Миша у нас в Мариинке в балете «Жизель» танцевал принца Альберта. И однажды прошел один-единственный спектакль, в котором его партнершей, Жизелью, была солистка Большого театра Наталья Бессмертнова. Мне посчастливилось видеть тот балет. Миша мне потом рассказывал про весь идиотизм и глупость начальства двух театров, когда в Большом говорили, что мы свою звезду в ваш провинциальный театр не дадим, а Мариинка в свою очередь отвечала, что у вас нет такого гения как Барышников, и мы вам его тоже не дадим.
А я помню, что Миша танцевал так, что я бы переименовал балет из «Жизели» в «Альберта». Я смотрел и думал: это же всего-навсего балет, все условно. В жизни мы так не двигаемся, нет таких жестов, но ими он сотворил чудо – была настоящая любовь, а потом потеря этой любви… Потрясающе! А потом Миша уехал в Канаду. И через какое-то время мне на глаза попался один журнал, в котором было три колонки текста, а под ними его божественный прыжок в «Жизели» и подпись – «Сбежавший гений».
Мы с Мишей подружились, иногда просто гуляли по блоковским местам. Я хорошо их знал, ведь мы с Сережей Соловьевым в четырнадцать-пятнадцать лет там бродили. У Блока многие стихи точно аннотированы, по описаниям узнаешь Каменный остров, Озерки, Аничков мост, площадь с памятником Петру и т. д. И когда мы с Мишей просто гуляли, я захотел сделать его портрет. Я придумал что-то пушкинское, что-то на берегу залива, на нем какой-то развевающийся плащ… Или крылатка… В общем, чтобы была динамика, но не на сцене, не в прыжке, а в жизни. И мне очень приятно, что я успел снять Мишу – буквально за день до его отъезда – на фоне Главного штаба и Дворцовой площади, тогда была белая ночь, и я снимал со штатива, потому что не хватало света.
А 31 мая 1974 года мы провожали Мишу на гастроли за границу. Он явно не планировал оставаться там. Ведь тогда он только что купил «Волгу» и был очень счастлив. Правда, ему, имея неплохую зарплату, пришлось занимать деньги, чтобы приобрести эту машину. И я, провожая его, сказал: «Купи там что-то подобное пушкинскому, черного цвета». И он обещал. Я его еще спросил: «А когда ты возвращаешься?» И он сказал, что вернется осенью.
Вместе с Мишей на гастроли в Америку ехали в основном люди предпенсионного возраста: Лапаури, Стручкова, Колпакова. И получалось, что Миша был паровоз, а вместе с ним огромный состав с вагонами, который он должен был тащить. Потому что, конечно, публика шла на Барышникова. Гастроли предстояли по всему американскому континенту.
После того, как он остался в Канаде, всех его друзей и знакомых начали трясти, пытались сделать так, чтобы мы что-нибудь написали и оклеветали Барышникова, но, на удивление, никто на это не поддался.
У Миши были замечательные маленькие земные радости – девушки, рыбалка, прогулки, поэзия, которые всегда скрашивали его одиночество. Когда он остался там, в одном из интервью он сказал: «Я должен был выбирать между искусством и жизнью в гармонии с самим собой, и я знаю, что никогда не буду здесь счастлив».
Кстати, Андрей Миронов, который был на гастролях в Америке, вопреки запретам встречаться с Нуриевым и Барышниковым, увиделся с Мишей – потому что они были друзьями. И он потом рассказывал мне: «Представляешь, Барышников говорит по-русски только с Бродским, ну и, естественно, со мной». С другими иммигрантами он не общался.
Я просил Анатолия Александровича Собчака, первого мэра Петербурга, чтобы на родину вернулись Бродский и Барышников. Ведь Бродский однажды говорил, не махнуть ли из Стокгольма инкогнито на пароме до родного города. Но потом я понял, что для них этот город был уже пуст. Потому что почти все их друзья к тому времени умерли или были за границей. Им мешали эти тени минувшего…
Мишина мама жила в Риге, отца у него не было, а Иосифа не пустили даже попрощаться с родителями, да и им постоянно отказывали в визе.
Мне тоже не удалось с ним встретиться, когда я в 90-е годы был в Америке с оркестром Михаила Плетнева. В это время Барышников гастролировал со своей труппой по южным штатам США. И хотя оркестр тоже ездил по штатам, к сожалению, всегда на день или два наш гастрольный график не совпадал. А так как я был в командировке, то не мог позволить себе личных поездок. Но в одном каком-то городке южного штата я просто оставил для него пакет с фотографиями и несколькими публикациями о нем, попросив администрацию гостиницы, в которой они должны были остановиться через два дня, передать этот пакет Барышникову. И там была та самая фотография, которая должна была появиться на обложке журнала «Театр», но когда он остался в Канаде, фото не дали напечатать. Журнал просто не успел выйти в 1974 году.
Тогда было такое государство, что многое просто зарубали на корню. В то время Соломон Волков, замечательный писатель и музыковед, предложил мне сделать с ним книгу «Молодые музыканты-исполнители» – его текст, мои фотографии. И я стал снимать молодых музыкантов-исполнителей… Это были Владимир Спиваков, Гидон Кремер, Наташа Гутман, Филипп Хиршхорн, Володя Виардо, Володя Крайнев – в общем те, кто сейчас является цветом и гордостью страны. Но, видимо, кто-то «наверху» подумал, вдруг мы выпустим эту книгу, а кто-нибудь из наших героев потом поедет на гастроли и останется за границей.
