Если это правда, то по всему выходит, что лет Григорию было тогда не более, чем самому Алексею Петровичу сейчас.
Самое интересное, что никто среди егерей — ни единый человек! — не называл царевича как полагается. Для них он был просто Лёшей Михайловым. Учеником. Меньшим братом. Для сверстников — товарищем. Даже для вредной Ксюхи, которая обзываться обзывается, колкие слова говорит, а как увидит прореху на куртке, сразу говорит: мол, давай сюда, зашью. Поначалу Алексей не понимал такого отношения, а потом солдат Артемий Сергеич, Гришин батюшка, сказал: «Каждый из них потерял кто сестрёнку, кто братишку твоего возраста. Потому и к тебе с добром». Да и сам дядя Артемий человек хороший, знает много, и к ним, ученикам, тоже по-доброму относится. Вот бы быть его сыном…
Когда эта мысль пришла к нему в голову в первый раз, Алёшу пробрал леденящий ужас: а вдруг узнает кто да батюшке-царю доложит. Отца он боялся так, что не имел сил смотреть ему в глаза. Но время шло, а никто не бежал доносить батюшке ни об одном его слове либо деле. Постепенно стал смелеть, приставать с расспросами не только к товарищам, но и к старшим. Однажды набрался храбрости и спросил по гиштории не у кого-нибудь, а у той, кого все ученики звали просто «тётя Катя». И она охотно ответила, да ещё расписала характеры старинных королей, кои были упомянуты. Алексей помнил её по званому ужину на Рождество, но после батюшка женился на её родной сестре, и тут уже взыграла ревность. О чём можно говорить с этими тётками, одна из которых заняла место его матери, а другая… А что другая-то? Вся её вина лишь в том, что она сестра мачехи, и только. Сурова, словно старый солдат, и зла. А на днях Алёша случайно подслушал, как она о чём-то спорила с его батюшкой — и тот её не прибил, хоть и поступил всё же по-своему. Именно тогда его разобрало любопытство: чем это тётя Катя такая особенная, ежели суровый батюшка не смеет на неё дубинку поднять?
Разгадку дал Гриша: «Она знает столько, что мне хоть бы лет за десять это выучить». Вот, значит, как. Алёша построил нехитрую логическую конструкцию: будешь много знать — не получишь леща от батюшки. И дал себе слово, что станет прилежно учиться всему, чему только можно.
До Нарвы оставалось менее четверти дневного перехода. Решили не рисковать и остановиться в очередном мелком селении. Поместиться в нём царская процессия не смогла бы при всём желании. Потому большинство, оставшись за околицей, разбивало походный лагерь с палатками и кострами. Самое странное, что ни разу за всё время ученики егерей не пытались сплавить Алёшу куда-нибудь подальше, скажем, к прочим вельможам. Этого он ещё как следует не осмыслил, но дал себе слово, что обязательно разберётся.
Ни гостиницы, ни даже самого захудалого трактира в этой деревне не было и быть не могло. Если раньше здесь и останавливались путники, то ночевали — в зависимости от толщины кошелька и погоды — либо в доме старосты, либо у него же на сеновале. Сейчас ситуация сложилась так. что на сеновал отправился сам староста вместе со всем семейством, так как дом пришлось на время уступить гостям. А как иначе? Целых два самодержца, генерал, вельможа, красивая знатная дама, коей пришлось отдать самую приличную кровать — хозяйскую. Женщинам из свиты дамы пришлось довольствоваться охапкой соломы на полу и покрывалом. Ну, а мужчины оказались ещё более неприхотливыми. Велели принести вина и закуски из своих походных запасов, и весело всё это истребляли.
Июньские рассветы в этих широтах очень ранние. Не белые ночи, конечно, но в три часа пополуночи на улице уже можно обойтись без фонаря. Дарью разбудил именно серый свет из окошка. Она не стала будить своих фрейлин. Сама причесалась, сама надела домашнее платье и дорожные чулки из тончайшей шерсти. Она не любила шёлковые, которые так и норовили соскользнуть с ноги, из-за чего их приходилось сильно затягивать подвязками. Хотелось вовсе обойтись без них — лето на дворе — но появление знатной дамы без чулок было признаком дурного тона. Всё? Нет, ещё этот дурацкий чепец, который так и хотелось выбросить в окошко. Головной убор — деталь, без которой женщина любого сословия считалась опозоренной. Ленты и цветы в причёски вплетали не просто для красоты, а чтоб отговориться — мол, тоже типа головной убор, только маленький. Последнее, чего хотела Дарья — это ударить своим внешним видом по престижу супруга, потому приходится соблюдать местные приличия по полной программе.
Управившись с утренними делами, она тихонечко, чтобы не разбудить дам свиты, выскользнула из комнатки. Дом старосты был выстроен «по-богатому», с просторной гостиной и двумя комнатками — для самих хозяев и их женатого старшего сына. Внуки и младшие дети в обычные дни располагались на ночь в гостиной на широких лавках. Двери комнат как раз выходили в это помещение. Предполагалось, что шведов разместили в смежной, через бревенчатую стеночку. Однако, когда Дарья высунула нос в общую комнату, то увидела зрелище, достойное кисти художника-баталиста.
