Фотографируя Баталова, я поставил рядом портрет Анны Ахматовой, который он сам и написал.
Саша Соколов
Я воспитал дочь Саши Соколова, она выросла со мной, как и мои собственные дети. Саша Соколов – потрясающий писатель, он написал романы «Между собакой и волком» и «Школа для дураков». Потом он эмигрировал на Запад, будучи женатым на австрийке. Через какое-то время перебрался в Канаду, где он родился. Его отец был генералом КГБ, главой нашей разведки в Канаде, и когда сбежал шифровальщик нашего отечественного штаба в Канаде, заложив всех, в том числе Сашиного отца, их вывозили то ли в ящиках, то ли еще как-то, потому что всех, в принципе, должны были арестовать и отдать под суд. Но Саша успел родиться и стать гражданином Канады.
В сентябре 1976 года, вскоре после выхода «Школы для дураков» в американском издательстве, Саша перебрался в США. Кстати, он – единственный русский писатель, о котором положительно отозвался Набоков, который даже Бунина не любил. А последнюю свою книгу Саша написал в Греции, и главное действующее лицо в этой книге был огонь. И он эту свою книгу оставил в какой-то деревне, уехал по делам, а в этот дом попала молния, и книга про огонь сгорела. Мистическая история…
В Америке писательским трудом сначала прожить было невозможно, и Саша жил в штате Вермонт, зарабатывая тем, что работал инструктором по горным лыжам. И там одновременно с ним в это время жили Вася Аксенов и Александр Исаевич Солженицын. Образовалась некая диаспора, колония русских писателей. А остальные литераторы, естественно, были в Нью-Йорке – вокруг Иосифа Бродского.
В какой-то момент Саша был представлен на писательский грант, бумагу на который завизировали многие наши писатели. Но требовалась последняя подпись – Бродского. Но Бродский почему-то решил, что раз Саша живет там, где живет Аксенов (в те годы создалось две конкурирующие группы – аксеновцы и бродсковцы), то и не стоит ничего подписывать. А грант для Саши был бы очень важным подспорьем. В свое время весь Союз писателей СССР не мог понять, каким образом Солженицын на гонорар от журнальной публикации «Одного дня Ивана Денисовича» прожил чуть ли не год. А для того же Васи Аксенова и его команды эти деньги от гранта – всего лишь недели две погудеть в ресторане ЦДЛ. Для Саши же этот грант тогда был просто необходим. И он его не получил. Конечно, хотелось бы спросить у Бродского: почему все-таки он не подписал?
Несостоявшиеся фото: Иосиф Бродский и Людмила Зыкина
С Иосифом Бродским меня познакомила замечательная продавщица Люся, которая работала в Доме книги на Невском в отделе поэзии. Почему-то она решила, что меня надо непременно познакомить с Бродским. Его тогда, конечно, не издавали, хотя я помню публикацию в газете, как кто-то иронизировал по поводу его стихов.
У нас с Бродским было три с половиной года разницы, но на момент знакомства он мне казался взрослым человеком. Понятно почему: мне тогда было лет семнадцать с небольшим, а ему, соответственно, двадцать один.
Бродскому я чем-то понравился, он стал со мной общаться, водил меня по местам своей «боевой славы», показывал мне путь в Третье охранное отделение на Фонтанке, с Пантелеймоновской улицы. Он рассказывал, как его возили в бывшее Третье охранное отделение, но потом я узнал, что Иосифа осудили в самом обыкновенном рабоче-крестьянском – даже не суде, а каком-то помещении.
Приятно, что Иосиф был ко мне расположен. Но, к сожалению, его я так и не снял. Хотя придумал, как бы это следовало сделать. В Доме Мурузи (бывшем доходном доме, расположенном на углу улиц Пестеля и Короленко) у Бродского была потрясающая комната-колодец. Квартиры в старых дореволюционных домах «нарезали», а высота потолков оставалась прежней. Вот и получались такие вытянутые вверх помещения.
Кстати, Дом Мурузи в Петербурге, построенный в 1874−1877 годах для князя Александра Дмитриевича Мурузи, когда-то считался одним из самых роскошных, в этом доме жили Зинаида Гиппиус с Дмитрием Мережковским, Николай Лесков, известные философы. Все стены в комнате Бродского, кроме окна, были в книгах. И я представлял, что каким-то образом закреплюсь на потолке, причем меня не очень волновало – как. Внизу будет сидеть Иосиф, и я его сниму в этом «колодце». И пока я пытался достать широкоугольный объектив, который для этой съемки нужен был непременно, Бродского выслали из страны. Так что замечательный кадр так и не был реализован, и он остался только у меня в голове.
Кстати, второй подобный случай произошел с Людмилой Зыкиной. Ситуация сложилась несколько парадоксальная, потому что Зыкина – совсем не мой персонаж. Но мне предложили сфотографировать ее, и я с удовольствием согласился – правда, на своих условиях: не в ее шали и москонцертовских костюмах, без пресловутого кокошника и ансамбля. Я хотел сделать портрет в стиле Малявина – нечто подлинное, красивое, пусть русское, но в потрясающем малявинско-кустодиевском ключе. Однако ответа не последовало, и съемка не состоялась. Может быть, подумали: «Обычный фотограф, а ставит условия самой Зыкиной!»
