– Погоди-ка! Кажется, буй повело, – замечает Хуго.
Действительно, наш гигантский поплавок ведет себя неестественно, как-то суматошно подрагивая на воде. В паре сотен метров от нашей лодки, угодившей в самый эпицентр скумбриевого косяка, явно наметилось какое-то движение. Хуго заводит мотор, и через минуту мы уже на месте.
Хуго начинает выуживать. Вернее, тянет-потянет, да так натужно, что сомнений не остается – взялось что-то крупное. Когда Хуго устает, я сменяю его. С моей помощью дело движется еще медленней. Доводилось ли вам когда-нибудь поднимать семиметровую акулу в семь центнеров весом, болтающуюся на трехсотметровом канате с поводком в виде шестиметровой якорной цепи? Канат врезается в пальцы, идет борьба за каждый дециметр, и кажется, ей нет конца. Прилипшие к канату медузы больно жгутся, не добавляя приятности нашему труду (работаем-то мы без рукавиц).
И тут, когда руки вконец обессилели, а до добычи осталось метров пятьдесят с небольшим, канат вдруг пошел легко. Всякому, кто рыбачил, знакомо это разочарование. В долю секунды рушатся самые радужные ожидания. Только что ты был на подъеме, энергичен и собран, и вот уже, считая ступеньки, катишься в темный подвал. Больно режет руку веревка под тяжестью груза, но еще больнее режет душу утрата этой тяжести. И подъем холостой веревки, пусть весит она самую малость, дается трудней. Вот уже под лодкой завиднелись и цепь, и крюк на ней. Я тащу их наверх, и они позвякивают в воздухе. На кости, когда мы наживляли ее на крюк, было немало красных шматков мяса. Теперь ее словно отполировали. Только копошатся какие-то козявки, напоминающие жуков. Видимо, как раз те раки, что селятся на брюхе у акулы.
На кости и на жировых наростах видны отметины как от пилы – следы акульих челюстей. Я просовывал жало крюка в отверстие для сухожилия, теперь же оно сидит глубоко в самой кости. Я наблюдал, как гренландские акулы в любой ситуации предпочитали раздавить челюстями все что ни попадя. Видимо, поэтому наша акула и не засеклась. И сорвалась. И нам остается лишь молча сидеть.
Потом, когда схлынет первая волна разочарования, мы примем сход не за нашу неудачу, но за знак, указывающий, что мы все делаем правильно. Мало кому с первой попытки посчастливилось быть в шаге от поимки гренландской акулы. Ладно, меняем наживку и закидываем по новой.
А в глубине, под нашими понтонами, ходит наш кракен и жаждет насытиться. Всего в нескольких сотнях метров от нас, ближе к земле, виднеется яхта. На ней веселится молодежь, наслаждаясь чудесной погодой. Девчонки ныряют с борта – водичка холодна да теплее уже не будет. Знали бы, чье недреманное око смотрит из пучины, пока они плещутся в море – птицей бы вспорхнули обратно на яхту. На одной из девушек оранжевый купальник. Неизвестно откуда распространилось мнение, что желтый и оранжевый провоцируют акулу на агрессию. Потому австралийские водолазы и серфингисты не носят этих цветов.
Больше в этот день не клевало. И на другой день тоже. На третий день мы не стали снимать нашу снасть на ночь. Наутро ее как не бывало. Будто пошла ко дну. Оба буя, влекомые незримой силой в виде течения либо гренландской акулы, наверняка были уже далеко на пути к океану. Искать их – напрасный труд. Будь у нас даже вечность впереди и море бензина в запасе, вероятность обнаружить их была бы близка к нулю.
Три дня погодя поворачиваем домой. Идем через Вест-фьорд. Буи и цепь заносим в статью убытков, включая и дорогущий канат. И вдруг, посреди Вест-фьорда, несмотря на дрянную видимость и высокий вал, чуть не натыкаемся на нашу пропажу. Веревка и цепь целехоньки. Нету только крюка да мочки – полукруглой скобы, скрепляющей цепь с крюком. Уму непостижимо. Крепежная скоба не могла раскрыться, даже застряв в водорослях. Раздавить ее тоже весьма мудрено. Что-то с ней приключилось. Так мы себя успокаиваем. Честнее, конечно, было бы признать, что мы по-детски сглупили, оставив снасть бесхозной на всю ночь. Это вам любой местный рыбак подтвердит. Сила течения так велика, что одолеет все и вся, дай только срок.
Наша моторка выписывает на воде Вест-фьорда белую букву V. На горизонте невысокой аркой встает радуга. Так и подмывает взять курс на радугу и пройти под ней с триумфом. Однако мы пришли сюда не за радугой.
Манящий горизонт, где небо сходится с морем, мгновенно прочерчивается острой линией. Порождая оптические иллюзии. Мелкие островки вдали теперь кажутся много ближе. Купаются в поблескивающих волнах. Солнце прячется на западе в магниево-белых облаках у самого небосклона. Там и сям видны скопления туч, проливающиеся дождем вдали от нас. Солнце скрыто от наших глаз, лишь лучи его подсвечивают контуры туч да бьют в их прорехи, подобно гигантским прожекторам, неторопливо перебираясь с волны на волну. Мир перед нами встает, будто выскобленный до блеска и убранный зеркалами зал. Цвета устричной скорлупы и серого сланца.
