце, однако, к сожалению, он же стал первым, кого тот забыл – начисто стер из своей памяти, будто его никогда и не существовало.
На рассвете, в шесть часов утра, Лю Сянцюнь по будильнику встал с кровати. Положил два листа белой капусты в кастрюлю и полил их маслом, добавил два стакана воды, затем опустил пучок лапши. Когда вода закипела, он разбил яйцо о край кастрюли и вылил в нее его содержимое – в одно мгновение на поверхности воды появился красивый узор из яичных хлопьев. Этим блюдом он смог и наесться, и напиться, оно согрело его желудок и душу, а потому он с хорошим настроением отправился на работу. Концерн по производству химических волокон, где работал Лю Сянцюнь, по-настоящему успешно развивался, и каждое утро все сотрудники поднимали вверх правую руку, сжатую в кулак, и декламировали «Свитки»[179] – громко, смело и с энтузиазмом. После этого из динамиков начинала звучать пятая симфония Бетховена, «Так судьба стучится в дверь», со всех сторон слышались воодушевленные, энергичные звуки – рабочий день начинался с душевного подъема. Однако для Кан Лянь встреча нового дня означала встречу с обыденностью – ничего, кроме повседневных забот, наполненных безмолвием и слабым запахом затхлости, какой обычно бывает от стоячей воды.
В доме был старик, который уже долгое время болел, и такая жизнь лишь напоминала обо всех рухнувших надеждах.
После полудня ей позвонил Лю Сянцюнь и сказал, что сегодня вечером ему нужно будет сопровождать клиента. Кан Лянь никак не отреагировала, и с той стороны провода посыпались угрозы. Лю Сянцюнь говорил, что если не сможет выполнить план по продажам, то в конце года не получит премию. Он уже хотел было повесить трубку, как она заговорила:
– Старик не ходит по большому, «утку», которую я ему подкладываю, он не использует ее вот уже несколько дней.
Лю Сянцюнь долгое время сопел в трубку, затем тяжело вздохнул и сказал:
– Ладно, хорошо, я передам эту работу другому.
За ужином старик покопался палочками в тарелке и обнаружил, что там нет мяса. Он украдкой посмотрел на женщину напротив: она сидела опустив голову, ее щеки шевелились. Внезапно он недовольно воскликнул:
– Матушка, мяса-то нет!
Кан Лянь поперхнулась. Лю Сянцюнь встал и тут же взорвался:
– Опять мясо! Да тебе нужно больше овощей есть!
Он забеспокоился, что они не смогут его убедить, и от этого стал еще больше беситься в душе. А старику не оставалось ничего, кроме как с усилием глотать еду, будто это был воск.
Пересилив себя, Кан Лянь решила смягчить обстановку и тихо произнесла:
– Ему же не долго жить осталось, хочет мяса, пусть ест мясо, я ему купила свечи глицелакс[180].
Со старика сняли штаны; его голый зад сжимался от стыда, а икры на ногах дрожали. Лю Сянцюнь втиснул ему в анус кончик свечи, и старик протяжно закричал:
– О-ой, хо-о-олодно, холодно!
Женщина навалилась на его дергающееся туловище.
Прошло полчаса, старик неподвижно сидел на кресле-туалете, и на его лице читалась растерянность. Жидкость из суппозитория уже была внутри него, но по неизвестным причинам не действовала. Лю Сянцюнь приподнял одежду старика и посмотрел на набухшую внизу его живота шишку размером с яблоко, после чего они на мгновение встретились с Кан Лянь взглядами, и женщина сказала:
– Надо доставать. Больше тянуть нельзя.
Лю Сянцюнь надел респиратор и одноразовые перчатки, несколько раз глубоко прощупал, неоднократно меняя положение рук, и стал один за одним доставать похожие на камни твердые, сухие, черные комки кала, вонь от которых ударяла прямо в голову. Кан Лянь, когда нужно, вводила внутрь лубрикант и постоянно стимулировала низ живота; старик внезапно вскрикивал, сгибался и тут же приседал.
В этот вечер Лю Сянцюнь не раз помыл руки, вновь и вновь растопыривая пальцы.
– Понюхай, неважно, как я их мою, все без толку. Много раз натирал мылом, и все равно запах еще остался, – сказал он жене.
Кан Лянь обеспокоенно оперлась об изголовье кровати; сегодня, когда старик назвал ее «матушкой», и она внезапно осознала, что уже состарилась, но ей снова захотелось побыть матерью.
Распорядок дня похож на шаблон. В четыре часа после полудня очередная прогулка: Кан Лянь вместе со свекром пришли на площадку. На ней собрались женщины, которые уже вышли на пенсию и обладали богатым жизненным опытом. На старости лет они вновь примеряют на себя роль детей, пристально наблюдают друг за другом и смакуют общие радости и печали особенно по-дружески. Одетые в яркие штаны, обладательницы тучных фигур изливают желчь по бытовым вопросам, ворчат на невесток за их проступки, спешат поделиться, где можно добыть редкое лекарство, а где бесплатно опробовать на себе терапевтические приборы.
Самые ранние воспоминания Кан Лянь об этой площадке были совсем не радостные. В тот день она пришла сюда вместе со свекром, и люди с большим интересом их разглядывали, а некоторые не удержались от комментариев:
– Посмотри на этих двоих пожилых супругов, так непринужденно проживают свои деньки.
Глаза Кан Лянь округлились, стиснув зубы, она произнесла:
– Как вы смеете? Он мой свекор.
Старику было восемьдесят пять лет, а жене сына – шестьдесят один, но их пожилой внешний вид стирал правду о том, что они принадлежали двум разным поколениям. В такой ситуации она чувствовала себя неловко, ее это задевало. Кан Лянь уже давно состарилась, но до сих пор занималась тяжелым трудом и в свои шестьдесят лет жертвовала своими интересами во благо других. Бабушки, услышав ее ответ, уточняли:
– А мужчина твой? Еще не на пенсии?
На площадке царила атмосфера мещанства и удушливой приземленности, тут собирались и обсуждали волнующие семейные проблемы. Очевидно, женщины, имея большой опыт, пытались наставлять Кан Лянь на путь истинный, однако она уклонялась от этого, уставившись пустым взглядом куда-то вдаль, не желая продолжать беседу. Что она могла им ответить? Лю Сянцюнь всегда был заведующим производственным отделом на государственной шерстопрядильной фабрике, жаль только, что большая фабрика, где трудились две тысячи рабочих, в один миг разорилась, иначе он спокойно получал бы сейчас пенсию дома. Зачем бы ему тогда, такому старому, идти на временную должность на частное предприятие?
Кан Лян со свекром часто встречали рядом с тренажерами старика Ли. Ему было семьдесят с небольшим лет, в молодости в коммуне был на побегушках у Лю; уклончивый и хитрый человек, позже он смог достичь высокого положения. В глазах простых людей ему несказанно повезло: в среднем возрасте хорошо устроился, а в старости оставался таким же крепким и здоровым. Старик Ли горячо их поприветствовал:
– Дружище Лю, это я, Ли Ханьтин.
Лю подумал-подумал и, засмеявшись, ответил:
– Помню, ты мой знакомый.
Старик Ли улыбнулся и ничего не сказал, взгляд его был полон жалости: этот дед Лю прожил целую жизнь, и нет ее больше у него, всю исчерпал до конца. Старик Ли, сохраняя манеры и воспитанность ушедшего на пенсию ганьбу[181], никогда не произносил вслух «старческое слабоумие», а называл это «болезнью Альцгеймера».
Ли Ханьтин хорошо разбирался в том, как правильно поддерживать здоровье: на площадке он делал махи, ходил на руках, боксировал с деревом, заставляя людей, помешанных на долголетии, массово подражать ему. А старик Лю гулял без дела и заодно подбирал с земли бутылки, пакеты, гнилые веревки и грязные игрушки, которые прятал за пазуху, будто какое-то сокровище.
