ся — какие-то автомобили, лесок, заснеженное поле. Аэродром незнакомый — определенно не Шереметьево (только потом выяснилось, что военный).
Самолет пустой — кроме меня и чекистов, никого, и опять получалось вроде тюрьмы — только с крылышками.
— Наручники-то, может, теперь снимете?
— Пока нельзя.
Самый главный их начальник чем-то напоминал борзую — коричневые глаза чуть навыкате, курит одну сигарету за другой.
— Ну, хоть отоприте на время — мне покурить надо.
— Дайте ему закурить.
Да, нас же всей семьей выдворяли. Накануне мать вызвали на Лубянку и объявили: «Завтра вам придется лететь вместе с сыном», и мама сообразила (надо отдать должное — мозги у нее работали)... «Подождите, — говорит, — минуточку: у меня есть еще дочь и внук, и без них никуда я не полечу». Гэбэшники ей укоризненно: «Нина Ивановна, ну как же можно? — это решение руководства», а она: «А мне на него плевать! — идите и решайте все заново». Часа три мать там просидела, они суетились, пытались уговорить, а потом прибежали и: «Ну, хорошо, ладно, можете дочь и внука забрать».
«СО МНОЙ 12 ОФИЦЕРОВ ГРУППЫ «АЛЬФА» ЛЕТЕЛИ — ЗАЧЕМ? Я 59 КИЛОГРАММОВ ТОГДА ВЕСИЛ: ЛЮБОЙ ИЗ НИХ МОГ ВЗЯТЬ МЕНЯ ПОД МЫШКУ И УНЕСТИ В ЦЮРИХ»
— Самое замечательное то, что советская власть совершенно не понимала, с кем дело имеет. Они матери сказали: «Только, пожалуйста, никому об этом ни слова»... Угу! Первое, что она сделала, — позвонила Сахарову: «Андрей Дмитриевич, вот такая история». Естественно, да? (Смеется). Никому ни слова...
— Никому, кроме Сахарова...
— Разумеется, что мои родные за ночь собрали? В основном взяли одежду.
— Слушайте, но вот их квартира, все по полочкам, по местам: книги, семейные реликвии, личные вещи, и вдруг им говорят: «Завтра своему налаженному быту вы скажете «до свидания»...
— Они как-то успели доверенность Славе Бахмину написать, и все пожитки остались на нем. Он потом постоянно что-то нам посылал, в том числе книжки, полулегально, а так взяли только то, что носить, — больше ничего. У меня вышло наоборот — я приехал с мешком, где было все: и тряпка, и мыло...
— Ну, это на Западе вещи необходимые...
— Да, и эту матрасовку сразу у меня отобрали. Все! — только в Цюрихе мне ее из самолета выбросили...
— Когда вы зашли на борт, мама уже там находилась?
— Нет, она отказывалась идти. «А может, вы меня обманываете, — возмущалась, — покажите, что он там», и что же вы думаете: они вывели меня на трап, мы помахали друг другу... Родные сразу заметили, что я в наручниках...
— Сколько лет вы перед этим маму не видели?
— Шесть, и она — опять же хоть и старуха, но мозги работали! — в качестве свидетеля взяла дочку Пети Якира Иру.
— Жену Юлия Кима?
— Бывшую — она, к сожалению, умерла. Ну вот и все — мать поднялась на борт...
— Она вас поцеловала?
— Нет, ее ко мне не подпустили. Они с сестрой и племянником сидели в голове самолета, а я в хвосте.
— В наручниках?
— Да, с 12 офицерами группы «Альфа», как оказалось. Зачем столько? — я 59 килограммов тогда весил: любой из них мог взять меня под мышку и унести в Цюрих.
— Рейс был на Цюрих?
— Куда летим, никто не знал — в том числе и руководивший всем этим гэбэшник. Кто это был на самом деле, у КГБ не выяснишь, но сам он представился помощником Андропова. Мать подняла сразу скандал: «Вы что сына в наручниках держите? Я вообще имею на свидание право». Тот пререкаться не стал: «Ну, хорошо» — привел маму ко мне, и вот тут она рассказала, что это обмен.
— Она была в курсе?
— Да, на Лубянке ей все объяснили — так я впервые узнал, что все не так плохо.
— Ваша реакция?
— Я стал смеяться.
— ???
— Да, все время хохотал, потому что поведение гэбэшников было ужасно смешным. Мать кричит — она очень возбуждена была, они не знают, как ее успокоить, а когда ушла, я этому помощнику говорю: «Летим на высоте 10 километров, 12 офицеров «Альфы» вокруг — чего вы, на самом деле, в наручниках-то меня везете?».
— А напоследок унизить?
— Он в ответ: «Вы же знаете, такова инструкция: заключенных по воздуху конвоируют только в наручниках» (такая инструкция и правда была), и тут я уже начинаю туфту кидать: «Ну хорошо, на территории СССР я заключенный, а если будете по Германии меня везти, не боитесь, что разразится скандал?». Он задумался (а тупой же мужик!). «Сейчас выясню», — произнес и пошел в кабину. С кем он в Москве связывался, не знаю — с Андроповым, наверное, но пришел вскоре и обнадежил: «При пересечении государственной границы в воздухе наручники с вас снимут» — уже хорошо.
