Однажды наша учительница позвала меня на такую проработку очередной раз — как обычно, мы втроем уединились на переменке, и в ее присутствии я должен был отчитывать своего провинившегося одноклассника. Я начал обычные в таких случаях уже надоевшие мне формальные уговоры, уверял, что он позорит всех нас, что должен исправиться, чтобы помочь этим всей стране строить коммунизм, как вдруг в голову мне пришла неожиданная мысль: фамилия этого парня была Ульянов, как и Ленина, и я начал его убеждать, что он позорит фамилию вождя, что с такой фамилией он обязан учиться, как учился Ленин, да еще добавил что-то о том, как бы, наверное, расстроился Ленин, если бы узнал о его поведении. Говорил я, видимо, очень красноречиво, убедительно и даже обидно, потому что вдруг он покраснел, сморщился и заплакал.
— Сволочь ты! — сказал он. — Гад! — Встал и ушел вон.
Учительница была от такого эффекта в восторге, хвалила меня, а я вдруг почувствовал себя действительно гадом и сволочью. Я вовсе не ощущал, что парень кого-то позорит, и никакого зла на него не имел — просто привык формально произносить слова, которые от меня требовались, и все, кому до сих пор их адресовал, понимали, что реагирую так неискренне, только чтобы от меня отвязались.
Никто на меня не обижался, и со всеми я был в приятельских отношениях — наоборот, ко мне относились с уважением, потому что никого не выдавал, а всегда делал вид, что ничего не заметил, и меня тоже никто не выдавал, а тут я сделал ему по-настоящему больно, и это меня поразило.
Я вдруг понял, что не хочу, не могу больше играть эту дурацкую роль. Зачем? Ради чего? Почему я должен быть в их руках орудием? — и я отказался. Меня уговаривали, прорабатывали, осуждали, однако я настоял на своем. Причину своего отказа не объяснял, так как, видимо, не смог бы ее объяснить, но с тех пор даже галстук носить перестал. Так делали многие: носили его в кармане и если старшие придирались, украдкой, в уборной, надевали: всегда можно было объяснить, что он испачкался, а родителям некогда постирать.
Было мне тогда лет 10, а в 14, когда стали всех принимать в комсомол, я туда не вступил. «Ты что, в Бога веришь?» — спрашивали меня с любопытством, но я опять ничего объяснять не стал. Долго ко мне приставали, потому что я хорошо учился и таких было положено принять в комсомол, но повлиять на мое решение никак не могли и отстали. «Смотри, — предупреждали многие ребята, — труднее будет в институт поступить!».
Другой не менее позорный эпизод относился примерно к тому же времени. В 1952 году началось дело врачей-вредителей, а с ним и гонение на евреев. Много было разговоров, что евреев всех вышлют, потому что они враги и хотят убить Сталина, нарастала ненависть к евреям у людей вокруг. Для всех нас Сталин был больше, чем Богом, — он был реальностью, в которой нельзя сомневаться, он думал за нас, он нас спасал, создавал нам счастливое детство, и на шкале человеческих ценностей большей величины быть не могло. Все хорошее приписывалось его воле, а все, что видели мы плохого, к нему отношения не имело, поэтому большего зверства, чем убить Сталина, придумать было нельзя.
Происходящее я переживал тяжело, и несколько раз мне снился навязчивый сон: будто сижу в огромном зале, полном народу, все аплодируют, кричат, а на трибуне — Сталин. Он произносит речь, и вот его прервали аплодисментами — он берет графин с водой, наливает ее в стакан и хочет выпить, а я один знаю, что вода в графине отравленная, но ничего не могу сделать. Я кричу: «Не пей, не пей!», но из-за оваций и криков мой голос не слышен, я собираюсь бежать к трибуне, но народу столько, что пробиться нельзя. Страх, что Сталина убьют, преследовал меня как кошмар — я буквально от этого заболел.
В нашей школе учились всего два еврея — один, Иосиф, довольно неприятный был парень: какой-то заискивающий, подобострастный и в то же время навязчивый, бесцеремонный. Я его не любил, и мы не дружили, а о другом, что он еврей, никто, кроме меня, не знал, — фамилия у него была украинская. Я видел его отца и мать и был в курсе, что они евреи, а он жил рядом со мной, и обычно мы шли в школу вместе. Друзьями мы не были, наше общение ограничивалось дорогой в школу, и теперь меня мучил вопрос: неужели его родители тоже хотят убить Сталина?
Наконец, одним утром чаша народного негодования переполнилась, и Иосифа начали избивать. Случилось это на перемене, на школьном дворе, а главное, били его те самые приятели, с которыми он водился, к которым больше всего лип. Толпа собралась большая, и всякий норовил его пнуть или ударить, причем объяснений или призывов никаких не требовалось: все просто понимали, что его можно бить, — никто за это не накажет. Несчастный же этот Иосиф вместо того, чтобы после первого избиения уйти, потащился зачем-то в школу и всем своим видом норовил показать, что он хороший, он со всеми и нисколько не обижается, поэтому его били и на следующей перемене, и на следующей, а он все так же, с жалкой улыбкой, продолжал липнуть к своим приятелям, и чем больше его били, тем больше он, казалось, приглашал продолжать.