Приближалось время возвращаться домой, и Кан Лянь заставила старика выбросить весь мусор, но он не подчинился, прижал находки к себе и упрямо мотал головой. Хоть у него и было лицо старика, но в душе сохранилась частичка юного бунтовщика. Поспорив некоторое время, Кан Лянь уступила ему, но сказала, что нельзя все оставить себе. Старик на некоторое время задумался. Он всегда оставлял себе вещи вроде каких-нибудь плюшевых обезьян, медвежат и тряпичных кукол.
Часть 2
В жизни обязательно должна быть надежда, и для Кан Лянь таковой был май. В середине мая брат мужа, Лю Сянцянь, забирал у них старика. С тех пор как старик потерял супругу, братья придерживались традиции заботиться об отце поочередно. После обеда Кан Лянь помогла старику собрать вещи и одежду, завернула все в ткань. Свекор почувствовал, к чему все идет, и неожиданно вытащил из-под кровати картонную коробку, полную подобранных им игрушек. Кан Лянь решила уговорить его:
– Не бери с собой коробку, ты еще вернешься сюда в октябре.
– Еще вернусь? – переспросил старик.
Кан Лянь кивнула.
Лю Сянцянь сидел на диване и энергично тряс ногой, он никак не мог избавиться от этой дурной привычки. Хотя они не виделись несколько месяцев, лицо Кан Лянь выражало лишь безразличие. Эта отчужденность появилась не за один-два дня, и причиной ею была свекровь. Она была подобна старой императрице: страсть как любила командовать, единолично управляла всеми финансами и отдавала предпочтение младшему сыну как прилюдно, так и тайком, деверь получал от нее немало выгоды. После ее смерти, когда настало время делить имущество, между женами братьев возникли разногласия, обе затаили обиду, хотя внешне поддерживали добрые отношения. Больше всего Кан Лянь раздражало то, что вскоре после похорон на шее снохи появилась изящная подвеска из белого нефрита, принадлежавшая свекрови, а в ушах невесткиной матери засверкали золотые серьги усопшей.
Старик с опаской сказал Кан Лянь:
– Матушка, я пошел.
Глаза Кан Лянь загорелись, и она решила дать брату мужа еще пару распоряжений:
– Когда будешь выковыривать, делай это со сноровкой, иначе все легко воспалится.
Лю Сянцянь, спускаясь по лестнице, махал рукой:
– Сестрица, ты с возрастом стала такая болтливая, успокойся! Я купил ему пурген.
Кан Лянь на мгновение оторопела и крикнула вслед:
– Ему нельзя принимать много слабительного, у него живот не выдержит!
Но звук шагов уже стих, слышно было только эхо ее слов. Кан Лянь вышла на балкон и увидела, как отец и сын семейства Лю идут друг за другом – старик, сгорбившись, шел позади. Неожиданно он остановился и посмотрел вверх; Кан Лянь хотела было его окликнуть, но закрыла рот и быстро села на корточки.
Ушли – и ладно. В конце концов, ей уже было больше шестидесяти, это о ней должны были заботиться, а не она о ком-то. У нее были проблемы с давлением: оно то поднималось, то падало. Несколько самых близких людей знали, что у нее под подушкой всегда были быстродействующие таблетки для сердца; прозрачные пилюли, горькие и холодные, внутри которых была густая эссенция мускуса кабарги и борнеола, хранились в бутыльке в форме горлянки. Последние несколько лет, каждый раз, когда заканчивался ее срок ухаживать за стариком, Кан Лянь уже теряла человеческий облик, была словно яйцо, в котором, подобно растаявшему куску льда, растекся желток.
Запах испражнений еще долго не выветривался из комнаты, казалось, он просочился в каждую клеточку ее тела, и как ни пытайся его смыть, он не смоется. Каждый раз, чувствуя вонь, которую источало ее тело, Кан Лянь приходила в ужас и начинала нервничать: запускала пальцы в волосы и с силой оттягивала их назад. Она драила полы, чистила унитаз, стирала одежду, не в силах сдержать свое раздражение, она бранилась, но потом ее сердце смягчалось, и она корила себя, когда видела испуганное лицо старика. Кан Лянь завидовала женщинам, у которых совсем не было обузы: они носили кепки и белые кроссовки и, радостно галдя, садились в туристические автобусы, которые увозил их в живописные уголки мира.
Наконец-то она сменила тяжелую круглосуточную вахту на полгода приятного времяпрепровождения. Шли беззаботные и веселые деньки, до полудня она листала прессу, а после возилась с цветами. На балконе стоял длинный ряд горшков, из которых свисали цветы, постоянно привлекающие к себе внимание прохожих. Они дарили хозяйке прекрасные фантазии.
В тот день Кан Лянь вернулась из магазина, ей позвонила дочка и пригласила в Шэньчжэнь погостить несколько дней. Кан Лянь замешкалась на мгновение и сказала:
– И мне, и тебе будет слишком хлопотно, не поеду.
Дочь воскликнула:
– Мам!
Тело Кан Лянь тут же обмякло, по каждой его клеточке разлилось тепло. Ей нравилось, когда дочь называла ее так – «мам». Интонация отчаянно падала вниз, а потом резко поднималась вверх, в этом слове звучали каприз и упрямство, но все оно было пропитано обожанием.
Вслед за этим дочь произнесла:
– Дед украл тебя у меня на полгода, ты будто в тюрьме жила, такую хорошую, тебя связали по рукам и ногам. Послушай меня, приезжай отдохнуть.
Кан Лянь стала уклоняться:
– Не могу я твоего отца одного оставить. Он самостоятельно даже обед себе не сделает.
Когда у дочери появлялись проблемы или ей нужна была помощь, Кан Лянь была готова ехать к ней и брать на себя роль няни или кухарки. И было не важно, ждала ее дочь на тот момент ребенка или он уже появился на свет, Кан Лянь всегда была готова совершить подвиг. Но сейчас, когда внучок пошел в начальную школу, с хозяйством у молодых стало попроще. А раньше, когда они нуждались в помощи, с чего бы ей было сидеть сложа руки? Она понимала, что ее далеко живущая дочь в глубине души боится, что при удобном случае мать скажет ей: «Как будет время, возвращайся, проведай нас, но если не сможешь, то мы с отцом все понимаем». Уже несколько раз Кан Лянь хотела сказать своей еще незамужней дочери, что уже наведывалась в дом престарелых, и что есть один частный, где довольно неплохое обслуживание, и что в крайнем случае, если у нее случится инсульт, то пусть, не раздумывая, перевозит ее туда. Она боялась, что дочь, услышав это, начнет переживать, и каждый раз, когда эти слова вертелись у нее на языке, она не решалась их произнести.
Дочь осела в большом городе, жить и работать там нелегко, вдобавок кто ей там поможет с хлопотами? Разве может мать сломать жизнь своей единственной дочери? Она не станет вести себя, как предыдущее поколение, и не будет рассчитывать на своих детей, но на что же ей в таком случае рассчитывать? Ответа на этот вопрос она найти не могла. Кан Лянь некоторое время жила в Шэньчжэне, в те дни она постоянно испытывала страх. Она ясно прочувствовала, что, переехав из маленького городка Лючжоу в большой город Шэньчжэнь, ее дочь в глубине души тоже ощущала замешательство и страх, но уже не могла покинуть это место. Жизнь ее поколения не была похожа на жизнь предыдущего, все уже давно безвозвратно поменялось.
Прошло много дней с того момента, как свекор уехал, но, когда Кан Лянь просыпалась, на нее внезапно накатывало ощущение, что он все еще здесь. Старик был ее тенью и появлялся сразу, как только становилось светло. Он был ее зеркалом, в которое она смотрела со смешанными чувствами, наблюдая, как время нещадно меняло его оболочку. В течение нескольких лет они будто были намертво прикованы друг к другу и установили какую-то тайную связь: при помощи взглядов, интонации или одного малейшего движения они запросто могли понять намерения друг друга. Это было похоже на многолетнюю негласную договоренность, которую нельзя было объяснить посторонним людям.