— Вот страна дурная, да?
— Абсолютно. Он у Андропова, члена Политбюро, выясняет, можно ли с меня наручники снять, причем я блефовал: по международным законам судно и самолет экстерриториальны.
— Конечно: территория СССР...
— Да, но, видать, и Андропов этого не знал.
Один из чекистов всунул мне в зубы сигарету и потом вынимал иногда стряхнуть пепел.
— Сейчас мы вас на трап выведем — показать вашей матери, что вы уже внутри, а то она отказывается идти в самолет.
Опять на мгновение мелькнул лесок, группа автомобилей, какие-то люди и среди них мать. Мишку уже принесли на носилках внутрь: я с трудом узнал его — все-таки шесть лет не видел. Вырос парень...
До чего же неловко сидеть, когда руки сзади, — наручники затянулись и жмут. Хотя бы спереди — и то легче. Охранник справа забавляет меня разговорами — рассказывает про самолеты. Сообщает, сколько в год происходит крушений и на каких линиях, заботливо застегивает мне пояс, а я смотрю в окно, через плечо другого, молчаливого, как сфинкс — может, последний раз в жизни я эту землю вижу.
Радоваться мне или печалиться? Здесь, на этой земле, с самого детства норовили меня переделать, изменить, будто не было у государства другой заботы. Куда только не сажали меня, как только не издевались, но, странное дело, избавляясь теперь от вечного преследования, злобы или ненависти я не ощущал.
Куда бы я ни попал, где бы ни жил потом, мои воспоминания будут неизбежно связаны с этой землей, и так уж устроена память, что не держит она зла — только светлые в ней остаются картинки. Так что же — значит, печалиться? — но сколько ни вглядывался я в удаляющуюся, покрытую снегом землю, заставить себя опечалиться так и не мог.
Конечно, я буду скучать по друзьям, которые остались здесь, и, наверное, по переулкам арбатским, по привычной слуху русской речи, но ведь точно так же тосковал по друзьям, которые уехали, и разве не хотелось всю жизнь побывать в Лондоне? Нет, все это у меня с понятием земля не увязывалось.
...Но ведь должен же я чувствовать хоть радость — радость победы? Как ни крути, с этой властью подонков мы воевали отчаянно, мы были горсткой безоружных людей перед лицом мощного государства, располагающего самой чудовищной в мире машиной подавления, и мы выиграли. Она вынуждена была уступить — даже в тюрьмах мы оказались для нее слишком опасными. Наконец, должен же я чувствовать радость освобождения?
Стыдно признаться, но и радости я не ощущал — только невероятную усталость. Так всегда у меня перед освобождением было — ничего не хотелось, только покоя и одиночества, но именно этого никогда не было, не будет и теперь. Мать устроила чекистам скандал — потребовала со мной свидания: каким-то образом узнала, что я в наручниках.
После обмена на Луиса Корвалана Владимир Буковский был выслан из СССР. 4 января 1977 года, Лондонский аэропорт, справа — британский актер Дэвид Маркам, организовавший кампанию в поддержку советского диссидента. «Стыдно признаться, но радости я не ощущал — только невероятную усталость»
Опять пришел главный начальник с глазами борзой и весьма неохотно свидание разрешил. Мать была в совершенном исступлении.
— Вы преступники, вы просто негодяи! — кричала она. — Даже здесь, в самолете, вы все еще издеваетесь. Мало вам было издеваться над ним столько лет!
— Нина Ивановна, ну, успокойтесь, — недовольно морщился начальник.
Все эти годы мать вела с властями отчаянную войну — заваливала протестами, посылала открытые письма на Запад, словом, не давала дохнуть. Под конец она фактически делала все то, что когда-то делал я, и мне можно было спокойно сидеть в тюрьме.
Только тут, от нее, я и узнал о том, что меня обменяли. Странная, беспрецедентная сделка! В истории случалось, что две враждующие страны обменивали пойманных шпионов или военнопленных, но чтобы менять собственных граждан — такого я не припомню.
Что ж, двумя политзаключенными в мире стало меньше. Забавно, что советский режим оказывался приравненным в глазах мира к режиму Пиночета — в этом был символ времени, ну а наручники — их криком не снимешь, как нельзя достигнуть свободы насилием: сколько в наручниках ни дергайся, они только еще больше затянутся.
Впрочем, разве это они, эти трусливые чиновники, наручники нам надевают? Мы просто не научились еще без них жить, не понимаем, что никаких наручников давно уже не существует.
Я пристально гляжу в собачьи глаза этого начальника, и он их тут же отводит: собаки и чекисты не выносят прямого взгляда — это я проверял много раз. Чего он больше всего на свете боится? Своего начальника повыше рангом.
— А почему, собственно, вы везете меня в наручниках?
— Ну, хорошо, я вам скажу, — ерзает он, глядя в сторону. — Вы еще заключенный.
— Ах, вот в чем дело! Ну а что вы будете делать, когда мы советскую границу пересечем? Это должно быть минут через 20 — над Австрией, например, я тоже заключенный?
Он не знает, что ответить, и беспокоит его не истина, не международное право, а выговор от начальника, поэтому идет в кабину связываться с Москвой — получать инструкции.