Что творилось на столе, описанию не поддавалось. Объедки, огрызки, перевёрнутые тарелки, опрокинутые и разбитые бокалы из дорогого тонкого стекла с вензелями. Батарея пустых бутылок, коими оказалось уставлено всё вокруг, внушала благоговейный ужас… На ногах из четверых мужчин, расположившихся вокруг стола, оставался только один — как и следовало ожидать, Пётр Алексеич. Да и то «на ногах» — это было весьма условно. Вертикальное положение он, конечно, сохранял, только в положении сидя. Взгляд осмысленный, но мутный. Алексашка не то сидел, не то лежал чуть поодаль, привалившись спиной к печке, закрыв глаза и держась за живот. Кто были двое их сотрапезников, Дарья разглядела не с первого раза. Скупого света догорающей свечки оказалось недостаточно, чтобы сразу обозреть два неподвижных тела — одно лежало ничком на столе, другое похрапывало на лавке. Но когда рассмотрела детали, её начал разбирать безумный, неудержимый хохот.
Пётр Алексеич и Александр Данилыч споили шведского короля и его генерала. Судя по состоянию обоих, дался сей эпичный подвиг нелегко, но они справились.
— Господи… — простонала Дарья, едва сдерживаясь, чтобы не перебудить всех диким хохотом. — Невская битва, князь и поверженные шведы… Петруша, родной, ты в порядке?
— Вроде живой, — сонно буркнул надёжа-государь, прикладывая ко лбу полупустую бутылку. — Ох и горазд пить генерал. Карлус сопляк, быстро его Ивашка Хмельницкий[40] свалил, а этот держался.
Трясущаяся от сдерживаемого смеха Даша тихонько проскользнула мимо упившихся шведов и подсела к супругу. Обняла, прижалась к его боку.
— Хоть не зря старался? — тихо спросила она, переведя дух.
— Видишь, Алексашка — хорошо, когда жена умная, всё понимает, — гораздо веселее проговорил Пётр Алексеич — чуть громче, чем следовало бы. — Учти, когда выбирать станешь.
Тело у печки подало признаки жизни.
— От умных токмо голова болит, — пробурчало оно, поднимаясь. — Матушка-государыня и должна быть таковой, иначе какой с неё толк. А мы люди простые…
— Голова у тебя болит от выпитого, Саша. Ладно, давай, организуй вынос …пострадавших, — Дарья задрожала от нехорошего предчувствия, но притворялась, что её по-прежнему разбирает смех. — На карауле должны быть наши.
На ноги Меньшиков поднялся не без труда, но держался стойко. Во всяком случае, голова у него была более-менее ясная: хоть и штормило, но ничего и никого по пути не зацепил.
— Катьку зови, — понеслось ему вслед. — Ежели не в карауле, а спит — вели будить.
— Сделаю, мин херц…
— Так о чём шведы проболтались? — шёпотом спросила Дарья, едва дверь, ведущая в сени, закрылась за спиной Данилыча.
Пётр Алексеич склонился к самому её уху.
— Нарва не откроет нам ворота, — услышала она. — Надеются, что я озлюсь и осаду начну. А я мыслю — хотят Карлуса убить при том, да и нам кровавую баню заодно учинить… Тихо, Дарьюшка, душа моя. То дело для Катьки. Потому и звал.
— Карл знает, или то генерал?
— После расскажу.
За дверьми уже слышались негромкие голоса, а пару секунд спустя в общую комнату вошли двое «немезидовцев» в пятнистой летней униформе… Несколько мгновений царила гробовая тишина, нарушаемая лишь храпом шведов. Затем Катя, которую подсветил язычок огня на догорающей свечке, оценила обстановку, стянула с головы армейскую кепку, уткнулась в неё лицом и, трясясь от беззвучного хохота, сползла по стеночке на ближайшую лавку. Второй «немезидовец» — кажется, Вадим — издал какой-то странный звук, словно поперхнулся.
— Ну вы даёте… — только и смог сказать он.
— И эти туда же, — недовольно фыркнул государь. — Что смешного?
Неизвестно, рассчитывал ли он на какой-то другой эффект, но добился лишь того, что теперь и Вадима скорчило от смеха. Слава Богу, тоже беззвучного.
Павших в застольной баталии шведов благополучно унесли и уложили храпеть в отведенной им комнате. Со двора донёсся тихий стук ведра, вынимаемого из колодца, и плеск воды: Алексашка приводил себя в чувство проверенным способом. Дарья, чтобы не разбудить дам, принесла из комнаты «аптечку» — ларчик, в котором держала кое-что из медикаментов — и, достав оттуда несколько пакетиков с порошками, разводила их содержимое в стаканах с водой.
— Кать, — она передала сестре один из пакетиков. — Утром дай своему подопечному, иначе он никакой будет.
Эти медикаменты она старалась расходовать только по крайней необходимости. Состав многих из них она знала, но далеко не каждое могла воспроизвести из местных ингредиентов — из-за банального отсутствия нужных.
— Так, значит, Горну дали указание не открывать ворота? — тихо переспросила Катя. — М-да, прям операция «Немыслимое»[41]. Уверена, он и отказ свой оформит максимально оскорбительно. Чтоб уж совсем вариантов не осталось, кроме как штурмовать — в нарушение договора. А как только поднимется стрельба…