В восьмидесятые годы здание завода выкупила семейная пара из Финляндии. Она тоже оставила за собой многочисленные следы. Ее звали Пиркка, его – Пекка. Она – видный финский психолог, он – режиссер, в семидесятые годы ездивший в дальние страны снимать документальное кино про жизнь тамошних этносов (в Финляндии многие из этих фильмов стали культовыми). Два ученых и утонченных финна – их речи были интеллигентны, лапидарны и взвешенны (по крайней мере, когда я беседовал с ними). Вообще, оба разговаривали так, будто нежились в сауне, даже если сами дрожали от холода, что не редкость на Скрове. Его занимали цветы, во множестве растущие в удивительно теплой, защищенной и плодородной ложбинке Хаттвика, которая укрылась в глубине острова. На пути к этому месту складывается впечатление, будто впереди нет ничего – только камни да лысые пригорки, ну, в лучшем случае редкая расщелинка или клочок земли. И вдруг выходишь на цветущую поляну.
Пиркка и Пекка оставили после себя толстую связку финских газет “Хувудстадсбладет” и “Илта-Саномат”. На стене доныне сохранился сделанный со спутника снимок шхер – финско-шведского архипелага, по-фински – saaristomaailma. Тысячи крохотных островков практически слились в единый пояс, связующий Финляндию со Швецией, – лишь в одном месте разрыв величиной в два десятка километров, по которому корабли проходят в Ботнический залив.
Одному небу известно, как Пиркку с Пеккой занесло на Скрову, но, очутившись здесь, влюбились они в эти места и выкупили Осъюрдгорден целиком, когда, путешествуя по северам, прослышали, что двор выставлен на продажу. Что у нее, что у него годы на ту пору были уже немалые. Каждое лето наведывались они сюда на несколько недель, чтобы провести отпуск. И, приезжая, занимали скромный угол в одном из жилых домов. Словно разорившиеся дворяне, которые, промотав чины и капиталы, спрятались от мира в закутке своего обветшалого замка. Они наверняка любили это место, но в то же время явно пугались его размеров и чувствовали себя слегка не в своей тарелке. Кто-то из их родных или друзей увлекался подводной охотой (на дворе валяется надувная лодка, дырявая), вот этот кто-то, по-видимому, и уговорил пару приобрести здоровенный рыбный завод, едва поместившийся на маленьком островке в Лофотенском архипелаге. Каждое лето финны гурьбою покидали свои мелководные берега и отправлялись нырять на Скрову – с ластами, гидрокостюмами и подводными ружьями; все снаряжение и экипировка по-прежнему висит на крючках в комнатах, в которых когда-то селились финны. Пекка и Пиркка нырять не ныряли, но были не прочь окунуться.
Однако в конце концов уступили Осъюрдгорден обратно Осъюрдам. Уже пятнадцать лет, как они покинули Скрову. Впрочем, когда Хуго говорит про них, возникает ощущение, что финны могут вернуться сюда в любой момент, хотя это вряд ли.
На Осъюрдгордене построено два больших дома. Главный дом, который поближе к воде, – трехэтажный, площадью свыше тысячи квадратных метров. Позади него расположился дом чуть поменьше, тоже трехэтажный. Сбоку одноэтажное техническое здание для разделки рыбы. В главных домах размещались жиротопка, посольный цех, жилые комнаты и склады для хранения свежей и сушеной рыбы.
Три строения объединены наподобие святой троицы: составляя единое целое, они одновременно ценны каждое по отдельности. Внутри вы практически не замечаете, как переходите из здания в здание. Уж сколько раз я бывал тут и, кажется, должен знать это место как свои пять пальцев, а всё не знаю. Всякий раз, чуть отклонясь от главных коридоров главного дома, я обнаруживаю закутки, помещения, а то и целые отделения, которых не замечал прежде. Место будто хранит неистощимый запас комнат и каждый раз предлагает мне открыть для себя новую. И, кстати, похожая история повторяется с островом. Каждый раз, гуляя по Скрове, я оказываюсь в уголках, в которых еще не бывал – выхожу то на незнакомый пляж, то к старому немецкому бункеру, глядящему на меня с неприступной высоты.
В один из вечеров, слишком ненастных, чтобы думать о рыбалке, мы с Хуго, отужинав, забираемся на чердак. Сверху донизу чердак забит, завален, увешан рыбацким барахлом. Если бы кто-то задался целью, он смог бы устроить рыбозавод и жиротопку с оборудованием столетней давности. Чего тут только нет: огромные выварки, прессы, жировые котлы, сепараторы, трубки, жернова, дегтярницы и безмены, а также подъемные устройства на блоках, зубчатых колесах, лебедках, внушительные деревянные корыта, электромоторы, сачки на черенках длиной в несколько метров, черпаки для сельди и другие загадочные инструменты из дерева и железа. В одной кладовой стоит несколько дюжин дубовых бочек из-под жира. На одних проставлен штемпель “Жир медицинский”, на других “Жир сквашенный”. В нескольких бочонках поменьше, должно быть, хранился коньяк – контрабанда в те годы цвела на всех побережьях. Когда, например, сельдяной траулер “Сето” до наступления путины ни с того ни с сего брал курс на континент, о целях его торопливого похода была осведомлена даже норвежская таможня.
