Вспоминая те дни, не могу понять, почему я не спрашивал никого, где она, что с ней? Стеснялся, что ли?
А затем была весна и был чудный вечер Бориса Львовича. Его тоже делала Светлана. А сразу после него она уезжала в Нижний Новгород на фестиваль капустников «Веселая коза». Когда мы прощались с ней на фуршете в ресторане, я сказал ей: «Я тебя целую!». В ответ услышал: «А я тебя просто люблю!». От этих слов я просто обалдел: ничего себе!!!
Потом она вернулась с «Козы», и произошло много всего, что до сих пор мне радостно вспоминать. Я узнал тогда, почему пропадала Светлана, почему ее не было так долго, и мне очень хотелось что-то сделать для нее, чем-то помочь. К тому времени я уже был свободен. И она тоже, по-моему. В «Доме вахтера» летний отпуск долгий, как у учителей в школе, и я предложил ей поехать ко мне на дачу на Карельский перешеек под Санкт-Петербургом. И чтобы она не подумала, что это хитрый ход, сказал ей, что она будет жить на втором этаже, в отдельной комнате. Она ответила, что на второй этаж ей не подняться.
Сейчас трудно представить, что любую мебель и мелочь тогда нужно было «доставать», а я хотел, чтобы у нее был хороший большой раскладной диван. Слава богу, была у меня знакомая директриса в мебельном магазине, и был куплен хороший диван и установлен на первом этаже.
Света говорила потом, что этот-то диван решил многое, из-за чего она приехала на дачу к «никому не известному Плотникову», как сказала ее дочь.
Я помню наш первый совместный приезд на дачу. Какое чудо встретило нас! Начиная от калитки – кипень высоченных люпинов разных цветов, огромное бескрайнее море. Их раньше не было никогда в таком великолепии и бесконечности! Кто учинил такое к ее приезду? Могу только догадываться и предполагать!
Началась жизнь на даче: покой, воздух и одновременно ужас ее приступов, когда она просила изо всех сил держать ее голову, сжимать виски, чтобы прошла боль и чтобы голова не раскололась! До сих пор это помню, представляю, что могло бы случиться, если бы она была в городе, была бы одна. Но вместе мы все преодолели.
На Новый 1998 год Марго Эскина, всегда устраивавшая замечательные новогодние праздники и для Дома актеров, и для ближайшего круга, в который входили и Александр Ширвиндт, и Михаил Державин, и многие другие актеры, сняла в Сокольниках целый Дом отдыха. И в ночь на тот Новый год я сделал Светочке предложение. А поскольку я не любитель ночной жизни, то, как вспоминает сама Света, сделал предложение и пошел спать, предварительно подарив ей к Новому году потрясающее платье.
Потом я в этом платье снимал некоторых актрис, например, Таню Друбич. Естественно, спросив у Светочки разрешения. Мне просто хотелось сделать этакие «пушкинские» фотографии… Через полгода в Петербурге состоялась наша свадьба.
Мне всегда хотелось вернуться жить в родной город, тем более что у меня было две квартиры, пусть маленькие и некомфортные, но там все было прекрасно тем, что когда я приезжал в Петербург, для меня наступала тишина, потому что городского телефона не было, а мобильных еще не существовало, и это было чудесно. В Москве у нас первые несколько месяцев телефон мог звонить до двух часов ночи, и я даже стал говорить: «Так жить невозможно, давай отключим телефон». В конце концов я все-таки настоял на своем. Пусть звонят днем.
А по поводу новой квартиры в Петербурге все сошлось замечательно. Появилась возможность поселиться прямо в центре, в тихом Поварском переулке. Там строился новый дом. Естественно, денег на это не было, и мы бросились на их поиски. Средства на первый взнос нам собирало пол-Москвы, а мы были в ужасе, не зная, как будем отдавать долги. Однако при наступлении срока очередного взноса или возврата долга каждый раз откуда-то сверху приходила помощь: то поступал замечательный заказ, то у меня покупали целую выставку. Все это время нам помогал, наверное, наш ангел-хранитель – нам удавалось все выплачивать, да и дом быстро строился. И хотя у нас была не самая лучшая квартира в этом доме, но зато открывался замечательный вид на колокольню Владимирской церкви. Сейчас на ней золотые купола, ее прекрасно отреставрировали. Когда я впервые услышал колокольный звон в Петербурге, мне показалось, что город наконец ожил. В Москве колокольный звон – это нормально, там сохранилось какое-то количество храмов с колокольным звоном, а в Петербурге все храмы в свое время лишили голоса.
Теперь мы живем в мансардном этаже с террасой, на которой я посадил дикий виноград, и получилась полная иллюзия английских домов. Если бы у нас был шестой этаж, был бы виден весь Петербург, а у нас видно только ближайшие крыши…
К сожалению, у нас нет общих детей, но Светочкин внук Артемий – наш общий любимец. Недавно он защитил диплом во мхатовском училище на продюсерском факультете. И сейчас является моим агентом, защищая авторские права, потому что не очень приятно, когда везде публикуют мои фотографии, не ссылаясь на автора.
У нас со Светочкой все складывается очень удачно, а случающиеся неприятности заканчиваются благополучно.
