Морки строили маяки в течение четырех поколений. Как инженеры и архитекторы они были не столь изобретательны, сколь шотландские Стивенсоны. Морки собирали артели – летом ставить маяки и бакены, строить причалы и прокладывать дороги. Зимой – ловить рыбу. Если первые маяки представляли собой довольно невысокие постройки из дерева и камня, то позднейшие напоминали литые чугунные башни, устремленные в небо. Сын Мартина Морка Лёвика, Оле Мартин, построил самую высокую маячную башню в Норвегии (маяк Слетринген на Фрёйе)[43].
Из смотрителей Скровского маяка самым известным был Эллинг Карлсен (1819–1900), прославленный первооткрыватель и полярный мореплаватель. Он вырос на море под боком у отца, лоцмана. Всего трех лет от роду участвовал в зимнем переходе на утлой лодке из Тромсё в Тронхейм[44]. В 1863 году первым обошел под парусом вокруг Шпицбергена. Позднее совершил несколько походов на восток, в Карское море, где открыл несколько островов и установил дружеские связи с кочевыми самоедами. В 1871 году в северо-западной части Новой Земли обнаружил заброшенную зимовку Виллема Баренца, в 1596 году открывшего острова Медвежий и Западный Шпицберген. Ценные карты, книги, сундуки со снаряжением и прочее добро были вывезены в Норвегию и проданы одному англичанину за 10 800 крон – баснословную сумму по тем временам. На будущий год Карлсен пошел ледовым лоцманом и гарпунщиком в полярную экспедицию во главе с Юлиусом фон Пайером и Карлом Вайпрехтом, которые хотели отыскать Северо-Восточный проход в Азию.
Экспедиция была организована по заданию Австро-Венгерской дуалистической монархии. В первую же зиму баркентина “Адмирал Тегетгофф” угодила в ледовый плен. Там она потихоньку разваливалась, кусок за куском. Члены команды голодали, болели цингой, туберкулезом, сходили с ума, дрались, умирали. Пережив две зимовки, моряки потеряли надежду спасти корабль и, захватив с собой три шлюпки, отправились по льду искать открытую воду. В этот период даже у рассудительного Карлсена сдали нервы. Три месяца, переживая нечеловеческие испытания, они волочили шлюпки в сторону дрейфующих льдов, когда вдруг вышли на русских рыбаков, промышлявших лосося на шхуне близ Новой Земли. Те доставили вконец изможденных скитальцев на Вардё.
Подробности экспедиции изложены в историческом романе “Опасности льда и тьмы”. Автор использовал в качестве первоисточников дневники и мемуары австрийских участников экспедиции. Пока судно лежало затертое льдами, Юлиус фон Пайер с товарищами совершил несколько лыжных и санных вылазок на север. В одной из них он открыл Землю Франца Иосифа. Однако когда фон Пайер вернулся из экспедиции, ему не поверили. Он рисовал огромные картины с полярными пейзажами, которые видел во время экспедиции. Картины не пользовались спросом, и в 1915 году фон Пайер скончался в бедности и одиночестве.
Об Эллинге Карлсене сказано: “Старый морской волк, полжизни проведший в скитаниях по Ледовитому океану, он, буде зван на офицерский раут, неизменно надевает парик с буклями; а по большим церковным праздникам в честь великомучеников, коих почитает особенно истово, даже цепляет на шубу орден Олафа. (Но стоит небу заиграть первыми лучами и сполохами северного сияния, как Эллинг Карлсен скидывает с себя все металлические предметы, включая пряжку ремня, дабы не нарушить гармонию световых форм и линий и не навлечь на себя гнев северного сияния)”[45].
За свое доблестное участие в экспедиции Карлсен был отмечен и австро-венгерским орденом. В краткой биографии историк арктических экспедиций Гуннар Исаксен так описывает Карлсена: “Жизнь Карлсена не задалась; злой рок унес обоих его сыновей. Его товарищи по экспедициям отзываются о нем как об искусном мореходе и зверолове. В пьяном естестве его было не унять, в прочем же он был славный малый и, несмотря ни на что, характеризуется как добрейшей души человек”[46].
В 1879 году Карлсен был пожалован в смотрители старого Скровского маяка. Там он прослужил пятнадцать лет. По воспоминаниям, нрава был довольно буйного. Любил пустить пыль в глаза, но при этом был до крайности набожен, если не сказать – суеверен. Часто носил в ушах золотые кольца, надо думать за исключением тех дней, когда горело северное сияние.
Там на маяке, слушая вой штормов, вдыхая керосиновые пары и ежечасно созерцая вид на Скровскую бухту, Карлсен имел предостаточно времени, чтобы окинуть взором свое прошлое. Как много испытал он на своем веку, какие земли повидал, которых до него никто и не знал? Полярные льды и архипелаги у Северного полюса не были для него белым пятном, нет, – эти края для него искрились жизнью, с ее местным колоритом, и не было на свете человека, который знал бы их лучше него.