Случалось, что и я отказывал. Сейчас понимаю, что в каких-то моментах погорячился. Однажды мне позвонили из приемной одного члена политбюро с просьбой фотографировать его, и меня тогда даже растрогало это предложение. Это был приятный человек, но я сказал: «Воспитывайте у себя, в политбюро, фотографа, пусть он вас и снимает!» На удивление, никаких карательных мер не последовало. Наверное, просто передали, что я занят.
Меня часто спрашивают, почему я не фотографировал того-то или того-то. Я, например, не снимал и не снял бы Василия Шукшина, потому что мы с ним абсолютно разные по духу и просто не поняли бы друг друга. А есть те, которые мне в принципе неинтересны и которых я снимать не буду, или, как говорят в Думе: «Не сяду с ними на одном конституционном поле».
Сергей Довлатов
В 1990 году по приглашению знакомых американских журналистов я поехал в Соединенные Штаты. К тому времени туда съехалось много моих хороших знакомых – от Саши Соколова и Василия Аксенова до Войновича и Бродского, Барышникова и Шемякина. И я взял всю свою аппаратуру и студийный свет с тем, чтобы там снять этих людей – в другой стране в новой обстановке.
Мы с моей тогдашней женой пробыли в Америке больше месяца, и я там много кого снимал. Снял и Василия Аксенова, и Владимира Войновича, и главного редактора радио «Свобода» Петра Вайля. Кстати, Евгения Евтушенко я тоже снимал в Америке – он там был в это время по делам.
А вот с Сергеем Довлатовым мы лично не были знакомы, хотя я потом вспомнил, что видел его в Петербурге на Невском. Однажды, в отрочестве, я ехал в троллейбусе и заметил, как по Аничкову мосту идет красивый человек, на голову возвышающийся в толпе. Я в то время занимался баскетболом и представить себе не мог, что человек такого роста в него не играет. Но потом выяснилось, что в баскетбол он все же не играет.
В Нью-Йорке я узнал телефон Довлатова через «Голос Америки». Он безо всякого энтузиазма отнесся к моему предложению, ему было не до того, как я понял позже.
Но я приехал в редакцию радио «Свобода», которая, кстати, тогда находилась на Бродвее, в Мидтауне. Довлатов выглядел мрачно, сниматься не хотел, «обрадовал» меня, что у них проездом из Европы Андрей Синявский и Мария Розанова – вот их бы я и снимал. Но я Розанову снимать не хотел, а без нее сниматься не будет Синявский, предупредил меня Довлатов. Я согласился начать с их съемки, но предупредил Сергея, что ему не отвертеться.
Я поставил свет и камеру для Синявского и Розановой, снял их, а потом пришел за Сергеем и говорю: «Уже все готово, тебе надо только сесть». И он сел буквально на несколько кадров. Всего пару раз за всю жизнь я видел, как человек «чернеет» перед уходом…
Эта фотография оказалась последней, месяца через полтора Сергея Довлатова не стало.
Еще о Михаиле Шемякине
Когда я был в Америке, с Иосифом Бродским мне так и не удалось встретиться, но я снимал Шемякина, и Миша показывал мне проект памятника Петру Первому. У него тогда была в Нью-Йорке большая мастерская. Миша показал мне Петра, голову которого венчал аккуратненький лавровый веночек, на бритом черепе, без парика. И я ему сказал: «Не надо, Миша. Ты, видно, давно не был в нашей стране: дня не пройдет, как этот венок спионерят». Он стал возражать, говорил, что в Петропавловской крепости, где он будет стоять, есть круглосуточная охрана.
Тогда я ему рассказал историю с памятником Индире Ганди, который был на месте теперешнего Шарля де Голля у гостиницы «Космос» в Москве. Там стояла Индира Ганди на высоком постаменте и держала в вытянутой руке лавровую веточку. И хотя постамент был высокий и отполированный, народ каким-то образом исхитрился и эту веточку украл. Потом веточку восстановили, но она опять исчезла. Ее снова восстановили. И уж не знаю, сколько раз эта веточка исчезала, но в конце концов руководство устало с этим бороться. А потом сняли и саму Индиру Ганди. А поскольку гостиницу строили французы, то вскоре возле нее поставили де Голля.
Спустя время в Петербурге открывали памятник Петру, и веночка на нем уже не было. Прислушался ко мне все-таки Шемякин…
Потом Миша сделал памятник строителям Петербурга на месте бывшего не то лютеранского, не то католического кладбища. От кладбища строителей нашего города ничего не осталось, на этом месте теперь находился парк. И в нем Миша решил установить памятник, скажем так, достаточно литературный. Если Петр Первый ему удался, потому что он был выдержан и по пропорциям, и по пластике, это была хорошая скульптура, то в новом памятнике оказалось много всего наворочено – там был стол, кресло, все литое, натурального размера, была даже астролябия, кисти, карандаши, то, что, по мнению Миши, у строителей и архитекторов всегда должно было быть под рукой. И все это из литой бронзы.
Я опять сказал Мише, что такой монумент из меди или из латуни обязательно сопрут! Миша снова возражал – ты что, это же космическая сварка, все приварено намертво. А я подумал, если этот цветной металл с космической сваркой сдать в металлолом, за него какой-нибудь забулдыга может получить долларов триста.