Здесь полным-полно старинного, но вполне годного оборудования. Многое изготавливалось на месте, а потом в течение столетий совершенствовалось местными мастерами: механиками, бондарями, плотниками, кузнецами, сучильщиками и другими гениальными самоучками, умевшими решить любую задачу, дай им только подручный материал и инструмент. Глядя на большинство устройств, хранящихся на чердаке, мне остается только гадать, как они применялись. Я тычу в диковинный невысокий штатив с железным раструбом наверху. Судя по форме, с одной стороны что-то вкладывали, чтобы вынуть с другой. Вероятно, эта штуковина соединяется еще с каким-то механизмом.
– А, да это сайдочистка, – бросает Хуго и следует дальше.
– Ну, так дураку понятно. Конечно, сайдочистка. Не трескочистка же, это я просто впотьмах не разглядел, – ехидничаю я.
Хуго, смерив меня взглядом, усмехается.
– Чешую снимать. С сайды. Потому сайдочистка.
Каждый раз, натыкаясь на непонятный предмет, Хуго принимается как бы боксировать с тенью. Кружится перед ним, выбрасывает руки с разной высоты и непрерывно рассуждает о форме и назначении вещи. Силясь проникнуть в ее тайну, указывает места, куда должно что-то вставляться или откуда должно что-то выходить, где можно повернуть и в какую сторону, как соединены между собой детали и тому подобное. В завершение подводит теоретическое объяснение, которое устраивает его и, как правило, выглядит убедительно в моих глазах.
В самом конце чердака Хуго, к моему вящему удовлетворению, останавливается вдруг как вкопанный. Перед ним что-то вроде чугунного барабана на двух колесиках, с ручкой и парой торчащих железных рычажков. Вся конструкция, длиной метра в полтора, достает нам примерно до колен.
– Дай мне неделю сроку, и я скажу тебе, что это такое, – говорит Хуго.
– Даю тебе двадцать четыре часа, – отвечаю.
Порой Хуго смахивает на чокнутого профессора, который без труда понаделает вам самых заумных механизмов из хлама, сваленного на чердаке. Машины, применимые в доселе неизведанных областях, моторы, работающие на искрах электрических угрей и смазке из масла гренландской акулы.
Правда, для этого нам надобно поймать акулу.
15
Иногда по вечерам мы смотрим телевизор, обязательно какой-нибудь канал про животных, на которых вечно крутят программы о жизни китов да акул. Кадры сопровождаются драматичной музыкой и словно кричат – опасно! жестоко! ужас! – особенно когда про акул. Представления о животных мало чем отличаются от средневековья, когда человек делил зверей на добродетельных и порочных и полагал, что течение их мыслей более или менее схоже с нашим. Кит в целом воспринимается как добрый малый, чуть ли не мещанин, живущий в кругу родной семьи, у которой только и забот, что петь песни, играть да воспитывать детишек в промежутках между вегетарианскими трапезами и совместными кругосветными путешествиями, напоминающими летний отдых отпускников.
Впрочем, некоторые кадры нарушают идиллию. В одной программе мы видим, как ныряльщица хочет подружиться с гриндой. Присосавшись к ступне, гринда увлекает ее вниз, на глубину не менее десяти метров, погружаться на которую без снаряжения крайне опасно. Там кит отпускает девушку, позволяя той вынырнуть и как следует вдохнуть. После чего снова тащит на глубину и не отпускает, пока ныряльщица не начинает захлебываться. Кит не кусает, просто цепко и при этом бережно удерживает ныряльщицу. Забавляется с ней, точно с куклой. Погрузившись и вынырнув так еще несколько раз, девушка становится все заторможенней. Кажется, она вот-вот потеряет сознание. Гринда же, судя по всему, прекрасно чувствует предел ее выносливости и, доведя девушку до состояния, когда та уже ни жива ни мертва, выталкивает наверх. Ныряльщицу спасает тот же кит, который только что едва не утопил ее. Хороший кит / плохой кит в одном флаконе.
В истории этой едва ли есть мораль, за исключением той, что киты, хотя животные и умные, не питают к человеку ни добрых чувств, ни симпатии по умолчанию, а поступают с нами так, как им заблагорассудится. Как у всякого разумного существа, в их поведении могут встречаться очень серьезные отклонения, а то и психические расстройства.
Четыре дня спустя я просыпаюсь с чувством, что что-то не так. Лежу некоторое время в раздумьях, что бы это могло быть, как вдруг меня осеняет. Ветер прекратил хлестать стену косым дождем. Все стихло. Хуго давно встал и уже успел сходить к пирсу и накачать нашу лодку.
– Едем прикармливать акулу? – спрашиваю.
– Сперва поедем за приманкой, чтобы было чем прикармливать.
Нашей наживкой, за неимением хайлендского бычка, станет китовая ворвань – за ней мы отправляемся на Эллингсенский рыбозавод, расположенный прямо напротив Осъюрдгордена. Переплыв Скровкейлу шириной менее ста метров, забираем мешок с ворванью и мусорный пакет с четырьмя лососями. Все даром. В мешке двадцатипятикилограммовый кусок жира, вырезанный прямо из брюха полосатика. Его заморозили свежим, а третьего дня достали из морозилки – середина еще не оттаяла до конца. Пахнет приятно. По виду напоминает в несколько раз увеличенный шмат сала, прозрачный и аппетитный. Японцы считают ворвань деликатесом и едят сырой. После зловонной бычатины иметь дело с такой приманкой сущее удовольствие. Я вроде и не проголодался, а так и тянет зажарить кусочек да и съесть. Шкура белая, как мел. Сам кусок похож на гармошку, только меха с прямоугольными складками. На ощупь гладенький, упругий и прочный – качеству такого материала могло бы позавидовать НАСА.