На диване осталась вмятина: старик привык сидеть с правой стороны, и спустя долгое время подкладка потеряла упругость и просела. Иногда старик возвращался в свою комнату и возился с игрушками, которые лежали в ящике. Из всех ему больше всего нравились две: одна в виде толстенького мальчика в порванной одежке, а другая – заморского вида девушка с золотистыми волосами. Он ставил их рядом и долгое время смотрел. В коробке у него был еще серый медвежонок, пушистый цыпленок и собачка с высунутым розовым языком, все они выглядели так, будто сошли со страниц детской сказки про прекрасный таинственный сад.
Часть 3
Наступил сентябрь, и в Лючжоу прибавилось дождливых дней. Кан Лянь обожала дожди в начале осени, они шли неторопливо и тихо, даря недостающую знойным летом влагу и смывая пыль с улиц. Из-за мороси в воздухе образовалась прозрачная дымка, добавив городу промозглости и туманности. Под звуки дождя Кан Лянь, раскинув ноги и руки, лежала на кровати и чувствовала сильный прилив энергии в теле, она была будто призрак леса, жаждавший бессмертия и алчно впитывавший и источавший одухотворенную энергию гор и рек. Кан Лянь глубоко дышала, воздух свободно проходил по извилистым дыхательным путям, кровь циркулировала в ее теле – чистая, словно родник под старым кипарисом далеко в горах. На выдохе воздух рассеивался, ее грудь была нараспашку – ничем не сдерживаемая, свободная. Ее потемневшая кожа сияла, воспаленные суставы хрустели. Кан Лянь была как изысканная жемчужина, как цветок яблони, по которому стекает нектар, как гладкая и лоснящаяся глазурь на поверхности фарфора. Наступила осень, вот-вот вернется старик, и ей вновь придется быть матушкой, поэтому нужно хорошенько подготовиться, ведь в процессе нельзя будет расслабиться.
Дождь был чем-то вроде укрытия, он как будто даже замедлял вращение земли. Только в дождливый день она обретала спокойствие, спала особенно сладко, и в сумерках ей частенько казалось, что, заснув, она больше не проснется.
Кан Лянь ждала, когда придет дождливый октябрь и наступят ее последние беззаботные деньки. Но не дождалась. В один из таких дождливых дней ее крепкий сон прервал телефонный звонок; она резко встала. Звук был необычайно пронзительным, будто треск искр из провода, от которых сгорел весь кислород.
Лю Сянцюнь сказал только одну фразу:
– Отец упал и сейчас находится в народной больнице.
Самое страшное для пожилых людей – это падение. Если упал, то когда-то бывшие крепкими кости могут не выдержать. Неожиданное падение – это точка невозврата. С этими мыслями Кан Лянь сломя голову побежала в больницу. Когда она приблизилась к палате, ее шаги замедлились. Произошедшее со свекром заставило Кан Лянь почувствовать, будто она что-то потеряла, но взамен обрела что-то другое. В смятении, не успев толком ничего обдумать, она подошла к двери.
Кость бедра у старика была раздроблена, его вздохи были прерывистыми. Кан Лянь слышала, как колотится ее собственное сердце. Она вдруг вспомнила момент из своего детства – тогда ей дверью защемило большой палец, и когда его вытащили, на ногте был почерневший синяк, а боль пронизывала до самого сердца. Лю Сянцянь с бледным лицом непрерывно объяснял, что, как только он на минуту перестал смотреть за стариком, тот тут же упал. И что нет времени на обвинения, в первую очередь нужно сделать старику операцию.
Братья сидели хмурые. За пять часов ожидания перед операционной – с восьми утра и до часу дня – они выкурили несколько пачек сигарет. Наконец старика выкатили. Раздробленную кость заменили искусственную, соединив пятью стальными спицами, оставив свежую рану длиной около тридцати сантиметров.
Больных стариков размещали в госпитале без разделения на пол. На кровати рядом лежала слабоумная бабуля, которая удивила всех, едва поступив сюда: она сняла с себя всю одежду и, лежа голой, издавала странные звуки. Бабуля была тощая и темнокожая, ножки – как сгоревшие спички, а на бедрах будто и вовсе не было кожи, только кости и торчали. Сын и дочь пытались укрыть ее покрывалом, но она раз за разом раскрывалась снова. Вскоре детям это надоело и им пришлось смириться с ее поведением. Кан Лянь вспомнила, как раньше она присматривала за справляющим нужду стариком: ослабив ремень, он прикрывался рукой, а когда с него падали штаны, он машинально поднимал их вверх; особенно он краснел, когда надевал подгузник, ведь эта штука так напоминала женскую прокладку! Эти несколько дней в больнице старик постоянно сверкал голым задом у всех на глазах, а во время инъекций и обработки лекарствами просто-напросто столбенел. Белолицый и безусый доктор Сюй был хорошим знакомым Лю Сянцзюня. Когда старик поступил в больницу, доктор бегал туда-сюда, проявляя должную заботу о нем. После операции он порекомендовал поддерживающее лечение, но одновременно с этим обсудил с братьями Лю законы, касающиеся эвтаназии. Он имел в этом большой опыт и в итоге задал вполне конкретный вопрос:
– Пока он лежит в больнице, вы тратите деньги, он мучается. Почему бы вам не подарить ему покой? – Услышав одобрение со стороны родственников старика Лю, он с искрой в глазах глянул на двух жен и благонамеренно намекнул: – Нанимать сиделку сейчас популярно.
И так поврежденный мозг старика под общим наркозом вновь был сильно травмирован. Спустя три дня Кан Лянь все еще не решалась долго смотреть на надрез на его теле, из которого вытекала жидкость. Вопреки ожиданиям, он не кричал от боли. Когда Кан Лянь зачерпывала из термоса суп со свиными ребрышками и кормила им свекра, она сильно переживала.
Она подносила ложку с разваренным мясом, старик открывал рот и, не жуя и не глотая его, засыпал. Кан Лянь будила свекра и настойчиво просила все съесть. Еще она давала ему пюре из куриного яйца; старик вновь открывал рот и так же, не жуя и не глотая, снова засыпал. Кан Лянь уставилась немигающим взглядом на свекра, который в один миг погрузился в состояние глубокого сна; из его рта текла слюна.
Прошло несколько дней, душевное состояние старика в целом улучшилось, однако он совсем не помнил о переломе и рвался спуститься с кровати и походить, чем сильно напугал Кан Лянь. Медсестра, услышав об этом, привязала пациента за руку к спинке кровати с помощью широкой повязки, предупредив, что еще одно движение – и у него будет вывих. Лишившийся свободы старик должен был, как и прежде, терпеть пытки: обессиленный, он не мог даже самостоятельно откашлять мокроту, тогда приходила медсестра, чтобы отсосать ее, отчего старика начинало трясти от страха. А еще всякий раз, когда ему приходилось испражняться на глазах других людей, сыновья и их жены вместе с медсестрой обступали его и уговаривали глубоко дышать и тужиться. Они, стиснув зубы, выкрикивали «раз-два-три», делая каждую такую процедуру несравнимо торжественной и печальной. Когда продукты жизнедеятельности, сопровождаемые радостными возгласами собравшихся, наконец выходили из него, старик краснел и, задыхаясь, в состоянии коллапса зарывался лицом в подушку.
Глядя на состояние свекра, Кан Лянь неизбежно падала духом: конечно, у всех людей бывают неудачные дни. Старик за всю свою жизнь ни разу не лежал в больнице, и вот под конец подвергся таким унижениям.
Время от времени она вспоминала одно волшебное и фантастическое слово.
На площадке было много интересующихся религией старушек. Они чутко уловили страдания и обиды Кан Лянь и решили, что надо ее спасать: у нее был такой утомленный, нервный вид, а взгляд как у коровы на привязи. Поэтому старушки с энтузиазмом спросили:
– Может, тебе уверовать во Христа?