Но глаз, пристально следующий за нами с Хуго, принадлежит не старому маяку, на котором жил Карлсен. Это “новый” Скровский маяк, поставленный на Сальтверсхольмене в 1922 году. Сродни большей части маяков того же периода, Скровский маяк выкрашен в цвет темного кирпича с двумя белыми полосами. Как по мне, он похож на поджарого хмурого гражданина в полосатой фуфайке.
Новый маяк был спроектирован Карлом Виигом в 1920 году. Вииг был родом из Йесвера, что на острове Магерёй, на самом краю Финнмарка у побережья Северного Ледовитого океана. Всего в нескольких десятках километрах отсюда проходит маршрут, по которому птичьи караваны покидают Заполярье. Отец Виига был купцом в Лейрполлене в окрестностях Порсангерфьорда. Вииг начертил Скровский маяк всего двадцати пяти лет от роду, едва поступив в Маячную службу. Очевидно, ему помогали советами и наставлениями более опытные конструкторы и инженеры. А строить маяк снова подрядилась артель из Вольды. Старостой ее был Кристиан Э. Фолкестад[47]. Фолкестады из Фолкестада, что на другой стороне Далсфьорда, напоминают семейство Морков. Они тоже из поколения в поколение строили маяки у северных берегов Норвегии. С наступлением лета практически с каждого двора шли в артели из Далсфьорда на север местные мужики.
Судя по нотатам Тронхеймского инженерного училища, среди примерно полутора сотен выпускников 1910–1915 гг. было несколько двоечников. Вииг входит в число самых отпетых из них. Двоечник из финнмаркской глухомани, начертивший Скровский маяк[48]. Сам я родился там же в Финнмарке, в местечке Акколагньярга, что с саамского переводится как “Мыс полярной акулы”. Откуда пошло это название, не могут объяснить даже саамские знатоки. Саамские рыбаки, насколько известно мне, едва ли когда-либо специально шли на гренландца, и, в общем-то, не без причин. Живет акула на глубине в несколько сотен метров, попробуй-ка добудь ее оттуда с саамской лодчонки, мясо же несъедобно вовсе. Напрасный труд!
Глаз маяка неотступно следит за нами с Хуго, с верхотуры наблюдая, как мы дрейфуем со скоростью шесть узлов, – две микроскопические частицы в вихре космической круговерти. Каждый раз, едва буй скрывается из виду, Хуго заводит мотор и правит лодку обратно. В остальном же мы либо дремлем в лодке, либо по отдельности предаемся безмятежному течению дум и ассоциаций. Покуда ни один из нас не усомнился в осмысленности самовозложенной миссии. Отнюдь: мы знаем, что под нами ходит гренландская акула, и уверены, что непременно ее поймаем.
Тюлени и морские свиньи высовываются из воды. Может, уже узнают нас, может, интересуются, что мы тут забыли. Наш дом – там, на суше, их – здесь, на море. Попадая на мелководье или глядя на берег, они всякий раз замечают какую-нибудь опасность или непонятное явление.
Море в последние дни перед нами лежит сизое и на редкость безликое. Полинялое, безжизненное, обессилевшее. Чувствуется свежее, ядреное дыхание осени. По обе стороны Вест-фьорда на макушках самых высоких холмов уже виднеется снег. Контуры Лофотенской гряды точно вырезаны острым ножом, остальные же ее линии размыты – ни контрастов, ни теней. На юго-востоке сквозь четко очерченные слои облаков проступают тонкие пряди неба. “Нет ничего необъятнее моря, нет ничего терпеливей”[49].
Говорим по большей части о том, что видим на море, но в часы ожидания и затишья порой сбиваемся на обсуждение каких-нибудь дикостей и странностей. Так, ближе к вечеру я завожу речь о том, что со Средневековья вплоть до девятнадцатого столетия звери неоднократно представали перед судом, словно люди. Собаки, крысы, коровы, даже многоножки помещались под арест по обвинению во всевозможных злодеяниях – от убийства до возмутительного поведения. Назначались защитники, вызывались свидетели, соблюдались все процедуры. Воробьев судили за то, что громким чириканьем мешали отправлять воскресную службу. Свиней казнили за покушение на младенцев. Во Франции свинью, прежде чем отвести на виселицу, нарядили в платье, ослицу же, поневоле поучаствовавшую в преступном соитии в 1750 году, оправдали – за нее вступился сельский пастор, засвидетельствовавший, что ослица вела “благочестивый образ жизни”. Сегодня мудрено понять, почему люди утруждали себя подобной ерундой. Должно быть, они боялись, что иначе мир скатится в хаос и анархию, и верили, что природа тоже подчиняется нравственному закону.
Хуго спрашивает, слыхал ли я историю про слониху Топси. Нет, говорю, не слыхал.
– Эту слониху публично казнили за убийство двух дрессировщиков в нью-йоркском луна-парке в 1903 году, устроив платный аттракцион для зевак, – начинает Хуго. Выдержав театральную паузу, продолжает:
– Ее обули в медные сандалии и дали разряд переменного тока силой в семь тысяч вольт. Сперва, правда, на подъемном кране хотели повесить, да не сумели. Затеяли все ради того, чтобы парк разрекламировать, кинокомпания Томаса Эдисона снимала действо на пленку. Фильм называется “Электрическая казнь слона”.