ители обтекаемых фраз, ответили, что ответ дадут позднее. А в Москве Арагон был всего несколько дней. И дальше Лилечка мне рассказывала: проходит день, два, Арагону уже надо уезжать, но никакого ответа нет. И только когда он был уже в аэропорту Шереметьево, ему сообщили, что вопрос решен положительно. И он сразу позвонил Лиле…
Однажды она мне сказала: «Валерий, а вы сняли меня лучше Родченко». Такое слышать было, конечно, невероятно. Но про себя я подумал: Родченко снимал Лилечку в ее 36–37 лет, а я снимал, когда ей было 82 или 83 года, то есть на моей стороне была вся значительность и мудрость прожитой жизни.
А с Ивом Сен-Лораном, в чьем одеянии я ее снимал, она познакомилась в аэропорту. Он сразу выделил ее из толпы. Иногда спрашивают – что было в Лиле? Красивая ли она была? Нет, она не была красивой, но была значительной, царственной. Она была Личностью и Женщиной. И она все решала. Иногда говорила, всплескивая руками, как надоели все эти маяковеды… Естественно, они все приходили к ней и, как говорится, доставали ее. Естественно, с придыханием говорили – Маяковский и Лиля Брик. А было, наоборот, Лиля Брик и Маяковский, потому что это Владимир Владимирович ходил за ней… как на веревочке. Был даже такой анекдот: как-то раз она забыла сумочку, Володя за ней вернулся и его подняли на смех – что это ты, мол, за сумочкой бегаешь? А он ответил: «Для Лили сумочки и в зубах носить не зазорно».
Лиля могла, например, отказать от дома Майе Плисецкой, так как что-то между ними произошло. Это она решала, с кем ей дружить, кто достоин входить в ее дом. И дом ее на Кутузовском был, конечно, потрясающим.
Лилечка говорила, что со стыдом вспоминает и не может себе простить историю с комкором Виталием Примаковым: он был ее мужем, а она поверила в его вину и в обвинения в участии в армейской «военно-троцкистской организации», хотя прекрасно знала о реалиях того времени. Получается, что она его предала, и это мучило ее всю жизнь.
Интересно, что на моей первой фотографии Лили на «Таганке» рядом с ней стоит шведский маяковед Бенгт Янгфельд. Они очень давно были дружны. И дружба с ним подарила ей ответ на вопрос, который не давал ей покоя: почему ее не арестовали? В то время отечественным историкам путь в советские архивы был закрыт. А Янгфельду открыли эти архивы. И он увидел список очередных арестантов. Напротив фамилии Брик была надпись Джугашвили – «не будем трогать жену Маяковского», хотя Лилечка никогда женой Маяковского не была, но после этого она поняла, почему чаша сия миновала ее.
Она вела себя очень смело и еще до войны написала знаменитое письмо в Кремль по поводу судьбы наследия Маяковского, хотя ее все отговаривали, утверждали, что это опасно, рискованно. И тогда ответ прозвучал, как удар кувалдой, что, дескать, нельзя больше терпеть такое отношение к творчеству Владимира Владимировича Маяковского, недооценивать его – это почти преступление, надо его печатать.
А если вспомнить письмо-завещание Маяковского, где он пишет «Товарищ правительство, моя семья – это мама, сестры, Лиля Брик и Вероника Витольдовна Полонская…» – это очень смешно, потому что, кроме Лилии Брик, все остальное было незначительно… О Маяковском давно уже все хорошо известно, я хочу сказать о последних днях Лили Брик.
У Лилечки в спальне, где я ее снимал на фоне шкафа с ковриком, который в 1915 году подарил ей Маяковский, с правой стороны от кровати стояла низенькая табуреточка, на которую она садилась, когда готовилась ко сну, расплетала волосы, переодевалась. И в один из дней она промахнулась, села мимо табуреточки и сломала шейку бедра, а в таком возрасте это очень опасно. Не смертельно, но все равно приводит к смерти, потому что операцию делают под общим наркозом, который не все пожилые люди выдерживают. Но дело даже не в этом.
Я был у нее буквально на третий-четвертый день после перелома, не зная, что случилось. Лиля лежала в кровати, надувала шары, чтобы не было застоя в легких, наверху висела перекладина, на которой она подтягивалась. Она не собиралась сдаваться и несколько месяцев пыталась все преодолеть.
А Ирочка, мать моих детей, сказала, что да, все срастется, все зарубцуется, но человек просто физически не сможет встать, потому что за эти три-четыре месяца атрофируются все мышцы ног. И Лилечка поняла, что ей придется жить растительной жизнью (лежать, дышать, есть и больше ничего), а такая жизнь не для нее. И она сама ушла из жизни. Ее похоронами занимался Сережа Параджанов, который из всего делал хеппенинг, импровизированное художественное действо.