Кан Лянь сдержанно улыбнулась и помотала головой. Тогда ее обступили другие напористые тетушки:
– А может, станешь буддисткой?
Кан Лянь вновь ответила вежливым отказом. Однако во время болтовни одна особо резкая в выражениях бабушка сказала нечто такое, что очень взволновало Кан Лянь. То было слово «перерождение»[182] – другое определение смерти, хоть и пронизанное мраком, но стирающее отчаяние, предлагающее прекрасную альтернативу неизвестности и ужасу. Новое начало, динамичное, полное надежд, несравненно чудесное, заставило Кан Лянь испытать сильное переживание и предаться бесконечным мечтам.
Расскажи она кому-нибудь, никто и не поверит, даже она сама, наверное, не поверила бы. Но слово «перерождение» было чем-то иным, будто не с этой планеты, будто маленькая безмятежная звезда, зависшая посреди этой обывательской языковой системы, которой до нее еще стремиться и стремиться.
Далекая, непостижимая и такая милосердная.
Когда Кан Лянь ухаживала за стариком, то невольно проговаривала это слово. Старик его, естественно, не понимал, поэтому произносила его она скорее для себя. У Кан Лянь на душе становилось спокойнее: смерть – это «перерождение», чего же бояться?
Через полмесяца лечения старик наконец заговорил. В тот день после завтрака Кан Лянь дала ему лекарство, свекор взглянул на таблетку и коротко заявил:
– Подавлюсь.
Кан Лянь застыла на месте, старик продолжал:
– Хочу порошок.
Кан Лянь сказала:
– Порошок горький.
Свекор настаивал:
– Подавлюсь, хочу порошок.
Кан Лянь ничего не оставалось, кроме как размолоть таблетки и высыпать порошок из капсул. Она поморщилась: они ведь такие горькие! Старик с нетерпением посмотрел на порошок в ложке, затем сильно прикусил ее, повертел языком, пошевелил кадыком и с легкостью проглотил лекарство. Кан Лянь стала вытаскивать ложку, но старик вцепился в нее мертвой хваткой. Кан Лянь взглянула на него и неожиданно ощутила идущую от него силу и жажду жизни.
Вскоре после этого случая его выписали из больницы; бледно-золотым вечером его наследники с женами собрались у кровати в палате и стали обсуждать дальнейший план по опеке на определенный срок. Жена Лю Сянцяня, которую звали Ван Лэюнь, в молодости умела развлекаться, наслаждаться жизнью, красиво наряжаться, и даже сейчас, когда ей скоро должно было стукнуть шестьдесят, она все еще носила высокие каблуки, маленькую дамскую сумочку, а волосы ее были уложены в пышную прическу. У нее были выразительные глаза, обычно, когда она улыбалась, то выглядела весьма счастливой. Но за долгие годы совместной жизни она не раз затевали конфликты, и Кан Лянь быстро поняла, что Ван Лэюнь из тех безжалостных персон, которые ни в чем тебе не уступят. Если считать по месяцам, то пришла пора старшего сына ухаживать за отцом, но если смотреть с точки зрения долга, то полагалось оставить его в семье младшего. Никто не хотел углубляться в подробности, все слушали, что говорила своим пронзительным голосом Ван Лэюнь:
– У нас всегда сердце сжимается, боимся, что у него поднимется температура, боимся кашля, мы и подумать не могли, что он упадет. В конце концов, когда стареешь, кости становятся дряхлыми.
Вслед за этим она привела множество примеров, когда падал ее муж, его мать, и говорила так складно, что создавалась впечатление, будто старики только и делают, что падают.
Она перешла к мистике. Подняв брови, Ван Лэюнь сказала:
– Очень странно, я только сожгла поминальную бумагу[183] для покойной матушки, как через два дня старик упал.
У нее всегда были высокие стремления, она любила мериться с другими людьми и просто не могла позволить себе не упомянуть об этом происшествии. По сравнению с ней Лю Сянцянь оказался более приземленным. Он сказал:
– Брат, ты же знаешь, у меня тут сложная ситуация.
Увидев его измученное лицо, даже Кан Лянь пожалела его, не говоря уже о брате. За эти два года Лю Сянцянь состарился снаружи, но не изменился внутри. Его роль в жизни никогда не была для него столь запутанной и несвязной: он и муж, и отец сына, и сын отца, и зять тещи, и дед внучки.
В семье, где одновременно жили люди четырех поколений, старик не чувствовал особой заботы. В центре внимания были дети, а отношение к остальным родственникам было вегетативным, без каких-либо проявлений любви. От каждого ностальгического воспоминания Кан Лянь раз за разом вздыхала. Она обратила внимание, что свекор только что проснулся, вероятно, она заметила это благодаря накопленному за долгое время общения с ним опыту. Почувствовав необычную атмосферу вокруг, старик вновь закрыл глаза и притворился, что спит. В тот момент Кан Лянь даже немного завидовала ему. Подобная обстановка нагнетала на нее страх, который поднимался откуда-то из глубины души и оседал на коже головы. Беседа с родственниками была похожа на переговоры между конкурентами: все уже раскрыли карты, и в каждом предложении таился железный аргумент. Было очевидно, что со стороны брата и его жены все было спланировано и неоднократно обдумано, так как их реплики были еще более разящие, чем речь актеров на сцене театра.
Глядя на бедного Сянцяня и просчитав следующий шаг родственников, Кан Лянь сказала:
– Если бы твой брат не работал, а я была бы моложе на несколько лет, то взяла бы на себя несколько самых тяжелых месяцев, однако… – Она ничего не сказала, лишь сделала надлежащую паузу.
Время нельзя повернуть вспять, и Лю Сянцюнь не мог бросить работу на частном предприятии: после банкротства фабрики он каждый месяц получал лишь пособие в триста юаней, на которое прожить было невозможно. В комнате наступила тишина, слышно было лишь дыхание присутствующих.
Номер не прошел, и Ван Лэюнь решила попробовать другой. Она заморгала, закашляла и вскрикнула:
– Бра-ат! Сестрица-а!
Кричала она притворно, было видно, что опять на устах ее мед, а в сердце – лед. В этих восклицаниях читался скрытый подтекст: в конце концов, ты старший сын, этот твой долг, тем более ты зарплату в дом приносишь.
Ван Лэюнь была умна и, как и многие женщины, могла принимать несколько обличий: иногда она щедрая и отзывчивая, иногда по-мещански ушлая, а иногда капризная или вовсе прикидывается дурочкой – каждый ее образ соответствовал ситуации. В арсенале Ван Лэюнь было несколько типов улыбок, которые точно передавать разнообразные эмоции: радость, насмешку, самодовольство, фальшивый гнев. Как только Ван Лэюнь заулыбалась, по спине Кан Лянь пробежал холодок.
На ее фоне Кан Лянь выглядела неестественной, равнодушной, косноязычной и бессердечной. Но она считала, что лучше всего быть скромной, поэтому решила не продолжать разговор. Она упорно хранила молчание, было трудно предрешить исход этой битвы. Лю Сянцюнь прикинулся, что хочет в туалет, и ушел, предварительно обменявшись взглядом с женой. Через две минуты Кан Лянь вышла в коридор, прошла в другую его часть и с мрачным выражением лица спросила:
– Это что за уловки?!
Лю Сянцюнь строго сказал:
– У Сянцяня сейчас трудности в жизни, и если мы действительно оставим старика у них, то дедуля скончается очень и очень скоро.
Кан Лянь смягчилась и уже была готова уступить, но слишком уж ей было знакомо это чувство компромисса. В ее душе нарастало негодование: «Да с какой стати? Почему я так благородно себя веду? Почему каждый раз беда приходит именно ко мне?» С этими мыслями она гордо вскинула голову, однако это упрямство через некоторое время прошло.
Лю Сянцюнь вздохнул и взволнованно заговорил:
– Ты заметила? Эти двое так до сих пор и не поняли, как отец упал!
