Помню, на закате я увел Никиту далеко в поле. Он захватил сценарий, и мы сняли кадр, на котором Никита выражает удивительную мудрость и полнейшее спокойствие. И когда Никита увидел напечатанный кадр, он сказал: «Ты знаешь, я хотел бы походить на эту фотографию».
Этот кадр был сделан в лучах заката на фоне огромных стогов сена, и, видимо, мне тогда удалось передать не просто свое представление о Никите, но и мое искреннее желание того, чтобы он был таким. Там отразилась внутренняя серьезность и глубина, необыкновенная гармония, уравновешенность состояния, которых потом мне уже не приходилось замечать в нем ни в городе, ни на даче на Николиной горе. Долгое время это была одна из самых моих востребованных фотографий Никиты. Помню, как Андрей Макаревич на передаче «Абажур» с большим удивлением воскликнул: «Неужели он был таким?»
После ВГИКа Никита собрался снимать фильм «Свой среди чужих, чужой среди своих» по сценарию Эдика Володарского, и он пригласил меня работать вместе. Мы начали снимать пробы к фильму и впервые стали делать их на натуре, выискивая подходящие развалины в Москве (благо в те годы их было много и повсеместно), чтобы это напоминало провинциальный городок.
Первой жертвой Никиты стал Юра Богатырев, сыгравший в фильме роль чекиста Егора Шилова, когда он заставил его, достаточно пухлого и рыхлого человека, похудеть и сделаться ковбоем. Мы сделали пробы Анатолия Солоницына, Александра Пороховщикова, Сергея Шакурова – всех главных действующих героев. С той поры у меня остались замечательные кадры. И какие это были дни!
Например, надо было изобразить, что ты смотришь куда-то вдаль или что-то переживаешь. А это был совершенно пустой павильон, да еще лампочки светили прямо в глаза, словно хотели сбить с толку.
С Никитой же мы просто выезжали как раз туда, где сейчас построили доронинский МХАТ. Тогда как раз сносили весь этот квартал. То есть это были очень подходящие декорации для его дебютного фильма 1974 года «Свой среди чужих, чужой среди своих». И все было замечательно. Но Никиту тогда неожиданно забрали служить на Тихоокеанский военно-морской флот, и подготовка к фильму остановилась.
А я, глубже вчитываясь в сценарий, понемногу стал соображать, про что мы, собственно, собираемся снимать фильм: про чекистов, НКВД, ГПУ и прочую нечисть, про их «замечательные» пролетарские дела. Затея мне переставала нравиться, о чем я и сказал Никите, когда он вернулся, но понимания не встретил. Никита тогда заявил мне: «Да брось, мы будем снимать просто вестерн». Но я все-таки отказался…
Я вообще-то очень занудный и дотошный. Даже сейчас, когда смотрю фильм Никиты, где поезд идет по совершенно ровному чистому полю, а потом… вдруг вот тебе и горная река, и обрывистый берег, с которого Костя Райкин падает. И я думаю, что это все равно как дама садится в автомобиль в черном платье, а выходит в белом, – подобное меня коробит.
И еще – до сих пор, когда смотрю фильм, в сцене, где Юрий Богатырев бьет Сашу Кайдановского, ощущаю себя на стороне «белых»…
Для съезда кинематографистов, который проходил в Кремлевском дворце съездов, Никита попросил устроить выставку моих работ. Туда, в частности, попал и известный портрет Михалкова и многие другие его портреты…
Я прекрасно понимаю, что Никита теперь сильно изменился, он и не мог не измениться, всегда хотел быть лидером, быть главным. Сейчас это вовсе другой человек, непонятный мне, а тот груз, который он на себя взвалил, кажется мне непомерным. У меня другое представление о счастье, радости и гармонии в жизни. «Женщину, религию, дорогу каждый выбирает по себе…» – кажется, так.
Фотопортрет Анатолия Солоницына
Как-то раз меня попросили снять на обложку какого-то журнала Толю Солоницына, сыгравшего в фильме «Свой среди чужих, чужой среди своих» роль секретаря губкома РКП(б) Сарычева. Мы были знакомы давно и когда-то даже жили в одном подъезде дома. Толя жил в общежитии, а я в коммуналке с мамой. Но ко времени заказа на портрет он уже обосновался в Москве, строил кооперативную квартиру.
Он, конечно, потрясающий актер, но для обложки этого мало. И вот Толя приходит на съемку в свитере. И все. Я понимаю, что обложка не получается, надо что-то придумать. Я выхожу из павильона и вижу, идет по коридору дама с догом, а дог – как раз в тон Толиному свитерочку. Я спрашиваю хозяйку: «У вас собака спокойная?» Она отвечает утвердительно. И я прошу ее одолжить мне пса, чтобы снять актера. Она заходит с собакой в павильон и садится рядом с догом (не в кадре), а с другой стороны Толя (в кадре).
Дог тогда оказался очень сообразительным и делал выразительное «лицо». А после съемки я спросил Толю: «Ты почему так переживал?» Он: «Очень уж собака огромная».
Кстати, потом собаки еще не раз выручали меня на съемках, создавая замечательную композицию.
