Это была феерическая жизнь: случались и романы, и всякие личные обстоятельства, и шашлыки, и костры, и песни, и игра в футбол. Никита был любителем этой игры, поддерживал и свою физическую форму, и своей команды. Ну и конечно, запредельная концентрация выдающихся артистов на квадратный метр кружила всем голову. У Анатолия Васильевича снимались Олег Даль, Иннокентий Смоктуновский, Любовь Добржанская, молоденькая Верочка Глаголева. А у Никиты и того хлеще – Павел Кадочников, Олег Табаков, Александр Калягин, Тонечка Шуранова, Юра Богатырев, Леночка Соловей и так далее. Я бы охарактеризовал эти дни на Оке так – «сильно интеллектуальное пионерское лето».
Единственное, чем были омрачены мои воспоминания о тех прекрасных днях, – это тем, что меня невзлюбил Олег Даль. Просто Олег был, скажем так, изъеден комплексом несостоявшегося фюрера. В принципе, в силу таланта он имел на это право, но считал, что все должны им восторгаться, носить на руках, ловить каждое его слово – так он был устроен. Уже на съемки Олег приехал внутренне взъерошенным и очень желчным. А когда еще выяснилось, что он на съемочной площадке не самый-самый…
Проблема заключалась в том, что, во-первых, в фильме снимался Иннокентий Михайлович Смоктуновский, который, в отличие от Даля, уже был признанным гением, а во-вторых, у девушек большей популярностью, чем Олег, пользовался я. И все это в сумме не давало ему покоя.
В мою сторону от Даля исходило постоянное тихое шипение, как от проколотой велосипедной шины. Я, конечно, все это слышал, замечал, но никак не реагировал. И однажды Олег не сдержался. У нас шла репетиция общей сцены, в которой он с ружьем, а я с фотоаппаратом идем выслеживать косулю. По сценарию, я наступаю на сухую ветку, она хрустит, и косуля убегает. И Олег на репетиции, довольный тем, что имеет такую законную возможность, дает мне весьма ощутимый подзатыльник – но это как бы по сцене. Я про себя тогда подумал: «Отлично, допускаю – живая реакция артиста. Но это же пока репетиция, а сейчас начнется съемка. Олег даст мне подзатыльник, а я дам ему в кадре сдачи». Он, видимо, это почувствовал и во время дубля дал слабину, потому что на съемке, когда хрустнула ветка, Олег повернулся ко мне, приложил палец к своим губам и сказал: «Тссс…» А я тогда подумал: «Слабак ты». И в картину вошло это «тссс», а не подзатыльник.
Рябина для Смоктуновского
Большой радостью для меня стало то, что на картине «В четверг и больше никогда» я вновь встретился с Иннокентием Смоктуновским, игравшим роль Ивана Модестовича, отчима Сергея, которого играл Олег Даль.
Со Смоктуновским мы познакомились, когда он жил еще в Петербурге. Как-то раз меня попросили встретить его на вокзале, мы разговорились и сразу возник контакт. Наше общение потом складывалось замечательно: и на пробах у Андрона, и на чтении сценария «Дяди Вани». Иннокентий Михайлович мне очень нравился, и мы подружились.
Для съемок в «Дяде Ване» Смоктуновский отпустил «интеллигентскую» бородку. А уже после окончания съемок я попросил его заиметь растительность на лице и отрастить длинные волосы. Я понимал – чтобы использовать всю уникальную пластичность, скульптурность Иннокентия Михайловича, надо сравнивать его с работами Микеланджело, не меньше. И Иннокентий Михайлович пошел мне навстречу. На мой взгляд, когда он достаточно оброс и зарос, в нем появилось что-то пророческое. И мы сделали очень интересную фотосессию, после которой Иннокентий Михайлович облегченно вздохнул: мол, наконец подстрижется и побреется. Дело в том, что хорошим подспорьем для него были поездки по стране на встречи со зрителями – это был гарантированный стабильный заработок. Но оказалось, что Смоктуновского на каждой встрече спрашивали: «Почему у вас такие длинные борода и волосы?» «И что ты им отвечаешь?» – спросил я. «А я отвечаю, – ответил Кеша, – что это Плотников повелел!» Ответ абсолютно в его стиле.
Иннокентий Михайлович очень любил фотографироваться, и камера тоже его любила. Он с огромным удовольствием исполнял все мои задания. В моем альбоме, посвященном великому Артисту, есть несколько образов, которых в кинематографе ему, к сожалению, сыграть было не суждено. Он был актером до мозга костей. Но наши с ним отношения были прекрасны тем, что со мной он мог быть просто самим собой. Хотя, если вдруг появлялся зритель, тут же включался Актер Актерыч…
Иннокентий Михайлович уже переехал в Москву, играл в Малом театре в спектакле у Бориса Равенских «Царь Федор Иоаннович». Они с этим спектаклем приехали на гастроли в Петербург. Я никогда не видел ничего подобного со стороны интеллигентной петербургской театральной публики: Смоктуновскому зрители выражали такое обожание, что когда он выходил на александринскую сцену на поклоны, в зале стоял визг восторга. Я тогда жил с мамой в коммунальной квартире – два туалета и один рукомойник на четырнадцать комнат. В одной из комнат жили две замечательные петербургские старушки, сестры, очень интеллигентные. В коридоре висел общий телефон, он был как раз рядом с их комнатой, поэтому они всегда первыми снимали трубку. И однажды я слышу восторженный крик старушек: «Валерочка, вас Смоктуновский к телефону». Я выхожу, разговариваю. Соседки в это время стоят рядом и восхищенными глазами смотрят на телефонную трубку, как будто из нее раздался глас небесный – сам Смоктуновский позвонил в эту квартиру.