О падении говорили по-разному. Лю Сянцянь утверждал, что отец пошел выливать заварку и случайно поскользнулся у сточной канавы; Ван Лэюнь говорила, что старик с возрастом становился все большим скупердяем и потому беспорядочно собирал разные вещи, во время чего и споткнулся. Соседи, которые его навещали, сказали, что тогда дома никого не было, и когда его обнаружили, было неясно, сколько времени он пролежал во дворике.
Лю Сянцюнь с тревогой смотрел на жену: она медленно кивнула, и он глубоко вздохнул. Лю Сянцюнь раз за разом кланялся, держа руки перед собой и вложив кулак одной в ладонь другой, но Кан Лянь совершенно не обращала на это внимания, она думала о своем.
Шло время, один месяц сменялся другим, непрерывно, как волны прибоя окатывают берег. Старик по характеру был слабовольным, если не сказать никчемным, всю свою жизнь боялся беспокоить других, стыдился первым обращаться к людям, был стеснительным и не особо находчивым. Кан Лянь звала старика отцом уже более тридцати лет.
Вернувшись в палату, Кан Лянь и Лю Сянцюнь объявили о своем решении. Обычно высокомерный Лю Сянцянь изо всех сил старался подобрать добрые слова:
– Утомили мы вас, сестрица, но ведь мы знаем, что никто так не позаботится о старике, как ты.
Ван Лэюнь притворилась, что задумалась над чем-то, на минуту смутилась и шепотом произнесла:
– Я слышала, как врач сказал, что старик вновь сможет ходить через полмесяца.
Лю Сянцянь глянул на нее с упреком, а Кан Лянь равнодушно ответила:
– Через полмесяца будет ходить – вот это ты размечталась.
Солнце упало вниз, его свет внезапно исчез из больничной палаты, быстро наступала ночь. Старик незаметно приоткрыл веки. Кан Лянь, глядя в окно, сказала:
– Все вы думаете, что он просто глупый старик, а на самом деле он все понимает. И тот фарс, что вы устроили сегодня, в следующий раз разыгрывайте где-нибудь в другом месте.
Часть 4
Старик похудел так, что от него остался только скелет, тело его стало неподвижным. Лю Сянцюнь позвал на помощь нескольких молодых ребят, и под ритмичные возгласы старика подняли на этаж. Эта сцена потрясала и в то же время вызывала сильную печаль, оставляя на сердце тяжелый осадок. Ведь всего несколько лет назад старика переполняли силы, у него были массивные плечи и прямые длинные ноги. В коридор через открытое окно проникал осенний ветер с дождем. Снаружи наполовину пожелтевший платан[184] ронял на землю листья.
Старик слег. Такова была его злая участь, которой люди избегают, словно змей. Раньше старик часто забывал смывать за собой в туалете, и Кан Лянь, зажав нос, заставляла его это делать; он же, беспокоясь о своем достоинстве, с равнодушным выражением на лице объяснял, что не смывал, чтобы сэкономить воду. Сейчас же по утрам он носил подгузник, во второй половине дня менял пеленки, а ночью надевал урильник. Его кожа потеряла эластичность, легко краснела и саднила, поэтому Кан Лянь подкладывала под седалище мягкую ткань. Раньше старик любил задавать одни и те же вопросы, что выводило Кан Лянь из себя. Но сейчас он постоянно спал, а когда просыпался, то, съежившись в инвалидной коляске, улыбался, будто совершил что-то плохое и теперь пытался вызвать к себе расположение. У него была привычка теребить край халата, он все время его щупал. Кан Лянь и старик не разговаривали друг с другом, чем походили на немых сокамерников.
Целыми днями он ел мирскую пищу и поддерживал свой метаболизм. Для старика уже сшили похоронную одежду, наружная часть которой была сделана из ярко-синего шелка, ее украшали необычные плоские пуговицы, узор в виде золотых хризантем, а внутренняя часть была из чистого хлопка. Носки, платочек, монетка – все это было уже готово и лежало в шкафу.
Несколько раз Кан Лянь, не выдержав, говорила мужу, что если она однажды отупеет, у нее помутится рассудок, будет лежать парализованная на кровати и не сможет отвечать за себя, то пусть он возьмет на себя ответственность за заботу о старике и ни в коем случае не позволит родне, врачам или медсестрам заботиться о ней. Пусть он заберет ее из больницы, перестанет давать ей лекарства и позволит умереть красивой! Муж либо ничего на это не отвечал, либо отделывался одной фразой: «Еще неизвестно, кто из нас первый уйдет».
В начале ноября в маленьком городке выпал первый снег. Кан Лянь выкатила старика на балкон. Он, прищурившись, всматривался наружу, где большие хлопья снега беззаботно опускались вниз.
– Снег пошел, загоняй корову и уголь прессованный тоже заноси, – словно что-то вспомнив, сказал он.
Кан Лянь притворилась, что так и надо:
– Хорошо, я пойду заведу корову и перенесу уголь.
Он вновь промолвил:
– Куколка.
Кан Лянь подала ему ящик:
– Она внутри.
Старик довольно покачал головой, обнял ящик и стал умиротворенно наблюдать за снегопадом. Он человек тридцатых годов прошлого века, такой далекой и необъятной эпохи, которая будто покрыта толстым-толстым слоем белого снега. В последние годы сообщения о смерти его ровесников поступали одно за другим: рак, инфаркт, инсульт, диабет. На фоне этого снега, похожего на пепел от ритуальных денег[185], в сопровождении плача родственников, в отчаянии похлопывающих себя по ногам, мир терял этих людей.
Смеркалось, и лампа в темноте приглушенно светила; казалось, заснеженный северный городок был окутан какой-то тайной и спокойствием. Кан Лянь подошла к окну и тихим голосом произнесла:
– Надо бы поесть.
Старик показал на нее пальцем и неожиданно выдал одну-единственную фразу:
– Ты так хорошо обращаешься со мной, ты точно моя матушка. – Он еще раз громко и уверенно сказал находившейся перед ним женщине: – Матушка!
Стоящая над радиатором орхидея полностью расцвела, на изящном и высоком стебле выросла почка цвета красной розы. Нарцисс в углу окна начал источать аромат одиночества и спокойствия. Серебряное мерцание снега отражалась на лысой макушке старика. Наклонив голову, он улыбнулся настолько мило, насколько мог.
Услышав его возглас, Кан Лянь сперва тоже хотела улыбнуться, но ее лицо оцепенело, в носу засвербело, и она не смогла.
На следующий день температура на улице резко упала. Кан Лянь достала два ватных одеяла и сказала свекру:
– Сегодня нужно укрыться дополнительным одеялом.
Взгляд старика застыл на погребальной одежде[186], висящей в шкафу, и он спросил:
– А это что?
Кан Лянь, поразмыслив, ответила:
– Новая одежда.
В глазах старика появился блеск, он пробормотал:
– Новая одежда.
Постепенно дедушка смог передвигаться, опираясь на ходунки. Поначалу Кан Лянь придерживала его рукой под мышку, а в последние несколько дней старик, держась за стену, уже мог идти самостоятельно. В это безоблачное утро, он, прижимаясь вплотную к стене и шаркая ногами у ее основания, отправился в гостиную. Кан Лянь подумала про себя, что, возможно, все самое трудное уже позади. Освещаемая яркими лучами утреннего солнца, она долго рассматривала себя в зеркале. Кан Лянь заметила, что с двух сторон от носа и под уголками рта стали глубже четыре злосчастные морщинки, которые, будто грузила, тянули лицо вниз. Это испорченное лицо со опущенными уголками губ породили в ее душе смуту: какая может быть надежда, какое будущее, все уже покоится на дне. Когда все это началось?
Может, покончить с ним? Освободить его? Кан Лянь резко подалась вперед и подтолкнула старика. Вскрикнув от страха, он поморщился от боли. В душе Кан Лянь почувствовала усиливающееся удовлетворение и равнодушно смотрела на старика, который стоял, опираясь на стену, и растерянно улыбался.