Просматривая недавно домашний архив, я нашел небольшое послание нам со Светой от нашего доброго друга:
«Есть в печальном городе Санкт-Петербурге два удивительных человека. Она – пленительно красива и в то же время очень деловая, он – тоже очень красивый человек, это вне всякого сомнения, и наделен редчайшим талантом. Общение с ними для меня – всегда огромное наслаждение. Называть себя их другом для меня гордость. Искренне Вас целую и до встречи.
Спасибо тебе большое, Вадим. Мы всегда ждем с тобой встречи.
Наслаждение творить
Я не репортер, я – фотограф. Я снимаю только тогда, когда не снимать нельзя. В свое время я говорил, почему занялся фотографией. Потому что такое количество изображений, такое количество портретов, будучи живописцем или графиком, я бы никогда не сделал в силу огромной энергоемкости этой работы. А тут за день, за два можно сделать замечательный портрет.
Что касается современных технологий, то я их не избегаю. Когда нужно быстро что-то отснять и в приоритете материальная часть процесса – снимаю на цифровую камеру, а для удовольствия до сих пор снимаю на пленку. Цифра – это быстро, удобно, но вообще-то она развращает, потому что можно делать огромное количество кадров, абсолютно не напрягаясь и не думая.
Как проходит процесс съемки? Чаще всего он происходит на каком-то интуитивном уровне, и сказать, что у меня есть какая-то четкая система, я не могу. Конечно, какая-то есть, но в основном все идет от моего художественного образования, от широты моих ассоциаций. Просто я очень хорошо знаю изобразительное искусство, перед моими глазами все время потрясающие примеры Врубеля, Серова, Ван Дейка, Рембрандта. Я вижу, что они делали, для того чтобы создать тот или иной образ. Я пытаюсь в какой-то мере этому следовать и надеюсь, что (в силу того, что это убеждает и моих персонажей, и зрителя) я прав. Видимо, интуитивно я нахожу достаточно точный ход.
Наверное, самое сложное для меня в создании фотографии – это испытание того напряжения, послание импульсов своему герою, когда я уговариваю его стать тем, кем он должен стать на фотографии, и тем, кто мне нужен в конечном итоге. И это не всегда с первого раза получается.
Снимать актера и снимать режиссера – в этом нет никакой специфики. Более того, есть актеры, которые не очень умело фотографируются, потому что между киносъемкой и фотосъемкой большая разница. В кино есть партнер, есть движение, есть текст. В фотографии ничего этого нет. Единственное, что для меня важно, – интересен мне конкретный человек или нет. Если человек мне не любопытен, я даже не берусь его снимать, потому что знаю, у меня ничего не получится. Ни фантазия, ни эмоции, ни интуиция – ничего не сработает.
С рядом известных западных фотографов я лично не знаком. Но есть фотографы, которых я уважаю, которые мне, скажем так, близки по духу. В свое время, когда я был в Нью-Йорке, я хотел познакомиться с Ричардом Аведоном, но ему это было абсолютно не интересно, и знакомство не состоялось. Мне очень близок и симпатичен был Оливеро Тоскани. Правда, до того как он стал заниматься вивисекциями и расчленением трупов. А до этого он был удивительный. Такой красивый! Такой жизнерадостный! Просто такой «мой» фотограф, впрочем, как и Ричард Аведон. Но, увы, оба на какой-то стадии – видимо, объевшись этой красотой, потянулись к мусорным бакам, к помойке.
С Аведоном у меня была совершенно потрясающая история. Я мечтал иметь его альбом, долго мечтал, несколько лет. И вдруг так случилось, что он в Америке его выпустил (а стоил тогда аведоновский альбом от 75 до 100 «безусловных» единиц, и было как-то неловко просить человека привезти его мне). Это был его первый альбом, альбом чудовищного дерьмокопания. Люди Алабамы, глубинки, бомжи, алкаши, еще что-то. И тут приезжает человек из Америки и говорит: «Валер, я тебе привез альбом Аведона». И когда я его открыл, то подумал: «О Боже! И надо было столько мечтать!» Но это не все. Буквально спустя месяц мне звонит еще один человек и говорит: «Валер, я тебе привез альбом Аведона!»… Теперь у меня два этих альбома, которые я не могу смотреть, потому что они мне мерзки. А вот хорошего Аведона у меня так до сих пор и нет, хотя хороший альбом Хельмута Ньютона мне все-таки подарили.
Я очень рад, что с юности удивительно точно все понимал про человека. Почему моя фотография интереснее и дорогого стоит? Потому что я вижу человека, я могу о нем ничего не сказать в портрете, но я вижу, чего он стоит. Я и раньше, глядя на какие-то отдельные фотографии Ньютона, уже прозревал, видел какую-то удивительную внутреннюю раздвоенность. Во всех его замечательных сексуальных женщинах было для меня что-то настораживающее. Это не любование Рубенса, это не упоение Дега или Ренуара… Они агрессивны и болезненны. Когда я уже смог познакомиться с этим ньютоновским и раздвоением, и растроением, и всем чем угодно, я понял, что я правильно все это видел. Какие-то его рабо