Трудно не знать, сколько тебе до финиша. Но ведь я же вроде и не бежал? Не взбирался? Шагом шёл? И самое главное, космач, – ведь ты не знаешь даже, оторвался ли от грунта? Сколько можно держать готовность и не лопнуть? И как узнать без отсчёта временную точку старта? Я ж не робот, великие имена бога, не калькулятор, я ж не на солнечной энергии работаю… Да и где оно, солнце: сутки я на грунте, а неба не видел за тучами, ни солнечного, ни звёздного. Это называется: пасмурно. Так говорил Мерсшайр. Я устал в этом предстарте, реябта, вот о чём я. Я просто сейчас потеряю надежду, и всё. Не говорите мне – где финиш, хотя бы объявите старт.
Долговременно безнадежное выживание. Бабушка моей напарницы по «квинте» Ноты, доктор Мелани-По Верба Валентиновна нам читала курс в лётке. Самую верную, спасительную, психологическую формулу ДБЖ (рассказывала Верба Валентиновна) нашёл давным-давно один учёный писатель. Им придумана похожая на мою, нынешнюю, ситуация. На некую планету высаживаются исследователи (вымысел, вымысел, проблемы SOC, дышать и есть – выведены из условий). На орбите планеты висит модуль связи и обеспечения амбаркации. Внезапно аппаратура модуля выходит из строя и, сумасшедшая, спускает исследователям информацию о глобальном вымирании человечества в результате некоего космоцида. После чего модуль умолкает, попытки восстановить связь неуспешны. Исследователей, разумеется, трое. Один кончает с собой, второй сходит с ума, а третий – выживает, внушив себе некую последовательность психомарок и скорректировав своё мировоззрение по ним: а) человечество бессмертно по умолчанию; b) проблема выживания всегда лишь частная проблема, личная; c) всё безнадёжно всегда; финиш недосягаем; награды не будет; ergo: рассчитывай себя на бесконечность, и тогда часы никогда не кончатся.
О чём я сейчас, бессонный, под звуки MESSIH, диктую пред фронтом романовского «персонала» внутри палатки nike, раздутой в наркобоксе 12-7 шипоносца «Чайковский»? О чём я, бессонный, думал тогда, в клубе ЭТАЦ, превращённом стараниями Яниса Порохова в странное жилище странного человека?
Сим дополняю последовательность: d) информации всегда недостаточно.
И ergo: информации достаточно всегда. И лишь post ergo: часы никогда не кончатся.
Вот о чём я, ты, мы, тогда, сейчас, завтра, человек, Судья, пишущий, читающий, живой, мёртвый, вот чем я, капитан хобо Аб, бывший Марк Байно, Судья, хозяин Ночи и Утра, заполняю кристалл «персонала» Ермака Романова. Информации всегда достаточно, и часы никогда не встанут.
Я просто перестал искать в себе удивление и выжил. Я отлично помню, что меня по-настоящему удручала именно невозможность удивиться – ведь вокруг меня и в связи со мной происходили вещи поистине удивительные! Мне казалось, что стоит мне удивиться – и облегчение наступит столь великое, что и тучи рассеются над планетой, и альфа выскочит и засияет, и опустится шаттл, и выйдет из шаттла живой Ниткус и скажет, мотнув головой на пандус: пошли, у нас там с Ван-Келатом и твоим Очкариком есть немного… Но я не удивлялся, и я сходил с ума от неудивления. Плохо больному без температуры.
Так вот, я перестал тужиться, удивляясь, – и выжил, и помог мне, отвлёк меня, случайно, разумеется, самый удивительный персонаж истории моей жизни – Янис Порохов, 1971 года урожая города Москвы человек, бывший человек, царь земной, Судья и подонок, спасибо ему. Я сказал: случайно? Я чаще всего думаю, что случайно, но может быть, и нет, может быть, с длинным умыслом он помог мне, произнеся вслух, когда укрывал меня клетчатым колючим одеялом (или это был плащ? он был очень колючий), вслух сказав, даже нет, не сказав, а бормотнув в сторону, но очень внятно – или слух у меня тогда уже обострился? – так вот, он сказал фразу, спасшую меня от сумасшествия. Он сказал, бормотнул, в сторону, но очень внятно:
– Если всё так, а не иначе, значит, всё так, а не иначе, парень.
– Расслабься, – продолжал он, – а я за тобой поухаживаю. А то ведь сдохнешь от реактивной простуды, мне и поговорить будет не с кем! Сиди, грейся, сейчас я налью тебе чаю, к печке тебя подвинуть ближе? ты сиди, сиди, знаю я, про кого ты, не беспокойся, он, Нортон твой Кротик, жив, здоров и спит. Вон, в соседней комнате. И не он один! Целая компания подбирается. Да сиди ж ты, горе ты луковое! Космонавты в моё время знаешь, как вели себя, завершив орбитальную вахту? И после благополучного возвращения на родную землю? Тихо сидели в носилках и глупо улыбались окружающим. Так что уж ты давай, космонавт, сиди и глупо улыбайся. Контузило немного твоего Кротика и сильно забрызгало неприятным. Контузия пройдёт, а от неприятного я его отчистил. Не надо его тревожить, а тебе не надо тревожиться. У него есть время поспать, а у нас с тобой есть время выпить чаю, согреться, позавтракать – и поговорить.