Прошло немало времени, прежде чем она помогла ему добраться до дивана и сказала:
– Не бойся, не бойся.
Старик втянул шею и скрючился всем телом, будто хотел стать меньше, превратиться в незаметную пылинку или даже вовсе исчезнуть.
Он и она. Оба старые. Оба страдали от происходящего.
За ужином Кан Лянь держала себя с мужем весьма холодно. Лю Сянцюнь почувствовал странный настрой жены и пристально смотрел на нее; в свете лампы на ее лице были заметны морщины, а само лицо покрыто обидой, будто слоем ржавчины. Он ждал, когда она что-нибудь скажет.
После ужина Лю Сянцюнь зашел в кухню, чтобы вымыть тарелки. Кан Лянь проследовала за ним и, уставившись в его спину, выдала:
– Мне не нужна похвала, да пусть даже молния в меня ударит, я этого не боюсь, но я так хочу, чтобы он умер. Или я. – Эти слова ненависти были сказаны с горечью и отчаянием и звучали, словно эхо откуда-то из бездны. Кан Лянь продолжила: – В прошлом месяце я в первый раз ударила его, из-за того что он промочил только что надетые чистые штаны. Эти старые ватные штаны я прежде распорола, постирала, нашила новую хлопковую ткань, просушила. Я потратила целую неделю на это, а он промочил их за несколько секунд. Я ударила его, я виновата.
У Лю Сянцюня защемило в сердце; удержавшись от удара, он повернулся и сказал:
– Отец всегда так жил, он тоже виноват. – Его голос был наполовину утешающим, наполовину решительным. – Старушка моя, в следующем году я уже не буду работать, будем вместе ухаживать за ним.
Кан Лянь замотала головой:
– Завод ведь процветает! К тому же тебе нравится ходить по делам в городе.
– Я состарился и уже не хочу бегать по делам, хочу лишь пользоваться ситуацией и заработать для семьи немного денег. Отец уже при смерти, ты вновь болеешь, когда я не дома, то любой телефонный звонок тревожит меня. Я очень сожалею, что мы не осознали этого раньше, – тихо ответил муж.
Кан Лянь погладила его по щеке и потянула за мочку уха, со скорбью в голосе она сказала:
– О чем тут сожалеть? Хорошо мы живем или плохо, достигли своих целей или нет, все это неважно, важнее всего твое здоровье.
Это была больная тема для обоих. В молодости они считали, что не стоит слушать брехню и лизать другим зад, угождать начальству и незаконно сдирать деньги с других. Только в старости они поняли, что финансовые трудности в семье заставляют испытывать постоянную тревогу. Под спокойной жизнью скрывается потаенное горе, которое внезапно вылезает наружу одним летним вечером. В тот вечер они оба, лениво обмахиваясь веерами, дышали свежим воздухом. Неожиданно рядом остановился блестящий автомобиль черного цвета, из которого вышел человек и непринужденно улыбнулся им. Они с удивлением узнали в нем своего старого знакомого. У него было румяное лицо и красивая рубашка в клетку замысловатого кроя. Во время беседы он неоднократно подчеркивал, что в наши дни уже никто не существует на зарплату. Ненароком он также отметил, что у него есть собственный магазин. Муж с женой обменялись непонимающими взглядами, в этот момент они почувствовали себя самыми отсталыми стариками на планете. Кан Лянь с застывшей на губах улыбкой то и дело поддакивала. Лю Сянцюнь сидел неподвижно и спокойно, будто его поразила молния; рассмеявшись, он сказал:
– Запиши наш номер телефона, чтобы в дальнейшем поддерживать связь.
Старый знакомый сделал вид, что записывает, хотя на самом деле просто беспорядочно тыкал в кнопки. В его движениях читалось презрение и абсолютное пренебрежение. Лю Сянцюнь весь как-то обмяк, он изо всех сил потянул за бесформенную дырявую хлопковую куртку, чтобы ослабить ее. По-видимому, тогда он учуял какой-то кислый запах. Внутри него все перевернулось. Следующие несколько ночей он страдал от бессонницы и тогда принял решение через знакомых устроиться на частное предприятие. Лю Сянцюнь, будто он все еще был молод, сообщил своей жене, что хочет еще пару лет пожить, как сейчас, ведь времена и общество уже не такие, как раньше, что обязательно нужно стать очевидцем того, как Лючжоу становится похожим на большой город, и что не стоит стремиться только к простой крестьянской жизни. На его визитке теперь значилось «менеджер по продажам», и таких менеджеров на заводе было несколько десятков. Лю Сянцюнь продавал в основном стройматериалы, и ему часто приходилось иметь дело с заносчивыми субподрядчиками и хитрыми посредниками, и только избавившись от лишних звеньев, он мог заработать. Выручка от продаж и сумма возврата каждый месяц должны были соответствовать определенным критериям, отчего он испытывал невероятный стресс, однако даже одной успешной сделки хватало, чтобы доход получился весомым. Лю Сянцюнь сконцентрировался на заработке, и потому все тяготы домашних дел легли на плечи Кан Лянь. Она часто задумывалась над тем, в какой именно день это все началось, когда изменился этот городок, в котором она очутилась, когда люди стали с таким остервенением требовать денег и так же их тратить. Она сказала:
– Я думаю, и пары лет не пройдет, как это место станет таким же, как Шэньчжэнь.
Муж и жена делились друг с другом своими горькими думами, взаимно прощали странности характера, и все это лишь из-за нужды в деньгах. В совместной жизни сегодня ты утешаешь меня, а завтра я тебя.
Этим вечером Лю Сянцюнь был тише воды ниже травы, двумя руками держа руку Кан Лянь и шлепнув ею по своей щеке, он спросил:
– Отвела душу?
Он сделал это слишком резко, Кан Лянь даже не успела одернуть свою руку. Она с упреком посмотрела на него и мягко сказала:
– Я была сильно обижена. Все, что было сказано, сказано в сердцах, не принимай всерьез. Но и с тобой все не просто, чуть что – сразу садишься на ночной поезд.
В большинстве случаев она была способна контролировать свое настроение. Старик был как опухоль, как гиперплазия, как киста и уже вырос до смертоносных размеров, стал единым целым с ее сердцем. Когда свекор обжигал этот самый сокровенный и одновременно самый слабый орган голубыми языками пламени, она не могла защититься. Под ярким солнечным светом и чистой лунной прохладой она пыталась залить этот огонь, перекрывала ему кислород.
Лю Сянцюнь продолжал ее утешать и предложил следующее:
– Когда потеплеет, я останусь присматривать за ним, а ты сходишь развеешься.
Кан Лянь резко вскочила:
– Я не боюсь холода; пока ты не заговорил об этом, все было нормально, а теперь у меня непреодолимое желание пойти! – Она краем глаза посмотрела на старика, и на лице ее появилась печаль. – Жаль, что мы живем в многоэтажке, иначе можно было бы выкатить его и погулять с ним.
В душе Лю Сянцюня что-то ёкнуло, он решил прощупать почву:
– Когда человек живет, он не может не коснуться земли. В конце года мне выдадут премию, как ты смотришь на то, чтобы купить одноэтажный домик с маленьким садом?
Кан Лянь сказала:
– Почему бы и нет? Я уже сыта по горло этой бетонной коробкой.
Лю Сянцюнь успокоился и поторопил ее:
– Пойдем, спустишься вниз, побродишь, проведешь побольше времени с другими женщинами.
Спускаясь вниз, Кан Лянь слышала биение собственного сердца. Дул освежающий ночной ветерок, площадку освещали фонари, кто-то занимался танцами, кто-то играл в ласточку[187], кто-то выполнял упражнения тайцзицюань[188]. Она подошла туда, где было много людей, и все, что она слышала из их болтовни, казалось ей таким новым, а лица, которые она видела, – милыми.