Спустя годы Волков сделал потрясающий телевизионный сериал с Ростроповичем, а впоследствии и со Спиваковым. В свое время много шума наделала его книга о Шостаковиче. Соломон работал в свое время на радио «Свобода» и в Нью-Йорке на «Голосе Америки».
Слезы Оли Яковлевой
В 1975 году в Театре на Малой Бронной я как художник оформил Анатолию Васильевичу Эфросу спектакль «Снятый назначенный». В театре была небольшая сцена, но во весь задник находилось облако из моих фотографий-контролек, штук сто двадцать лиц. И когда занавес расходился или в зале включали свет, каждый раз зрители ахали.
В спектакле были заняты Леонид Броневой, Лев Дуров, Анна Каменкова… И там играла Оля. И играла так, что все замирали. Анатолий Васильевич придумал замечательный режиссерский ход: я должен был участвовать в этом спектакле в качестве фотографа. Скажем, идет какой-нибудь кульминационный эпизод на производственную тему, а я как папарацци снимаю с блицем и потом выношу фотографии и ставлю на сцене. К концу спектакля все персонажи на фотографиях в различных позах.
Мы заранее отсняли все мизансцены. Но потом Анатолий Васильевич понял, что этот креативный ход утяжеляет спектакль, потому что надо каким-то образом прерывать другие сцены, выносить фотографии, ставить их… И в итоге мы от этого отказались. Но я все-таки получил свой кусочек славы.
И надо сказать, я тогда всех отлично снимал во время спектакля, только с Олечкой Яковлевой, такой трепетной и нежной, у меня были проблемы. Она произносила несколько фраз – и в слезы. Все вроде идет нормально, я настраиваю фотоаппарат, а потом, когда начинался какой-то диалог и Оля говорила: «А вот этот шлифовально-шпендельно-продольно-поперечный станок с резцом…», я готов снимать, и тут – слезы.
Лиля Брик
Самая первая моя встреча с Лилей Брик произошла в Театре на Таганке, куда меня Смехов пригласил то ли на 400-й, то ли на 500-й спектакль «Послушайте!». Я тогда снял Лилю за кулисами, это была просто репортажная съемка, фиксация факта, не более того.
А где-то уже в 1976 или 1977 году меня попросили итальянцы из журнала Vogue снять Лилю Брик. В те годы все очень любили российских знаменитостей, и тот же Vogue выпустил номер русского Vogue, где были и Любимов, и «Таганка», и еще масса русских персонажей, а Ив Сен-Лоран сделал замечательные русские коллекции одежды. Лилю Брик просили снять на фоне жостовских подносов, которые висели у нее в столовой. То есть это было конкретное задание редакции.
Я знал уже кое-что из жизни этой легендарной женщины и подумал: «Ну да, для итальянцев, наверное, это здорово, такая „рашен клюква“. Но это совсем не Лиля». И тем не менее я выполнил задание. Но понимал, что это совсем не то фото, которое нужно было бы сделать.
Работалось мне трудно. Я имел тогда допотопную осветительную аппаратуру. Лампы накаливания быстро нагревали помещение, и становилось трудно дышать. Я сослался на это, сказав, что надо выключить приборы, дать им передохнуть. Я видел, что Лилечка – тонко чувствующий человек. Она понимала, что я думаю о другом кадре, но пока не нахожу его. Будучи наслышан о характере Лили, я ожидал, что она сейчас скажет: «Молодой человек, вот вам Бог, а вот порог, когда научитесь снимать, приходите». И чтобы оттянуть этот тягостный момент расставания, я, выключив свет, стал бродить по квартире. Квартира была небольшая, трехкомнатная, и вот в кабинете ее мужа, Василия Абгаровича Катаняна, я увидел продавленное, практически полуистлевшее кресло, афиши Маяковского, фотографии Лилечки времен Александра Родченко, какие-то книги…
И я вдруг понял – это то, что нужно! Именно здесь я смогу пластично ее расположить. И я сразу зажегся, представил всю композицию, понял, что выйдет замечательно. «Лилечка, пожалуйста, садитесь сюда», – сказал я ей и набросил на нее что-то от Ива Сен-Лорана. Когда я уходил, она мне сказала: «Молодой человек, вы мне обязательно покажите потом то, что получится».
Ей это действительно было интересно, ведь прежде она была тесно связанна с фотографией через Родченко и Маяковского. Спустя несколько дней я принес и показал ей итог нашей съемки, Лилечке он очень понравился. После этого она ввела меня в круг своих знакомых. И до конца ее дней я регулярно бывал у нее дома, мы с ней много разговаривали и общались.
Конечно, итальянцы выбрали для Vogue снимок с моей композицией, а не с придуманным ими с жостовскими подносами, и дали его на целый разворот.
Когда Лиля добилась досрочного освобождения Параджанова, она пригласила меня, чтобы я снял его и чтобы познакомился с Параджановым, потому что он гений! Параджанов, оказавшись на свободе, не сразу смог приехать к Лилечке, чтобы отблагодарить ее. К его освобождению она приложила немало усилий и привлекла даже Луи Арагона, мужа ее сестры Эльзы Триоле и видного члена компартии Франции. Луи Арагон считался другом СССР, и он приехал к нам, чтобы получить орден Дружбы народов. Лилечка попросила его, чтобы он непременно добился личной встречи с Брежневым и спросил его, когда же наконец освободят Параджанова? И Луи Арагон действительно добился личной встречи и задал Брежневу этот вопрос, но наши руководители, люб