Лиля хотела, чтобы у нее не было никакой могилы, чтобы ее прах развеяли. Для этого надо было получить разрешение почему-то в Министерстве обороны. Этим занимался Константин Симонов, но разрешения получить не сумел. И тогда ее прах потихоньку развеяли просто на опушке леса под Звенигородом. Я это снял для истории. Там присутствовали Катаняны, Андрей Вознесенский, люди из Театра на Таганке. Лиля не хотела ни памятника, ни даже плиты. Но директор близлежащего санатория поступил очень тактично. Он приволок огромный валун, на котором аккуратно были выскоблены ее инициалы – ЛЮБ. Так было на кольце, которое ей подарил Маяковский (у него было такое же) – по внутреннему ободку получалось «люблю, люблю, люблю»…
По поводу смерти Лили было только одно упоминание. Литературный фонд выражал соболезнование члену Литфонда Василию Абгаровичу Катаняну в связи с уходом его жены Лили Юрьевны Брик. Так были сведены с ней счеты.
Кстати, если вспомнить завещание Маяковского, обращение к «товарищу правительству», все, указанные в нем, кроме Вероники Полонской, получали авторские отчисления от изданий Маяковского. Можете себе представить, какие это были безумные суммы.
После смерти Джугашвили Союз писателей начал борьбу с наследием культа личности в виде Лили Брик и членов семьи Горького, и Лилечку в одночасье лишили всех поступлений от изданий. А ведь она материально помогала многим возвращавшимся в это время из лагерей.
Еще был один странный и удивительный случай. Помню растерянного и ничего не понимающего болгарского исследователя творчества Маяковского, который ужасно расстроился, вернувшись из музея поэта на Лубянке. Там демонстрировалось это завещание (наверное, копия), где вообще не было упоминания Лили – только мама, сестры и Вероника Витольдовна. А Лили Брик не было вообще! И он говорил: «Как же это может быть? Там вас нет, в этом письме». А Лиля его успокаивала. Она знала, что всегда была как кость в горле у всех этих официальных маяковедов.
Спустя много лет, на моей выставке на «Винзаводе», судьба опять свела меня с Лилей Брик, потому что девочки-организаторы сделали пресс-релиз, в котором было написано следующее: «Среди легендарных персонажей Плотникова была и Лиля Брик, с которой фотографа познакомил Владимир Маяковский. История в некотором роде повторилась. В свое время Маяковский познакомил с Лилей Брик Александра Родченко». А значит, сейчас я вынужден ходить и выступать с воспоминаниями как единственный оставшийся в живых «современник» Маяковского.
Сергей Параджанов
Лиля Брик обожала Сергея Параджанова. В ее глазах он был гений. А сколько Лиля для него сделала! Когда он находился в исправительной колонии в Винницкой области, она, пользуясь тем, что могла покупать в «Березке» блоки заграничных сигарет и напитки, которые тогда необыкновенно ценились, посылала все это туда – думаю, что напрямую начальнику колонии. И то, что Параджанов работал там завклубом, – это была ее заслуга.
После того, как Лиля нас познакомила, Параджанов, приезжая в Петербург, жил у меня в квартире, благо она в центре, на Невском проспекте. Интересно, что Сережа подарил мне много вещей, которые делались им в колонии, в том числе коллажи, которые он изготавливал из молочных и кефирных пробок. В те годы на бутылки с молоком надевали круглые пробочки из фольги, и Сережа выдавливал на них буквально музейные, потрясающие вещи. А еще он делал коллажи из трав, из васильков, из листьев, из того, что можно было найти вокруг этой колонии. И таких коллажей у меня оказалось много. А недавно, когда я был в Ереване, в его музее, в котором Сережа даже и не успел побывать, то увидел нечто похожее на один из тех коллажей, что он подарил мне. Как-то раз, живя в моей ленинградской квартире, он перебирал мои работы, кое-что ему понравилось, и он оставил мне тот коллажик с надписью внизу: «Пораженный Параджанов». А еще он любил делать коллажи из фотографий.
Позже у него во всем появилась какая-то избыточность. В своем доме в Тбилиси он открыл своеобразный салон, где постоянно принимал гостей, устраивал творческие вечера, поражая людей представлениями-шоу и фейерверками.
Как я стал «киноартистом»
В 1976 году мы встретились с Никитой Михалковым на Оке, когда он снимал «Неоконченную пьесу для механического пианино». Я тогда был там с одной киногруппой.
Мне очень нравился театральный режиссер Анатолий Васильевич Эфрос, и я снимал много его спектаклей и актеров, занятых в них. Фотографировал и самого Эфроса, а когда выходил его четырехтомник, он даже попросил меня сделать его портреты для обложек. И когда Анатолий Васильевич приступил к съемкам фильма «Заповедник», который вышел под названием «В четверг и больше никогда», он пригласил меня на роль фотокорреспондента. Конечно, Эфрос правильно рассудил, что я не только роль сыграю, но еще и буду фотографировать по ходу съемок, что я с удовольствием и делал.
Наша картина снималась в Приокско-Террасном заповеднике, на низком пойменном заливном берегу Оки. А одновременно с нами на другом (высоком) берегу работала киногруппа фильма Михалкова.
Анатолий Васильевич картину снимал скорее о сущном, о человеческом, а Никита использовал всю красоту окрестных мест, сделав пейзажи неотъемлемой частью картины. Обе съемочные группы жили в одной гостинице, так как она была единственной в городке. Конечно, группы перемешались, двери в номера не закрывались, постоянно происходила миграция артистов по гостинице.