Люди ее помнили и в знак приветствия дружелюбно кивали головами: о, это та женщина, «увядший цветок горького латука»[189]. Она раньше работала, хорошо образованная, у нее любящее выражение лица, она строгая жена, почтительная невестка и умеет сдерживать недовольство и обиду, очень хорошо себя контролирует.
– Ты же Кан Лянь, давненько не виделись. – К ней степенно подошел Ли Ханьтин и стал прикидывать на пальцах. – Ого, более трех месяцев.
Ли Ханьтин учтиво справился о здоровье старика после перелома и с загадочным выражением лица сказал:
– Это хорошо, что ему трудно передвигаться. – Затем он спросил: – В тот день шел сильный снег, помнишь?
Кан Лянь закивала головой, она вспомнила, как свекор смотрел на снегопад.
Старик Ли с серьезным выражением на лице стал рассказывать историю, произошедшую той снежной ночью. Ее герой, старина Тань, тоже страдал от болезни Альцгеймера, и преждевременно выпил суп забвения[190], но ни сердце, ни печень, ни почки не пострадали! Старик Ли сказал:
– У старины Таня хорошая дочь, профессор в университете; чтобы заботиться о бате своем, раньше срока вышла на пенсию, ухаживала за ним семь лет. Старик Тань ни о чем не беспокоился; в тот день, когда выпал снег, он сбежал, домашние искали его полночи, а когда нашли… – Старик Ли мягко втянул в себя воздух: – Ох-ох-ох, старина Тань неподвижно стоял на берегу реки, весь белый-белый.
– Он умер? – спросила Кан Лянь.
Старик Ли ответил:
– Промерз насквозь, уже никак ему было не помочь. Причем рассудком он был лучше кошки или собаки и довольно резво двигался, непонятно, что произошло, вот что за петух его клюнул…
В начале зимы ночное небо было чистым и высоким, холодный лунный свет лился на землю. Кан Лянь было стыдно размышлять о наступившем счастье, она не осмеливалась в полной мере погрузиться в него.
Часть 5
Последние несколько лет в первые дни весны по лунному календарю Кан Лянь всегда заказывала для старика новую одежду – немнущуюся «суньятсеновку»[191]. Старик был ветераном труда. Он начал работать еще до Освобождения в 1949 году и всю свою жизнь носил форму, всегда чистую и как с иголочки. Девушки, сидевшие под деревом на въезде в деревню, часто обсуждали его, говорили, что он очень чистоплотный мужчина. Самое глубокое впечатление на Кан Лянь произвел длинный шарф цвета верблюжьей шерсти, полоски которого были сплетены в колос, и шарф этот можно было закидывать на плечи как душа пожелает. Старик был прежде высокого роста, широкоплечий, как эталонная вешалка для одежды, лицо у него тоже было широким, переносица – высокой и прямой, а взгляд одухотворенный, и во всем его облике присутствовало некое очарование старины. Толкая вперед велосипед, он шел под высоким осенним небом, словно персонаж, сошедший с киноленты или картины.
В конце года Кан Лянь пригласила домой портниху. Она распрямила руку старика, и швея, развернув сантиметр и впиваясь ногтями в кожу, стала снимать мерки, качая головой и бубня себе под нос:
– Рост у него изрядно уменьшился, этот год для него пороговый.
Проводив портниху и взглянув на подавленного старика, Кан Лянь сказала самой себе: «В следующем году исполнится восемьдесят шесть, очень благополучный возраст, давай постараемся пережить этот год».
Время шло к Празднику весны, состояние здоровья старика не улучшалось, обстановка была гнетущей и неспокойной. Старик засыпал средь бела дня, а ночью спал не очень крепко. Проснувшись, он смотрел в окно, и если там было светло, то шел колотить в дверь спальни. Однажды Лю Сянцюнь в смятении приподнялся на кровати и с упреком сказал ему:
– Еще глубокая ночь на дворе, ты чего встал?
Старик без тени вины на лице ответил:
– Уже рассвело.
Лю Сянцюнь, преодолевая дремоту, торопливо сказал:
– Еще только два часа ночи, это или свет от фонаря, или от большой машины, или автомобильные фары мерцают.
Он снял со старика одежду и велел ему идти и спать дальше. Кан Лянь тоже проснулась, тихонько подошла к двери комнаты старика и обнаружила, что он лежит на кровати, широко распахнув глаза, которые напоминали два пересохших колодца. Она забеспокоилась: если так будет продолжаться, то произойдет что-то нехорошее.
Старик не мог отличить день от ночи. Его кожа приобрела специфичный старческий запах отмирающих тканей, все для него стало шиворот-навыворот, еда и питье потеряли вкус, лишь только после порошков он облизывал губы. Жизненно важные функции организма тоже выходили из-под контроля: как в анекдоте, его поочередно посещали то недержание, то запор. Казалось, будто его душа нашла выход и уже улетела в другой мир. Старик высох и сморщился, стал невесомым, никто не помнил, когда это началось, но Лю Сянцюнь уже мог переносить его на руках, как носят маленьких детей, так и он перемещал старика от коляски к кровати и обратно.
Прошло еще несколько дней, старика начало слабить, ему некоторое время ставили капельницу, но лучше не становилось. Тут же находились люди, которые завуалированно напоминали им, что старик в процессе «очищения кишок». Его дыхание стало очень легким; газы, кал, моча – за всем этим было не уследить. Живот старика стал похож на впадину, кости бедер – на два тонких острых лезвия. Кан Лянь не могла отрицать, что жизнь старика на исходе. Слова мужа отзывались в ее душе: «Пока человек живет, он не может не коснуться земли». Она надеялась, что старик доживет до конца новогодних праздников, а муж получит ту самую годовую премию за заслуги и в самом начале весны они поедут выбирать одноэтажный домик, не очень большой, но с маленьким садиком, чтобы старик мог там дышать свежим воздухом и загорать на солнце.
В мгновение ока наступил последний месяц года, нарастало ощущение праздника. Восьмого числа двенадцатого месяца по лунному календарю в религиозный праздник портниха доставила новую одежду. Старик примерил ее – она отлично на нем сидела. Швея уже было собралась уходить, как Кан Лянь предложила ей остаться на обед, та отказалась, сославшись на то, что ее ждут дела в магазинчике. В этот момент старик закричал, как ребенок, отчего глаза у портнихи сделались круглыми. Кан Лянь объяснила:
– Это он просит вас остаться покушать.
Швея на мгновение заколебалась и, улыбнувшись, сказала:
– Высоко ценю ваше предложение, вот ведь какой порядочный старик.
Складывая новый комплект одежды в шкаф, Кан Лянь приметила похоронную одежду, она мозолила ей глаза. В душе ее появилось неприятное чувство, и она с силой придавила погребальную одежду новой. Старик бросил на нее взгляд, в котором читалось замешательство, но ничего не сказал, только вздохнул. Для него жизнь была похожа на проклятье.
Все старики с незамутненными умами прекрасно понимали, что их утреннее пробуждение всегда было чистой случайностью. Они больше не избегали темы своих похорон, а, напротив, активно, с трепетом и с особым тщанием готовились к этому. Бабушка Кан Лянь говорила, что человека за всю жизнь два раза несут на носилках: на свадьбу ты сидишь в красном паланкине невесты, а после смерти – в гробу с завесой, поэтому на похороны нельзя жалеть денег и торопиться. Бабушка была немного не от мира сего, однажды она сказала, что лампа вот-вот погаснет и ей пора. С того дня она все внимание сосредоточила на заботе о себе, ее погребальная одежда была сделана вручную на совесть – три слоя ткани внутри, три слоя снаружи, будто это было шесть отдельных одежек. Ткань заранее была постирана, разглажена и высушена на солнце. Готовое платье имело слабый аромат хлопка и солнечного света. Мягкая, как несколько слоев кожи, блестящая, комфортная. Рукава нательного слоя были элегантно отделаны и имели скрытые складки, как будто это было нижнее платье какой-нибудь молодой принцессы. На похоронных туфлях были вышиты лотосы, примерив в тот день эту обувь, она почувствовала себя уверенной, спокойной, радостной и цельной. Кан Лянь смотрела на старика, тот уже был в возрасте, когда внуки не будут по-настоящему скорбеть о его смерти, но он был еще жив.