Андрон и «Шербургские танки»
Как-то раз звонит мне Кончаловский: «Приезжай на дачу». Я говорю: «Андрон, у меня нет денег». – «Возьмешь такси, я заплачу». Я взял такси, приехал. Он дал мне сценарий. Я читаю – это по мотивам «Евгения Онегина». Потом в нем, правда, все переделали. Но когда я читал этот сценарий, была там сцена дуэли Онегина с Ленским: деревня, через речку мост, на двух мотоциклах съезжаются Ленский и Онегин, условно говоря, кто кого собьет, тот и победит.
Я сказал: «Андрон, прости, пожалуйста, если это происходит в середине Русской низменности, они упали, и что дальше? Встали по колено в этой речке и пошли?» Он: «Нет, понимаешь, речка бурная, и их снесет». Я продолжил убеждать: «А где взять бурную речку в средней полосе? Через эту речку должен быть не узкий мост, иначе они не разъедутся». – «Ну, это мы решим». И вот примерно так мы обсуждали весь сценарий.
А когда начали мы снимать этот «Романс о влюбленных», правда, по обновленному сценарию, там все запели: и Градский, и Леночка Коренева, и Женя Киндинов. И я, наверное, недели две промучился, видя эту полную лажу, всю эту фальшь. Меня тогда напрягла позиция Андрона, а он, видя мое несогласие с этой постановкой, говорил: «Мы сделаем такой фильм, что народ будет ломиться в очередях…» Он мой старший товарищ, мне было неловко возражать ему.
Еще я знал, что Андрон любил, чтобы его убеждали. Например, он говорил: «Как ты думаешь?» А я отвечал: «Это здорово, это потрясающе». Ему нужно было вот так. Но потом душу мне облегчила Ирочка Купченко, когда рассказала, как в Казахстане или в Таджикистане он показывал руководству свой «Романс о влюбленных» (я называл эту картину «Маразм о влюбленных», а Копелян – «Шербургские танки») и будучи выпивши и не зная, что на студии нет стеклянной звуконепроницаемой перегородки, он во весь голос произнес: «И вот я снял эту х…». Значит, он сам это понял.
Со мной же он прекратил все отношения. Даже сейчас – я приглашаю его на выставки, посылаю ему свои альбомы, а он – как будто и не было ничего. А ведь я относился к нему как к старшему брату. Можно сказать, что я его боготворил, потому что в моем представлении это был действительно тот человек, за которым можно было следовать по жизни…
Дядя Сережа Михалков
С папой Андрона и Никиты я тоже был знаком очень близко, мне посчастливилось называть его просто «дядя Сережа». Дело в том, что мать моих детей – Ирочка Кассиль. А Сергей Владимирович был очень дружен с Львом Абрамовичем Кассилем, известным детским писателем. Причем Михалков точно знал человеческую пробу того или иного человека. С Львом Абрамовичем познакомился еще в довоенные времена, и Кассиль был единственным свидетелем на свадьбе Михалкова с Натальей Кончаловской.
В качестве примера его близости с Кассилем со слов Иры расскажу такую историю. В конце 1949 года состоялся первый визит Мао Цзэдуна в СССР. В его честь был прием в ресторане гостиницы «Метрополь». От гостиницы рукой подать до квартиры Собиновых-Кассилей, которая была в Камергерском переулке.
В квартире Леонида Витальевича Собинова, где я поселился, женившись на дочке Льва Абрамовича, не было замков. Дело в том, что в квартире всегда кто-то был, и на ночь дверь запирали только на щеколду. Брат Кассиля Иосиф, прототип Оси в замечательной повести «Кондуит и Швамбрания», был арестован в 1937 году, а в 1938-м расстрелян. Лев Абрамович, как и многие в те годы, тоже держал наготове чемоданчик с вещами первой необходимости. И хотя был уже не 1937 год, опасность все еще не миновала.
И вот примерно в половине второго ночи раздается стук в дверь – конечно, просыпается вся квартира, все в панике и ужасе. Лев Абрамович говорит жене: «Светочка, лежи, я открою». Подходит к двери: «Кто там?» – «Лелик, это я, Сережа», – слышится в ответ. Шокированный Лев Абрамович открывает и видит: на пороге стоит поддатый Сергей Владимирович… «Сережа, ты что, обалдел, зачем ты нас так пугаешь?» – «Лелик, я тебя хочу спросить…»
Оказалось, что Михалков был приглашен в «Метрополь» на прием в честь Мао Цзэдуна. За центральным столом сидели Джугашвили и Мао, за другим – военачальники, а за третьим – творческая интеллигенция. И дядя Сережа потом рассказывал: «Подзывает меня Сталин и представляет Цзэдуну: „Это наш известный детский поэт“». И все. И Михалков, озадаченный такой честью, пришел ночью выговориться к Кассилю: «Как ты думаешь, почему он меня подозвал, потому что он так ко мне относится или потому что я самого большого роста?» Лев Абрамович говорит: «Сережа, иди домой, завтра поговорим…»
А однажды, я не помню с чего, у нас возник такой разговор. Дядя Сережа прочел мне несколько строчек из своего стихотворения: «Я лежу в траве, мечтаю, почему я не летаю…» А потом добавил: «Я-я-я п-понял, что с т-та-кими стихами д-далеко н-не уедешь. Я н-наступил на горло с-собственной песне». Хотя, на мой взгляд, это потрясающее начало стихотворения…
Он служил этой власти, потому что прекрасно понимал: а иначе как? Но бо́льшая часть его жизни все-таки проходила по другую сторону барьера. Это вообще очень трогательная история: дядя Сережа занимался своим творчеством, практически не выходя из дома.