12
На подходе к острову Энгелёй мы попадаем в окружение внушительного косяка скумбрии, которая по своему обыкновению преследует стайку планктонного рачка. Скумбрия Хуго не занимает. Когда я предлагаю ему выудить пару хвостов, чтобы зажарить на гриле, он только презрительно фыркает. Подобно подавляющему большинству северян, приятель мой самого недоброго мнения об этой рыбе, и вовсе не из-за старинных предрассудков, связанных с нею. Просто ему претит ее вкус. Как он только ее не готовил! Все без толку. Перепробовав кучу рецептов, Хуго так и не нашел верного способа полностью избавиться от характерного привкуса. Впрочем, сказал, коль охота, лови на здоровье и жарь потом, только, пожалуйста, подальше от меня.
Нелюбовь северных норвежцев к скумбрии имеет древние корни. По народному поверью рыба эта, с отпечатком человеческих костей на спине, питается утопленниками. А еще раньше и вовсе считалось, что скумбрия ест людей заживо. Бергенский епископ Эрик Понтоппидан называл скумбрию скандинавской пираньей. “С акулами, – писал епископ, – ее роднит то, что она не прочь поживиться человечиной и отыскивает тех, которые купаются нагишом, чтобы, окружив тучей либо косяком, с налету обглодать их”. В подкрепление своих слов Понтоппидан поведал о “прискорбном случае”, произошедшем с одним матросом, который, видимо, взопрев от тяжелого физического труда, решил немного поплавать в Лауркуленской гавани (нынешнее название – Ларколлен, южнее Мосса). Внезапно весельчак пропал, будто кто утянул его под воду. Через несколько минут тело всплыло, “окровавленное, искусанное и облепленное многочисленной макрелью, которую насилу удалось отогнать”. Кабы не товарищи, вовремя пришедшие на помощь, матроса “вне всякого сомнения” ожидала бы “мучительная кончина”, – заверял читателя Понтоппидан[35].
В шхерах мы выбираем место между островами Лаувёй и Ангерёй. Вылавливаем некрупную треску и садимся ждать, когда из гнезда, свитого на вершине соседней горы, слетит орел и вонзит в треску свои когти. Мы видим орла, только на сей раз, вопреки обычаю, наш старый знакомый не спешит на угощение. Зато торопится подлетающая чайка. Тощая, на вид меньше самой трески, пытается заглотить рыбу целиком. А после не может взлететь. Верно говорится, что глаза шире брюха.
Осень
13
Когда я отправляюсь на север в следующий раз, птицы летят навстречу моему самолету. Начало октября, на землю легла тишина. Деревья, кусты, травы приникли к корням, поспешая впасть в дрёму прежде, чем придут снегопады с морозами. Дальше от побережья в пейзаже возобладали грузные, мрачные краски; скоро уж побелеют озера, а долины укроются снегом. А на море и на побережье все наоборот. Похолодание и свирепый посвист штормов только ускоряют темп жизни. Крабы становятся резвее, камбала – наглее, сайда – быстрее, а гребешки – вкуснее. Близится пора зимней рыбалки в Финнмарке.
Мы снова идем Вест-фьордом из Стейгена на Скрову. На этот раз море чернильного цвета беспокойно ходит под нами. Свет словно притушили; пелена туч едва не касается воды. Хуго лавирует зигзагами, стремясь поймать волну, чтобы она подхватывала лодку сбоку или сзади. Несмотря на этот своеобразный серфинг, для которого у норвежских рыбаков припасено собственное слово – уннафуринген, плавание у нас не из приятных.
Мы уже почти подошли к Скрове, когда Вест-фьорд решает испытать нас на прочность. Море дышит стужей и сыростью, дождь с отрывистым треском хлещет волну, оставляя белые отметины. И море, и небеса утратили покой, который мы застали в прошлый раз, и слились в единый, бесноватый круговорот. Лофотенская гряда обнаруживает себя лишь за какую-то морскую милю до встречи с ней. Хуго проводит лодку между шхерами и островками в Скровскую гавань.
Ненастье длится и в последующие дни, не давая нам выйти в море. Вместо этого я помогаю Хуго хлопотать по хозяйству, а дел скопилось немало – это и немудрено, когда всего хозяйства несколько тысяч квадратных метров и всё оно деревянное. Я занимаюсь укладкой жердей, некогда лежавших на горке около Осъюрдгордена и служивших подкладкой для вяления рыбы, а сам хозяин плотничает в Красном домике. Позади главной постройки на крутом уступе горы стоят два ветхих дома поменьше: Рёдхусет (Красный домик) и Квитхусет (Белый домик). В перспективе Хуго и Метте, когда закончат ремонт, собираются переселиться в Красный домик. Зимовать в огромном, пронизанном сквозняками главном доме – удовольствие еще то. Хуго утепляет Красный домик по всем правилам искусства, переделывает стены, меняет кровлю и полы. С тыльной стороны затеял пристроить баню.
Белый домик уже готов. Это старинная рыбацкая постройка начала XIX века, намного старше самого Осъюрдгордена. Много лет назад Хуго не дал снести ее. Обновил фасад, вставил новые окна, утеплил, покрыл рубероидом, справил крыльцо и лестницу на чердак, поставил старый камин. И верхние, и нижние окна выходят на воду. Хуго вставил в них старинные стекла, отчего пейзаж за окном растекся, преобразился и приобрел немного сказочный вид. Руша старую перегородку на верхнем этаже, Хуго обнаружил, что она утеплена газетами 1887 года. Он сохранил их, прогладив с клеем.