Под впечатлением они ходили очень долго, поэтому при встрече я спросил Смоктуновского: «Кеша, а что ты им сказал?» Он говорит: «Ничего особенного. Я попросил тебя к телефону. А старушки в ответ: „А кто его спрашивает?“ И я им ответил: „Это некто Смоктуновский“».
Вспоминается сразу фильм «Москва слезам не верит», где Кеша говорит фразу: «Ну, моя фамилия вам ничего не скажет». Только в реальной жизни, разговаривая со старушками, он прекрасно понимал, какой значительной окажется для них его фамилия, и, исходя из этого, уже построил свою фразу «некто Смоктуновский». По его книгам видно, что он прекрасно владел словом.
Те гастроли проходили осенью, и я на всю жизнь запомнил, как помимо цветов Смоктуновскому на сцену Александринки выносили огромные охапки веток с гроздями спелой рябины – это было так красиво и так по-особенному, по-петербургски. Иннокентий Михайлович часть этой рябины отдавал мне, и потом у меня в комнате долго-долго, засыхая, висели грозди замечательной «смоктуновской» рябины.
Для моего альбома № 06 «Иннок. Смоктуновский. Гений» Юрий Рост написал предисловие, начинавшееся со слов: «Я иногда представляю себе, а вот был бы у нас такой президент как Смоктуновский. И смотрел бы он на свой народ, и народу было бы неловко пребывать в злобе и жестокосердии, не любить в себе бога и не следовать заповедям, а наоборот – желать глада и мора тому, кто верит в своего бога. И был бы сей народ талантлив настолько в терпимости своей, что устыдился бы своей гордыни и попробовал бы избавиться от пороков, а не лелеять их. Или хотя бы подавил пороки на какой-то час, а там, глядишь, и привык бы жить по придуманному Им плану.
Иннокентий Михайлович Смоктуновский прожил недлинную, но очень богатую актерскую жизнь, оставив легенду, которая, поверьте, уступает реальности не только в подробностях. Его гений был озарен Богом, и Смоктуновский был вежлив и исполнителен в Его указаниях. Почти всегда».
Снять Антониони
А теперь расскажу о двух эксклюзивных фотографиях, которыми я очень горжусь, потому что их вообще не должно было быть. В советские годы не было никаких ночных клубов и других развлекательных заведений, кроме ресторанов. Поэтому у нас было заведено, что мы собирались у Бори Мессерера, благо мастерская у него была большая. Там встречались очень интересные люди, многие мечтали познакомиться и пообщаться с Борей и его женой – Беллой Ахмадулиной. Как-то раз, это было в 1979 году, звонит мне Боря и говорит: «Приезжай, у нас сегодня будет Микеланджело Антониони, и фотоаппарат захвати».
А я очень любил Антониони и кое-что про него знал, поэтому сразу сказал: «Боря, он не будет фотографироваться». У Антониони был ступор по отношению к фотокамере, в ее присутствии у него буквально начинался нервный тик. Довольно редкое явление, что-то подобное мне еще встречалось лишь у Дмитрия Дмитриевича Шостаковича. Когда человек категорически не может фотографироваться и смотреть в объектив фотоаппарата…
Тем не менее я помчался в мастерскую к Мессереру. Я с огромным пиететом и восхищением относился к Антониони. Из ряда гениальных итальянских режиссеров, таких как Федерико Феллини или Лукино Висконти, его стилистика для меня самая близкая. Во ВГИКе у нас была своя фильмотека, которой обменивались киношколы мира. Фильмы в ней собрались на языке оригинала, без перевода и титров. И у нас было четыре фильма Антониони: «Приключение», «Затмение», «Крик» и «Ночь». И я по монтажным листам, в которых был перевод, выучил покадрово расшифровки всех этих фильмов, и потом, не зная итальянского языка, синхронно переводил их во время сеансов всем остальным студентам. На то, чтобы это все выучить, ушло полтора месяца бессонной жизни – только в молодости можно себе такое позволить.
Приезжаю я к Боре, ненавязчиво настраиваю камеру, но Антониони через переводчика говорит: «Нет-нет-нет». Я обращаюсь к Мессереру: «Боря, я же предупреждал, я знал, что так будет». Естественно, я оставил камеру в покое и тоже пошел общаться, принимать участие в застолье. И чтобы выказать глубину своего преклонения перед Антониони, я рассказал историю, как во ВГИКе переводил его фильмы. На него, видимо, это произвело впечатление, потому что через некоторое время Антониони вдруг сам предложил: «Давайте снимемся». Я побежал к камере и запечатлел наше собрание. Но на всех кадрах Антониони только в профиль, он ни разу не посмотрел в кадр. И даже поддерживал лицо рукой, чтобы тика не было заметно. Я очень дорожу этими фотографиями, еще и потому, что на них, помимо итальянского режиссера, запечатлены Высоцкий, Ахмадулина, Любимов, Андрей Вознесенский…