Янис Порохов хмыкнул, поправил жаркую колючую ткань у меня под подбородком, на шаг отступил, рассматривая меня, словно скульптор незавершённое произведение, – а я и походил на незавершённое произведение, на мраморную каменюку с не извлечённой скульптурой внутри: клетчатый кокон с торчащей из него моей башкой в очень удобном моему бедному позвоночнику кресле. Икры у меня ныли в лад позвоночнику. Невыносимо чесалось под кровяной коркой. Налюбовавшись, Янис Порохов открыл стенной шкаф, вынул оттуда ботинки и сказал:
– Ейбо ваш – с тебя ростом. Должны тебе подойти. Нет, ты сиди, а я их на печку поставлю, наденешь подогретые. Ты знаешь, что посуду положено подогревать?
Подойдя к позвякивающей от расширения и разящей горелым железом печке, Янис Порохов поставил ботинки на печкин верх.
– Не сгорят, не бойся, – предупредил он меня. – Так сделано.
– Спа… си… я не бою… – что-то такое из меня вылезло.
– Ты, парень, помалкивай пока, – сказал Янис Порохов. – Отдыхай, двигай глазами, осматривайся; но ни о чём не думай! Времени нет! – воскликнул он со странной интонацией, как будто киногерой. – Угощение и чай! Сейчас сделаем. Кстати, а ты мне ничего не должен сказать сразу? – вдруг спросил он. Например: «Грузите апельсины бочках»! (Он так и сказал – отчётливо выпустив предлог.) Или – «Сегодня прекрасная весна»! Нет? Не понимаешь? Да знаю я, знаю, что тебя послали, знаю… И кто.
– Дровишек надо подбросить… – говорил он сам себе тихонько, но я всё слышал, а он уходил из клуба, возвращался через минуту с охапкой частей нарезанного дерева и по одной закладывал эти части в костёр, горящий внутри железного куба недалеко от меня справа. Да, навидался я костров. – О сладок дым продуктов сгорания! – говорил он, поднимаясь с корточек и отряхивая ладони и живот. – Жаль, что сейчас не утро. Я бы был вправе сказать: люблю запах горящих ботинок поутру! Шутка, выживут твои ботинки. Ты не обращай внимания, я цитирую, я цитирую… Цитировать безопасно, парень, слова чужие, отвечать не тебе. Подлый приёмчик! Меня и самого уже тошнит от цитат. Дотошнит, и стану я совершенно нормальным. Ты ещё соскучишься. А видал, парень, какой у меня чугунный чайник? Это, парень, настоящий инопланетный артефакт! А какая на мне курточка? – Он хохотал, горстями бросая в чайник чайный порошок из хорошо мне знакомой стандартной упаковки, хохотал, понимая неведомый мне смысл своих слов, хохотал, наливая в чайник какую-то тягучую жидкость из зелёной бутылки. – Ты видел «Звёздные войны»? Нет? Был такой трёхсерийный фильм-сказка на моей великой старой доброй Земле, планете непростой… Чего ты, что я сказал? «Планета непростая»? Экзюпери, мой мальенький друг, – (Он так произнёс – «мальенький»), – да, да, у нас с тобой общие знакомые, о счастье. «Мне всегда казалось, что в наших песнях и в этой книге… хм-хм, скорее наоборот, в этой книге и в наших песнях… очень много общего…» – И он хохотал непонятной мне шутке, отводя в стороны чайник и только что налитую большую чашку.
– Жаль, что ты не видел «Звёздные войны», – говорил он, помогая мне выпростать из-под ткани одну руку и вставляя мне в неё чашку. – Я, парень, уже тысячу лет играю в Оби-Ван Кеноби, – доверительно сообщал он, придвигая большой лакированный ящик с расчётом, чтобы, когда он, Янис Порохов, на ящик сядет, мне бы не пришлось скашивать глаза. – Тысячу лет: с тех пор как кончилась первая тысяча. И это не смешно! – (А я и не думал смеяться.) – Ты, может быть, сейчас вообразил, что это метафора – «тысяча лет»? Ошибаешься. Смею вас уверить.
– Пей! «Не пей. – Почему? – Вино отравлено! – Что придумал, подлец!» Чего ты дёргаешься, это опять цитата! Пей, это, во-первых, чай, а во-вторых, не ядовитый, – сообщал он. – Сахара нет, налил сиропа… Ты не должен считать меня праздным болтуном, – говорил он мне с упрёком. – Я просто рад, рад я, ну все мы люди, все мы человеки, каждый в своём роде, но – все. Ну что, Марк Байно, парень – «чокнемся чаем»? «На поцелуй»? Ну вот ещё, с тобой цаловаться!
– Ты согрелся? – спрашивал он, отхлебнув из своей чашки в очередной раз. – Чай, парень! Жаль, что сейчас не пять часов. А помнишь: «С тех пор у нас всё время файф-о-клок!» – Он хохотал. – Я хотел плеснуть тебе спирта, но поверь мне! – Он делал трагическое лицо. – Рано пить спирт! Слишком рано! Или тебе ничто не слишком? Я тебя не утомил? – Он прыскал в свою чашку, совершенно как будто только что вылупившийся из секвенсора девственник. – Выпить мне, конечно, хочется с тобой… Прямо-таки патологически. Ты знаешь, что такое «патологически»? – Тут я кивал, шептал: «Знаю…», чем приводил Яниса Порохова в восторг – совершеннейший, если не сказать – сумасшедший. Так продолжалось, наверное, час. Пока мне не понадобилось в туалет. Я дал ему это понять, он вскочил – он очень легко и красиво двигался, как хорошо отрегулированный робот, – он вскочил, схватил с печки ботинки и бросил их мне под ноги.
– Надеюсь, ты по-маленькому, – сказал он заботливо. – По-большому тебе сейчас, хобо, нежелательно. Кстати, ты знаешь, что «по-маленькому» называлось у нас «сурлять»? Пойти посурлять… А по-большому – поверзать… Так вот, верзать тебе сейчас будет не очень здорово. Ты давно ел?