Она не хотела погружаться в размышления, она избегала старика, прячась от него на кухне. Утром замоченные рис и фасоль уже разбухли. Кан Лянь вскипятила воду и сделала огонь послабее, чтобы жесткие семена тушились потихоньку.
Аромат еды разлетелся по комнате, она полной грудью вдыхала его. А старик ничего не чувствовал, лишь неловко сел на стул; от него шел резкий запах. Он откашлял мокроту и, воспользовавшись случаем, проглотил ее. Его скулы очень жестко выпирали наружу, левая была выше правой. Его глаза были тусклыми, поблекшими, а мешки под ними необычайно большими. Это было совершенно незнакомое лицо, оно почти утратило свои прежние черты. С тех пор как он состарился, его лицо расцветало лишь в определенные моменты и на некоторое время. Например, утром Нового года, когда со всех концов съезжались племянники и выпивали за встречу. Старик сидел за столом на почетном месте и наслаждался уважением, которое проявляли к нему представители младшего поколения. Во время беседы они предсказывали, что он доживет до ста лет и по обычаю говорили: «Вы в самом расцвете сил!» – и тому подобные фразы. Родственники не забывали выразить свое почтение и Кан Лянь, они хвалили ее и называли «великой». Если старик был еще жив, это значило, что необходимо было навестить его и поздравить с Новым годом, не зря же праздничный обед называют «единением семьи». Это была веская причина, чтобы поддерживать связь и время от времени навещать друг друга, ведь, как известно, если у любящих родителей почтительные дети, то вся семья процветает!
О горе всегда очень непросто говорить, страдания можно понять лишь без слов, так как они надежно спрятаны от других, чтобы не ранить ими сердце. Старику уже не хватало праздничного запала, его взгляд всегда был испуганным и пустым, и лишь изредка проскальзывала улыбка, соответствующая праздничному настроению. Иногда он поддерживал короткую беседу, но ему недоставало дыхания. Он был очень вежлив, хотя все, в чем он нуждался, – это тишина и спокойствие, и только ради праздника он становился веселым, дружелюбным и счастливым. Постепенно родственники создали такую прекрасную иллюзию, что он отзывчивый, добрый, мудрый, столько повидавший на своем веку, всегда с улыбкой на лице, будто возраст наделяет его удивительной силой, будто смысл его жизни и дальнейший путь состоит в том, чтобы незримо с того света покровительствовать своим потомкам. Наконец вся шумная толпа собралась вместе и, будучи призрачным главой семьи, старик выполнил свой долг и, измотанный, вернулся на диван, где стал задремывать. Ему очень нравилось, что свисающие шторы прикрывают его от света за окном, а вмятина на диване была как раз по размерам его зада. Он чувствовал уют и безопасность, будто бы был в пещере, как будто мать обхватила его двумя руками и не отпускала.
Сможет ли в этот раз на грядущем празднике лицо старика сиять так же, как прежде?
Вечером Лю Сянцюнь вернулся домой и увидел на чайном столике миску с кашей из восьми злаков, от которой шел пар. Кан Лянь взяла у него пуховик и сказала:
– Ты весь день бегал по такой холодине, покушай сначала каши.
Она развернулась и пошла на кухню, Лю Сяньцюнь пристально разглядывал силуэт жены, в свете луны ее седые волосы особенно бросались в глаза. Несколько лет назад она разочарованно сказала, что на макушке уже появилось несколько седых волосков, и попросила его выдернуть их. У нее были иссиня-черные блестящие волосы, которыми она втайне гордилась и дорожила половину своей жизни. Но сейчас вся ее голова была седая, каждый волосок – как ботва редьки после жатвы, да еще и покрытая инеем; сухая шевелюра выглядела уныло. Ее спина тоже сгорбилась, лопатки поменяли свою форму, что доставляло немало боли, когда она нагибалась.
Лю Сянцюнь подтвердил свои намерения: как только он получит деньги, уйдет с работы и будет со спокойной душой заботиться об отце и жене.
Глубокой студеной зимней ночью Лю Сянцюнь как будто снял с себя тяжелый груз, он спал особенно хорошо. Той же ночью Кан Лянь проснулась от треска петард, которым приветствовали духа очага. В ее душе поселилось удушающее ощущение тревоги, в нижней части живота все вздулось, похоже, нужно было опять идти в туалет. Она повернула ручку двери и пошла к туалету. Неожиданно в темноте ее окатило страхом. На диване сидел какой-то человек, абсолютно неподвижный, как статуя. Бледный лунный свет падал на его каменное лицо с совершенно пустым взглядом, на человеке был ярко-синий погребальный костюм, мерцающий тусклым сиянием шелка.
Ноги Кан Лянь стали похожи на разваренную вермишель, она медленно опустилась на холодную плитку. Силы оставили ее, спину и плечи покалывало, будто по ним пустили разряд тока.
Ее веки потяжелели, и сквозь маленькие щели она смутно видела своих умерших родителей. Мать перед смертью долгие годы была прикована к постели, терпела лишения, сердце ее было переполнено невыразимой скорбью и стыдом. Когда скончался отец, все с восхищением рассказывали, как он за ночь до смерти съел большую тарелку мяса, а когда матушка узнала об этом на следующий день, он уже не дышал. На его лице не было ни следа борьбы за свою жизнь или горечи. Он за ночь проплыл через бескрайний мрачный океан сансары, находящийся между жизнью и смертью, и хотя жизнь его прекратилась, другие завистливо обсуждали физиологические подробности его смерти. Родственники один за другим говорили, что ему несказанно повезло, что он воспитан в духе своих предков. Подумав об отце, Кан Лянь расслабилась, и на ее спокойном лице сама по себе возникла улыбка. Она почувствовала, что ее тело стало невероятно пластичным.
Под треск фейерверков за окном Кан Лянь в один миг погрузилась в нирвану. В этот момент она, как никогда, скучала по своей доченьке. За последние несколько лет она редко ее видела, в лучшем случае два раза в год, но чаще один. Дочь обычно приезжала и спешно уезжала обратно. Кан Лянь привиделось, как ее дочь обнимает своего сына; его ручка похожа на корень лотоса – такая же круглая, нежная и белая. Она вот-вот уедет и потому очень довольна, Кан Лянь всем сердцем ощутила радость за свою дочь. Она уже стара и мало что может для нее сделать.
В ней еще теплилось сознание, и она хотела сказать этому человеку в погребальной одежде: «Тебя зовут Лю Чанжуй, Лю Чанжуй, Лю Чанжуй…» Она хотела увести его и вместе с ним ощутить блаженство перерождения. Она – единственное, что связывает старика и этот мир.
В его искалеченной памяти и дикой фантазии она иногда представала в том возрасте, когда впервые влюбилась и писала на глинобитной стене любовное письмо; иногда она была старшей сестрой, которая не жалела половины своей порции кунжутной подливки и выливала ее ему в миску; но чаще всего она была ему матушкой, пусть даже иногда она терпеть его не могла, но она, несомненно, по-прежнему любила его и навсегда оставалась его матушкой, которую он считал прекрасным цветком.
Скоро все закончится. Она закрыла глаза, услышала панический топот своего мужа, затем почувствовала знакомый вкус лекарства – горького и холодного. Она лежала неподвижно в объятиях мужа, слышала, как он кричал:
– Ты должна жить, должна!
Откуда-то с небес смутно доносилось что-то похожее на неестественный крик: «Дай ей выжить, дай ей выжить!» До последнего вздоха она испытывала одновременно и радость, и печаль, оказывается, ей не удастся уйти, нужно было продолжать терпеть дальше. Продолжать терпеть.