Видимо, он никак не мог свыкнуться с мыслью, что нет у него больше приятелей, что он один против всех. Он хотел со всеми, готов был унижаться и заискивать, терпеть побои и издевательства, только чтобы не остаться одному. Каждый раз после перемены тащился он в класс весь в крови, с распухшими губами и все пытался заговорить с кем-нибудь как ни в чем не бывало. Он верил, что теперь-то уж все кончилось, все прошло и будет по-прежнему, но на следующей перемене все начиналось заново, а учителя только говорили ему сурово: «Пойди в туалет, умойся» — и никаких расспросов.
Я его не бил — он был настолько противен со своей жалкой, заискивающей улыбкой на разбитых губах, что просто боялся оказаться с ним рядом, и только с тоской ждал: когда же это закончится? Хоть бы уйти догадался или убили бы его, что ли! В то же время я отлично понимал, что этот вот Иосиф никакого отношения к Сталину не имеет — даже думать об убийстве не может, не способен. За что же его тогда бьют и почему никто это не прекратит? Почему я не попытаюсь остановить? Более того, со следующего утра я перестал ходить вместе со своим соседом в школу — старался чуть-чуть запоздать и, выходя из дверей, искал глазами его спину. То ли мне было стыдно, то ли противно — не знаю».
«ХРУЩЕВ ГРОЗНО ПОТРЯС ЗАПИСКОЙ: «КТО ЭТО ПРИСЛАЛ? ВСТАНЬТЕ!»
— Многие тем не менее оправдывались: «Мы даже не представляли, что творилось вокруг»...
— Не представляли размаха — да, так же, как немцы в гитлеровской Германии не подозревали о масштабах, скажем, Холокоста. В это я верю, потому что пропаганда о количестве жертв не сообщает, но вообще не знать, что такие вещи происходят, невозможно. Я совсем маленький был, когда соседа в доме напротив арестовали, и все шушукались: «За что, за что старика?». Отставной профессор, он на кухне сказал, что без Второго фронта мы бы войну не выиграли, — и все, исчез человек, так как можно не замечать того, что каждый день у тебя под носом творится?
— После ХХ съезда на комсомольских, партийных собраниях, где шло обсуждение доклада Хрущева о культе личности Сталина, вставали нередко молодые ребята и спрашивали: «А что ж вы молчали?»...
— Даже Хрущеву такой вопрос задали — в воспоминаниях кого-то из участников съезда я читал, что записка из зала пришла.
— Что же Никита Сергеевич ответил?
— Он грозно потряс запиской: «Кто это прислал? Встаньте!». Никто не поднялся, Хрущев повторил вопрос — и опять ни звука. «Вот и мы, — сказал он, — боялись так же, как тот, кто об этом спрашивает», хотя на самом-то деле это оправдание очень слабое. Ему и остальным оно понравилось, а нам, молодому поколению, — нет: как же ты в этом зале вообще оказался, если боишься встать и сказать что думаешь?
«Смерть Сталина потрясла нашу жизнь до основания — занятий в школе практически не было, учителя плакали навзрыд, и все ходили с распухшими глазами, а по радио без конца передавали траурные марши, и чувствовалось как-то, что нет больше власти.
Какой-то человек кричал со слезами в голосе из окна глазной больницы: «Сталин — умер, а я — здесь!», не слышно было скандалов и драк во дворе, и люди говорили вполне открыто: «За кого теперь пойдут умирать? За Маленкова, что ли? Нет, за Маленкова народ умирать не пойдет!».
Огромные неуправляемые толпы текли по улицам к Колонному залу, где лежал Сталин, и ощущалось в этой необъятной, молчаливой, угрюмой толпе что-то жуткое. Власти сдерживать ее не решались — загородили только рядами автобусов и грузовиков некоторые боковые улицы, и толпа текла нескончаемо. По крышам и чердакам ухитрились мы пробраться аж до «Националя», и оттуда, с крыши, увидел я море голов. Словно волны ходили по этому морю — раскачивалась толпа, напирала, отступала, и вдруг в одном из боковых проулков под натиском ее качнулся и упал автобус — точно слон, улегшийся на бок. Несколько дней это шествие продолжалось, и тысячи людей в давке погибли — долго потом по улице Горького валялись пуговицы, сумочки, галоши, бумажки: даже львам на воротах Музея Революции втолкнул кто-то в пасть по галоше.
В день похорон завыли надрывно фабрики и заводы, засигналили автомобили и паровозы... Произошло что-то непоправимое, страшное — как же теперь жить-то будем? Отец родной, на кого ты нас покинул?
Прошли между тем почти два года, а мы жили все так же — во всяком случае, не хуже, и это само по себе было кощунством. Жизнь не остановилась: взрослые так же ходили на работу, а мы — в школу, выходили газеты, работало радио, и во дворе все шло по-старому — те же скандалы и драки. Сталина вспоминали все реже и реже, а я недоумевал — ведь умер-то Бог, без которого ничего происходить не должно... В это же время, словно тяжелые тучи, поползли упорные слухи о расстрелах и пытках, о миллионах замученных в лагерях. Освободили врачей-вредителей, расстреляли как врага наро